Лия и Реджинальд полюбили друг друга и поженились. У них родился сын, его назвали Арджуном. Но увы (банальная история тех времен), Реджинальд оказался то ли английским шпионом, то ли японским диверсантом. Его разоблачили и расстреляли. Увы - в рядах славных чекистов нашелся предатель, предупредивший Лию, пособницу мужа и тоже шпионку. Она с ребенком убежала из Москвы и так спаслась.

В хрущевские времена Реджинальда посмертно реабилитировали. Лия с сыном получили хорошую трехкомнатную квартиру на проспекте Мира. Родина сполна расплатилась с Лией за искалеченную жизнь.

До самой своей смерти в 1978 году она жила с семьей сына, замуж больше не выходила, исправно платила партийные взносы. ( Во время того кровавого бардака из партии ее почему-то не исключили, забыли, должно быть.) Она продолжала верить, что Сталин ничего не знал, лес рубят, щепки летят, а то, что она оказалась щепкой, ну что ж, судьба...

Я знала ее уже старой женщиной. Помню, когда она приезжала к нам в Харьков, помню, когда мы приезжали в Москву, и на платформе Kурского вокзала рядом с Арджуном всегда стояла Лия Львовна, тетя Лия, младшая сестра моего дедa.

Тетя Лия переписывалась с моей бабушкой и после смерти деда. И вот вот получает она от тети Лии письмо, где та пишет, что мама Сусанны, жены ее сына,  и брат с семьей переехали жить в Таганрог, вроде бы детям нужен южный климат. Ну переехали и переехали, всяко бывает, никому из нас и в голову не пришло, что Таганрог на самом деле назывался Хайфой.

После школы я поступила в Политехнический институт. Это был выбор моих родителей, я подчинилась. Все-таки я была уже большой девочкой  и многое понимала. И хотя я писала стихи и бредила литературой, шансов поступить в университет на филологический у меня не было. Нужны были очень хорошие связи  или очень большие деньги и уж конечно другая пятая графа.

Я часто думаю вот о чем. Конечно, нашу волну эмиграции справедливо называют "колбасной". Но корни ее, в том числе, и в таких вот поступлениях в вузы тоже. Даже в Политехническом, куда практически не было конкурса,  на вступительных экзаменах было тяжело пройти кафедру физики. Ее заведующему приписывали замечательную фразу: " Я не буду готовить кадры для Израиля." Я помню его фамилию до сих пор и не называю ее здесь ( в принципе, люди должны знать своих героев ) по единственной причине: лично от него я это не слышала, может, оговорили его. Хотелось бы в это верить.

Конечно, тогда, в 17 лет, я не смогла бы это так сформулировать. Да я об этом и не задумывалась, принимая все как должное. Текла безмятежная студенческая жизнь. Были хорошие преподаватели, были совсем поганые, были в зачетке и пятерки, и трояки, была первая любовь,были интересные разговоры и споры, летние каникулы у теплого моря, зимние поездки в Ленинград или Москву. Подумать только, проезд  от Харькова до Москвы стоил пять рублей по студенческому билету.

Курсе, наверное, на четвертом со мной в Москву поехала моя близкая подружка, у нее тоже там жили родственники. Ее звали Наташа, она собиралась замуж, и в последние ее холостые каникулы мы решили всласть побегать по театрам, а днем, между Третьяковкой и музеем Пушкина на Волхонке, поискать ей на свадьбу красивые белые туфли.

В один из последних московских вечеров мы попали на спектакль " Милый лжец" в театре Моссовета. Я до сих пор помню ощущение праздника в тот вечер. На сцене - Ростислав Плятт и Любовь Орлова. Рядом с нами сидел прекрасно говорящий по-русски болгарский офицер, слушатель какой-то московской академии. В антракте он взахлеб восхищался и Орловой, и Пляттом, и всеми московскими театрами, и Советским Союзом, тогда мне казалось, что искренне; а, может, и правда, ему все нравилось. (Не из Нью-Йорка ведь приехал, из Софии...)

После спектакля Наташка сразу же на Маяковке нырнула в метро (ну, невеста все же), а мы с болгарином прошлись до Белорусского вокзала, где и распрощались. Он дал мне свой телефон, и я пообещала завтра же обязательно позвонить.

Честно говоря, я не помню, собиралась ли я выполнять это обещание, скорее всего, нет. Но настроение у меня было замечательное. По дороге от Белорусской - кольцевой до проспекта Мира я внимательно разглядывала в темном стекле свое отражение и осталась вполне довольна увиденным. (Не судите строго, мне было всего двадцать лет.)

Домой я пришла в превосходном расположении духа и увидела... Несмотря на поздний час за столом сидели Арджун с Сусанной, две незнакомые хорошо одетые женщины и парень, на вид чуть постарше меня. Он читал что-то вслух. После знакомства  ("Это Ирочка, наша племянница из Харькова"), чтение возобновилось. Я начала слушать и у меня перехватило дыхание: это было письмо из Израиля. В то время никто из моих или родительских знакомых никуда не собирался ехать. Папа и мама старались на эту тему дома не говорить, при мне, во всяком случае.

Вдруг в письме прозвучали знакомые имена; я прислушалась. "К нам заходили Сеня с Димочкой. Мы все вместе проведали Фраду Соломоновну. Пусть Сусанна не волнуется, она поправляется и чувствует себя бодрой и окрепшей." Бог мой, да ведь эта Фрада - мама Сусанны, Сеня - брат, так вот, значит, в какой Таганрог они уехали.

Я боялась открыть рот, но на моей физиономии, наверное, все отразилось.

Парень ухмыльнулся: " А что, в Харькове думают по другому? Вы репатриироваться не собираетесь? "

Меня понесло: "Не собираемся! Нет! Мы здесь родились, здесь моя Родина. Ее мой дед и отец защищали. Мы весь мир от фашизма спасли." Я хотела донести до них свою правду. Парень пытался со мной спорить. Конечно, он и знал, и понимал на  порядок больше, чем я. Особенно возмутила меня одна фраза: " В истории были две самые страшные фигуры: Гитлер и Сталин." Cдерживаться в те далекие времена я еще не умела.

Одним словом, дискуссия переставала носить парламентский характер, но тут гости начали прощаться. Уходя, одна из женщин сказала: " А чего ждать, деточка? Когда Вас возьмут за волосы и вышвырнут отсюда силой? " Я гордо тряхнула головой: " Не вышвырнут!"

Хорошо еще, что у меня хватило ума не обозвать их предателями - а очень хотелось...

Гости ушли, следом пошел спать Арджун. Он успокаивающе погладил меня по голове и тихонько ( но я услышала ) сказал жене: "Не стращай ты ее ради Бога, она и так спать сегодня не сможет."

Мы с Сусанной остались вдвоем. Она начала очень мягко: " Ты уже взрослая девочка, ты не выглядишь глупенькой. Неужели ты не понимаешь, что всегда будешь здесь чужой? "

Отвлекусь на минуту. Я считала тогда, считаю и сейчас, что моя Родина там, где я родилась и прожила большую часть жизни. Скажу банальную фразу - Родину, как и родителей, не выбирают, это данность. А вот насчет того, что я была там чужой...Сложный вопрос. Справедливости ради надо сказать, что никто меня за волосы не выкидывал и в лицо ничего особенно антисемитского не кричал. Конечно, осознание своей национальности необходимо, но, что называется, без перехлестов. Это дело тонкое и в чем-то спорное. Я не ужилась с отцом своего сына, чистокровным евреем. Боже меня упаси сказать о нем что-то плохое, но ни понимания, ни душевной близости не получилось. Мой второй муж, самый родной и близкий мне человек, мое второе "я" - до десятого колена русский.

Но я не могу забыть  слова моей школьной подруги, когда я сказала, что мы уезжаем  в Германию. "Вас там не любят!" Не русских, не иностранцев, не евреев, наконец, нет, "вас". Значит, дружа со мной с пятого класса, она, может, и подсознательно, но делила нас на "вы и мы"? Обидно...

А в тот вечер в Москве я разошлась не на шутку.

"Почему? Ну почему? Ведь мы здесь родились! Мы на русском языке говорим! Мы русские книги читаем! "

Я чуть не плакала: "Почему меня за волосы выкинут отсюда?! Это Вы здесь все ненавидете, Вы и уезжайте на здоровье. А я люблю свою Родину, я никуда не уеду! Почему это я здесь чужая? Я такая, как все!"

Я орала так, что Сусанна тоже вышла из себя:

"Ах, значит такая, как все? Скажи, ты почему в Политехническом учишься?! Чего не приехала к нам в Москву на филфак или на журналистику поступать?! Что тебе, дурочке, в Москве жить негде?! Ах есть где...Тогда, почему?! Молчишь? Так я тебе скажу! Не берут в университет таких, как ты, этой стране мы не нужны! Не знаю, почему твой папа тебе это не объяснил?"

Я расплакалась. Конечно, это было жестоко. Наверное, Сусанна хотела, чтобы я задумалась над ее словами. Но я только обозлилась.

Я до сих пор не знаю, нужна ли мне была в двадцать лет эта жестокая правда? Растянись этот разговор, может, я и правда, поняла бы, что почем... Но, боюсь, мое сердце ожесточилось бы раньше, чем я смогла бы это компенсировать взрослым разумом. Все таки, процесс прозрения очень болезненый, и лучше, когда он происходит естественным путем. Наверное, мои родители думали именно так. Мне часто кажется, что именно любовь и только любовь близких дали мне силы пережить выпавшие на мою долю во взрослой жизни трудности.

А тогда, в Москве, разбуженный моими воплями Арджун прогнал нас спать.

Я еле дождалась утра, чтобы рассказать все Наташке. Наверное, полдня мы обсуждали случившееся. Если опустить всю ура-патриотическую чушь, которую мы тогда несли, резюме было такое: ни за что и никогда!

В конце 1989 года я  стояла на перроне харьковского вокзала.  Лицо Наташки проплыло в окне уходящего поезда. Известный маршрут тех лет: Харьков - Вена - Ладисполи - Нью-Йорк.

Hи за что и никогда!..

В следующий раз мы встретились у меня  дома только через 18 лет. Почему-то в Дюссельдорфском аэропорту было в тот день очень жарко и как-то тяжело дышалось...

Hи за что и никогда!..  

dlt_comment?

dlt_comment_hinweis