Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

Л. Бипов

 

Не мои университеты,

или  Инженер - это звучит гордо!

МЕМУАРЫ В ЭЛЕКТРОННЫХ   ЭПИСТОЛАХ  (МЭЭ)

 

Розовая папка

«Детство, отрочество, юность,

или Родиться, учиться и учиться!»

 

Эпистола 7.

«Перед лицом своих товарищей...»

 

Добрый день, дорогой мой Читатель!

Я уже начинал писать кое-что о своем детстве довоенном, а сейчас навспоминал кое-что и о военном. Если не  тебе, так, может быть, внуку будет интересно.

                                                            1.

Школьные  каникулы  в  июне  сорок  первого  я  с  четырёхлетним братиком проводил в детской оздоровительной колонии где-то в Харьковской области.  Когда  объявили  о начале  войны  не  было  у  нас,  детей,  никакого страха.  И,  как  мне  запомнилось, у персонала тоже. Ведь все отлично знали, что «от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней!». Вскоре мы спешно стали собираться уезжать, но при этом нам сказали: «Из тумбочек ничего с собой не забирайте, потому что скоро мы  вернёмся». Такое настроение в первые дни войны было не только в нашей детской  колонии, но и у  всех, кто был восточнее линии фронта, которая неожиданно для всех неудержимо продвигалась к Москве.

Колония  переехала  в  Лопатино  Рязанской  области.  Не  сочтите следующий комментарий за снобизм, но именно в рязанском Лопатине родилась и провела детство знаменитая  певица   Людмила  Зыкина.    Она призналась  в  этом  в  своем последнем юбилейном телеинтервью, тогда как в советское время  гордо слыла сибирячкой, а  в годы перестройки даже москвичкой.

Было ли тогда Лопатино деревней или селом - не знаю, но церковь там была, хотя и пустовала.  Заходя  в  неё,  я  всегда  испытывал  какой-то,  как сказал  бы  мастер психологической прозы, необъяснимый страх,  чувствовал, будто нахожусь в запретном  месте.

Как-то    возвращались  из  лесной  прогулки.  Я  в  строю  «по ранжиру» шагал последним. При входе в деревню меня догнал деревенский парень и сзади крепко ударил по затылку. Просто потому что я был не свой. А между тем я был очень дружен с одним деревенским мальчиком, ходившим всегда в одной и той же серой косоворотке и  коротких  штанах  на косой  лямке  через плечо. Часто  я  бывал у  него  в  избе, где впервые увидел земляной пол,  а на стенах — газеты вместо обоев.  Вместе с ним и его  мамой-колхозницей,  которая всегда  бывала  в  поле,  и  которую  я  никогда не видел, в доме  проживала коза  с  козлёнком.  Всё  это  меня,  москвича  со Смоленского  бульвара, конечно, удивляло, но вместе с тем, хотя и с опозданием, расширяло мой кругозор.

Кроме источника новых, сельских впечатлений, Лопатино оказалось местом, где  я впервые увидел игру в футбол. Играли ребята старшеклассники, причём настоящим кожаным мячом.  На воротах стоял девятиклассник Лёва Жмурин в огромных и тоже кожаных перчатках. Больше всех носился по полю Вадик Ицкович по прозвищу Пиня. (Пиня—это   «король  подтяжек»   из  кинофильма   «Искатели  счастья»).  

Сам  же  я  пристрастился к футболу значительно позже, только в пятом классе. Как часто со мной бывало,  поздновато,  но  навсегда.  Любил  играть,  смотреть  и слушать  по  радио  в исполнении Вадима Синявского.

К  слову.  Однажды  смотрел  футбольный  матч  со  своим  дедушкой,  который никогда до этого игры в футбол не видел, но регулярно, с интересом и удовольствием слушал репортажи Синявского. Я поинтересовался у него, так ли он себе представлял игру, как увидел её сейчас наяву. Его ответ был таков: «Именно так! Всё так!». Одно только  он  не  мог  вообразить,  что  значит, по Синявскому,  «бьёт  головой».  Вот она,  великая сила искусства!  Точнее, истинных людей искуства!  А  таким,  пожалуй, и был  Вадим Синявский, участник обороны Севастополя,  при которой он потерял глаз.  Для  юношей  нашего  поколения  слушать  Синявского  было,  пожалуй, поважнее  и  уж, наверняка, интереснее, чем  самого Левитана.

А между тем линия фронта неудержимо приближалась к нашей оздоровительной колонии. Вечером 24 августа мы «удрали» из Лопатина, а  наутро в него вошли немцы, которые, как стало ясно позднее, не пощадили бы октябрят и юных пионеров еврейской национальности. О железнодорожном бегстве из рязанских  варяг в зауральские греки я уже кое-что повспоминал в пeрвых эпистолах.  Там уже были и первый рассказанный сверстником антисемитский  анекдот  о  том,  что  надпись «ПЖД»  на  пассажирских вагонах Павлецкой ж.д.  означает вовсе не  «Поезжай,  жид, даром!», а  «Плати, жид,  денежки!», и бесконечные бомбардировки  бесконечного железнодорожного узла  Ряжск, загадочные вывески «Кипяток», «Закрой поддувало!», «Граница станции»,  и,   конечно, строгий призвыв «Всё для фронта, всё для победы!». Хотя этого «всего» было  маловато,  в победе никто из ребят не сомневался! В результате тягостной  (21  день)  эвакуации  наша колония, переименованная  в детский  интернат,  добралась  до  села Варгаши ныне Курганской области* .

В  первые  дни,  когда  интернат  ещё  только  «устраивался  на довольствие»,  всем  и всегда очень хотелось есть.  Директор интерната  Анна Федоровна Меркулова, бывшая перед  войной   «партийной  шишкой»   в Эстонской  СССР,   искренне  тревожилась  и заботилась о нас. Она жалела нас, а мы—её. Ей где-то удалось добыть несколько ящиков  шоколада,  который нам заменил обычную диету,  и у нас наступила опротивевшая,  но незабываемая «жизнь в шоколаде». Позже питание наладилось. Чаще всего давали щи из  кислой  капусты  и  манную  кашу  с  маслом,  изредка бывали макароны  по-флотски  и печенье.  Знаменитый  пионерский  компот  тоже бывал,  но  только  по  торжественным случаям, например, в День Конституции, когда состоялось собрание, о котором я сообщил в письме домой. (Фотокопия отрывка прилагается).

Были проблемы у нашего брата с куревом.    Из газет крутили  «козью ножку»  и засыпали туда смесь махорки и вишневого листа. Я не курил, хотя сначала в групповых опытах   участвовал.   Спустя   несколько   лет  встретившаяся   мне  воспитательница  Елизавета Степановна Тверецкая сказала, что уже в те годы я был благоразумненьким.  До сих пор не забуду эту позорную для настоящего мужчины оценку. А сама Тверецкая запомнилась тем, что перед отбоем добросовестно,  то есть без пропусков,  читала нам  «Трёх мушкетеров»  А.Дюма,  хотя они в списке детской литературы, рекомендованной  Надеждой Константиновной Крупской (серия «Книга за книгой»), не значились.                                     

Незаметно наступила суровая зима, и во второй класс сельской школы я пошёл в огромных  валенках,  или,  по-местному,  в    пимах  для  взрослых,  так как  детских не хватало.    Посещение школы особо не контролировалось. Можно было безнаказано «филонить»,    ссылаясь    на    простуду,     поскольку «выковыренные» (правильнее - эвакуированные) считались слабенькими. Нас жалели, нам прощали.

Имя-отчество  учительницы, к стыду своему, не помню, но зато запомнилась её  чисто преподавательская  фамилия—Попова.  Запомнить фамилии  одноклассников оказалось тоже нетрудно,  потому что   одна треть класса   были Уфимцевы,  другая треть - Мокшанцевы. К доске кроху вызывали: «Мокшанцев Сергей Потапович!».

Портфелей и ранцев,  у нас,  конечно,  не было.  Устраивались,  как говорится, кто—как. Так ведь и учебников было всего-то два: задачник по арифметике и «Книга для чтения», так что их вместе с тетрадками можно было запихнуть под пояс, а то и под рубашку.

После школы мы,  младшие школьники,  наскоро выполнив уроки,  играл в шашки  и морской  бой,  а  старшие  на  зависть  нам — в  карты,  даже  в преферанс,  которому их  научил  ещё  в  пути  начальник  эшелона  интендант 3 ранга  товарищ  Поляков. От старших в это время можно было услышать много интересного и, — что ещё важнее, — поучительного.  И так уж у меня получилось, что,  в отличие от моих задушевных  друзей  юности  и  всей  последующей жизни,   мое  просвещение  и окультуривание началось не в семье, а в детском интернате.

В то время,  как сын пианистки Лёня Карпиловский постоянно пребывал в мире классической    музыки,     Гога    Застенкер    был    заинтересованным свидетелем внутрисемейных  профессиональных  дискуссий  на новоисторические  темы,  а  Лёва Нейман имел  частые встречи-беседы  с кузеном, будущим востоковедом-иудаистом, и как следствие,  уже прикоснулся к ивриту,  я всего лишь исподволь овладевал вторым разговорным русским.  К зиме сорок первого я,  хотя ещё и не говорил,  но уже всё понимал.  Это  была стадия  освоения  мата,  примерно  такая  же,  как  сейчас  в  моем  освоении немецкого.

В  то  время,  как    Лёня  приобщался  к  любовной  теме  через  романсы на  слова Генриха  Гейне  и  Афанасия    Фета,  Гога — чтением  исторических романов Вальтера Скотта,  а Лёва — углублением в  «Рамаяну»,  я проходил «курс молодого бойца» через частушки,  анекдоты  и  выдумки  старших товарищей.  Запомнилось впечатляющее  и  проблемное: «Сербиянка, ты не глупа,/ Ты сама должна понять,/ У тебя ..... до пупа/ Где  же ... такой достать!». Всё серьёзно, по-взрослому.

Самыми интересными событиями в интернате были концерты самодеятельности. Заводилой  всегда  был  десятиклассник  Вова  Иванов. Именно  от  него  мы  узнавали многочисленные песни от русских народных до блатных, восхищались его зажигательной  чечёткой   и  игрой  на  балалайке. Он быстро  завоевал  уважение  и у  местных  парней,  которые приходили к нам в гости. А иногда мы группой во главе с Вовой ходили к ним. Их дома  были полной   противоположностью  убогим лопатинским  избам.  Крепкие бревенчатые  здания с просторными помещениями и разными хозяйскими пристройками.  У каждого дома  была  добротная  ограда  и крепкие громоздкие ворота.  Жизнь  людей    Зауралья  сохраняла традиционный хлебный достаток, несмотря на военное время*.

Вова  Иванов  был  воплощением  радости  жизни,  энергия  била  из  него ключом  и переходила ко всем интернатовцам.  Все мы,  младшие ребята, уважали и любили его и,  пожалуй, каждый мальчик,—а  я-то уж точно,—хотел быть таким, как он. Могли ли мы  тогда подумать,  что через полтора года Владимир Нилович Иванов  «погибнет смертью храбрых», как было написано в извещении, полученном его родителями, моими соседями  по  московскому дому?..

А  всего  лишь  за  месяц  до  этого  они  получили  от  редакции московской газеты «Красная звезда»  номер с очерком,  где писалось  ,  как их сын вселял  бодрость и веру в победу своим однополчанам-танкистам, отбивая ту самую знаменитую  чечётку на  броне  легендарной  «тридцатьчетвёрки».  ( Когда  уж,  наконец,  израильтяне вслед за беспилотными самолётами создадут и  безводительские танки!)

Семья  Нила  Иванович  Иванова,  участника   гражданской  войны, награжденного орденом Красного Знамени и именным оружием, жила на третьем этаже нашего подъезда,  а семья адвоката Михаила Соломоновича Зельдовича, помощника Генпрокурора СССР–на  втором.  Его  сын  Лёня, ровесник  Вовы  Иванова,  родной брат  моего  друга-ровесника  Феликса, тоже погиб смертью храбрых в конце сорок третьего в Заполярье.

На шестом  этаже   жил   лёнин   одноклассник   Миша   Шварц,   и   он погиб  смертью  храбрых.  Девятнадцатилетние погибали за нас, ныне семидесятилетних.

                                                              2.

В эвакуации я убедился в правоте  В. Лебедева-Кумача: широка страна моя родная! За курганскими Варгашами последовал казахстанский Аральск (окончание второго класса) и  узбекистанский Самарканд (третий и четвёртый классы).                       

Город  Аральск  стоял  на  высоком  берегу  Аральского  моря. Железнодорожная станция «Аральское море» по-прежнему существует, а моря у города уже давно нет.  Воды из питающих его Аму-  и Сыр-Дарьи цековские «преобразователи природы» отвели  для  искусственного  орошения  хлопковых полей,   садов  и  огородов, — даёшь ирригационную программу! Как говорят казахи, «Арал-море ушёл!». А с ним ушла рыба,  красота и морская романтика. Такова была месть моря за безжалостное и бездумное к  нему отношение. Как окуджавские любовь и разлука, так и советская жадность и глупость  часто ходили рядом.

Аральская   жизнь   запомнилась   огромными   копчёными   сазанами   и сомами, постоянными ледяными  ветрами, белыми  деревянными  домиками и кирпичной школой.

Запомнилось имя упитанной учительницы казахского языка Розы Базарбаевны,  которая  продавала школьникам собственный рис и научила нас счёту по-казахски: « быр, экеу, уш, торт...». Полученное от неё богатство знаний мне впоследствии так и не пригодилось, так как после окончания третьего класса я уже с родителями  переехал в узбекско-таджикский  Самарканд.  В далёком  прошлом  он  побывал  столицей империи  Тимура  и  полевой резиденцией  Александра  Македонского,  а  в  годы второй  мировой  войны стал  местом  дислокации советских военных академий — медицинской и ветеринарной.

В  военном  городке  ветеринарной  академии  и  продолжилось  босоногое  детство «тылового  крысёнка». Иначе меня и не назовёшь. Ведь, в самом деле, когда   на передовой бойцы и  командиры Красной Армии ведут смертельную схватку с врагом, а лучшие из них — герои, обвязавшись гранатами, бросаются под вражеские танки, грудью накрывают пулемётные  амбразуры,    обливаясь кровью   от   ран,   зубами  скрепляют   телефонные   провода  командирской связи,  я в глубоком тылу в клубе академии бесплатно кинозрю  «Новые похождения  Швейка»,  где  Йозеф  за  счёт врождённой  сметки  в  одиночку побеждает  воинское подразделение вермахта, или «Антошу Рыбкина», где главный герой не уступает  в удачливости Швейку. Почти каждый месяц вижу либо Утёсова в нестареющих «Весёлых  ребятах», либо Игоря Ильинского в «Волге-Волге».

«Дело пионеров — хорошо учиться, — этим  они  помогают  фронту», — вот что постоянно  слышится  по  радио  и  читается  в  «Пионерской правде». Важным предметом в четвёртом классе было «Военное дело». Уроки вёл однорукий  инвалид «ещё той»,  финской войны,  которого по горькой иронии называли  военрук. Все обучение, помнится, сводилось к разборке и сборке «трёхлинейной винтовки системы  инженера   Мосина   образца   тысяча восемьсот   девяносто   первого     дробь тридцатого        года»    (при   ответе   у доски   нельзя   было   ни  пропустить, низаменить ни одного слова!). Винтовку в собранном виде удержать в одной руке и предъявить учителю для получения отметки для меня было непросто.  Помогала патриотическая готовность защищать Родину.

Патриотизм, однако, не воспрепятствовал проявлению такого «родового свойства»   детства,  как кража плодов из чужого сада.  Не знаю,  есть ли такая народная мудрость:   «Один случай на всю жизнь научит». Но у меня так и было. Именно после этого случая я уже никогда ничего не воровал, - так я думал наедине с самим собой.  А в те неполные одинадцать я думал коллективно, вместе  со старшими  товарищами. Они-то и взяли меня  с собой на очень интересное дело.  «Робя!  Айда на станцию!», — таков был клич нашего пятнадцатилетнего  вожака  Вани,  и  «группа  прорыва»  из  Вани,  Коли, «Пини»  и  меня ринулась из военного городка на плодово-селекционную станцию, отделённую от городка всего лишь глиняным забором-«дувалом»(узб.). На гребне дувала прежними жителями  городка,  студентами  автодорожного техникума, был  проделан  «проникающий  вырез»,   которым мы и воспользовались. Когда сбор селекционных яблок и персиков уже подходил к концу    (майки были переполнены!), послышался топот сторожа,  мчавшегося к нам с кетменем   наперевес   и   криком  «Омшаратагом!Онаныскай!»   (узб., непереводимое   в приличном обществе). Юные натуралисты бросились наутёк. Для меня всё последующее произошло  молниеносно.   Бежавший  передо мной    Вадик  через  дувало  буквально перелетел, а я, бежавший опять же по ранжиру последним, не успел, хотя уже ухватился за гребень дувала и даже подтянулся. Но, о ужас! Моя нога — в руке у «страшного узбека»!

Сторож был молодым парнем и позвал на расправу со мной довольно пожилого русского  человека.  Тот без лишних слов приказал мне собрать в кучку все разбросанные нами  фрукты,  затем велел мне снять с себя майку и трусы и в таком виде выгнал меня со  станции через пресловутый спецвырез в дувале.

В  костюме  Адама,  обливаясь  горючими  слезами  от  потрясения  и  неминуемого позора,  я  поплёлся    домой.  Весьма  вероятно,  что  кто-нибудь  меня  таким  увидел и  пожалел, но жалеть-то надо было мою старшую сестру Берту, которой «друзья по фронту»   принесли тревожную весть, что её брата «схватили узбеки». У всех осведомлённых лиц разыгрывались самые чудовищные фантазии по поводу моей неведомой участи.  Но я,  однако,  остался  жив-живёхонек  и  отсиживался  до темноты  в  помидорных  грядках общественного  огорода.  Благо  у  поливных узбекских  помидоров  листва густая,  как  в  райских кущах.  Мои трусы и   майку  сестре вернули в полной сохранности и никаких нотаций не читали. Старший сторож был большой педагог!  Вот такая история, после которой я «перед лицом своих товарищей»** уже не смогу  сказать,  что хотя бы детские годы прожил так,  « чтобы не жёг позор за подленькое и  мелочное прошлое», как учил нас Павка Корчагин.

                                                                 3.    

Самарканд в моей жизни по сравнению с Аральском  — это,  как говорится, совсем другая песня, да и голос у меня уже другой, пионерский! А между тем из большой черной  тарелки,  которая возвышалась на столбе в центре школьного двора, приходили тяжёлые  радиовести,  такие как  «Под Воронежем продолжались ожесточённые бои...  На других участках фронта шли бои местного значения».

Одним из таких участков был Ржев, где с  обеих сторон погибло более миллиона человек,  но эта военная тайна была открыта  лишь спустя десятилетия  после  войны. Самые  важные  радиосообщения Сорвинформбюро  шли  под страшноватым названием «В последний час».

Питание   было   хотя   и   строго   по   военным   нормам,   но бесперебойным (Самарканд — не Ташкент,  но тоже  «город хлебный»!).  В школе каждый учебный день  выдавали дополнительно к карточной норме ещё 50 грамм хлеба. Понятно, что не имело  смысла прогуливать  (шутка). Получаемый в столовой по карточкам  «обед на дом»,  как  правило, разбивали на два приёма: днём — суп-затирка из муки, вечером – каша-затируха тоже из муки. Иногда давали компот из сухофруктов. Не могу не похвастать тем, что уже  в  том  возрасте  неоднократно  едал  черепаховый суп. Совсем,  как в  анекдоте  про  Екатерину («Нет хлеба — пусть  едят печенье!»). По вкусу  черепаха  оказалась близкой  к  курице.

Никакие американские продукты, в отличие от России, в Узбекистан не поступали. Свиную тушёнку,  бекон и яичный порошок я впервые увидел уже по возвращении в Москву в феврале сорок четвёртого года. А продукты узбекского поливного земледелия   попадали к нам в результате возвратившегося из глубины веков натурального обмена.  Действовала уточнённая  домарксова  формула    «промтовар — продтовар».  К  примеру, одежда и постельные принадлежности менялись на  рис, муку и хлопковое масло, а если хватало  ресурсов , то  даже  и  на  «яйцо-птицу». Счастливый обладатель  патефона  с пластинками мог быть так же спокоен за своё экономическое будущее, как нынче, скажем, Абрамович  или  Прохоров.

Для  товарообмена  служили  колхозный  рынок  и  частные агенты, называвшиеся нами по-ленински презрительно спекулянтами. Изредка случались  экспедиции  из Самарканда  «на  район»  с  использованием военного  грузовика  ЗИС-5. Однако в такие «продотряды» попасть было непросто.

Эвакуированным выделили небольшие огородики, но пока они не приносили урожая, в магазине иногда выдавали овощи, но по списку. При одной из таких  выдач я впервые почувствовал социальную несправедливость, хотя и не к себе самому.  Посудите сами,  жену  слушателя  Умрихина  (я  даже фамилию  запомнил!)  исключили  из  очереди за помидорами:   их  давали только  семьям  комсостава.   Умрихина  боролась  отчаянно, кричала, что у неё двое детей, что их отец на фронте кровь проливал, а сейчас не может её защитить, потому что он на занятиях. Люди знали, что она права, но... её не было в списке.  Как и все, кому были положены помидоры, я малодушно молчал, ожидая своей очереди.   Мой протест был внутренний,  запрятанный. Впрочем, со мной такое бывало довольно  часто, поэтому и дожил до этих лет. Так ведь не только я один,  немало других тоже.

А  вообще говоря,  что касается питания в тылу,  то,  как писали газеты,  в Германии было не лучше, чем у нас. На обложку журнала «Крокодил» была вынесена карикатура ,  если не ошибаюсь, художника Горяева. За столом собралась немецкая семья, хозяйка-мать, опуская половник  в   супницу,  с улыбкой расказывает:  « Вчера нашему  Гансу  дорогу перебежала черная кошка».  Её спрашивают: «Ну и что же произошло?».  «А вот сейчас попробуем!».

Что было в Германии на самом деле, первыми из советских людей увидели солдаты Прибалтийского  фронта  в  феврале  сорок  пятого,  ворвавшись  в Восточную Пруссию. И они, конечно, не растерялись. Кроме отменной закуски, гаргантюанцам часто попадались дворы с пивоварнями и винокурнями.  Отец моего одноклассника «Шпыня» утонул в винном чане. Такое бывало.

                                                          3.

Самарканд военной поры — город экзотический и многонациональный. Большинство местного  населения составляли узбеки, таджики и бухарские евреи (совсем не то, что вы думаете),  а  примерно  десятая  часть — потомки русских  людей:  как  оставшихся там со времен туркестанских походов Скобелева и Куропаткина, так и  переселённых из России.

Хотя   марксисты-ленинцы   справедливо   утверждали,   что   в   ходе социалистических преобразований  в стране образовалась «новая историческая общность – советский народ»,  в  стране  по-прежнему  оставались  так называемые народы  СССР.  Конечно, дружба,  точнее, мирное сосуществование между ними было, но были и «пережитки капитализма в сознании  людей».  В  частности,  многие местные  русскоязычные  жители относились  к  узбекам  и  таджикам  высокомерно,    а  некоторые  даже  и  с презрением. Называли  их «пеньками»,  а  бывало - и  того хуже,  «зверьками». Пишу  об  этом  с болью  в  своей интернациональной душе,  но из песни,  даже самой патриотической, слова не выкинешь.

Вместе с тем в соблюдении национальных обычаев   каких-либо ограничений, наверно, не было.   Женщины  при  желании  свободно  носили паранжду.   Мужчины в чай-ханах раскуривали  кальяны. Литература и газеты на узбекском  языке издавалась в изобилии.

Поскольку часто не хватало тетрадей,  школьники писали на узбекских текстах.  Они же использовались и в качестве упаковочной бумаги.

Дурнославен   был   Самарканд   организованной   преступностью,    в частности, пресловутой бандой дезертиров «Черная кошка». В культовый кинофильм «Место встречи изменить  нельзя»  она  была  введена сценаристами братьями  Вайнерами именно  из  их самаркандского  военного  детства. Начальник  самаркандской милиции Мухитдинов благодаря  успехам  в ликвидации  этой  дерзкой  и  жестокой  банды выдвинулся  в руководители Узбекистана, а затем и в ЦК КПСС.  

Кроме  бандитов,  хулиганов  и  рыночных  жуликов,  приходилось  опасаться    и зоологической    нечисти — тарантулов    и    скоропионов,    так как    о   «смертельных» последствиях  их  укусов  ходили  легендарные страшилки.  Меня, помню,  также  пугала опасность неизлечимой пенгинской язвы.  Она подозревалась мною в каждой долго не заживавшей ранке или ссадине,  которые не сходили с тела от лазанья по деревьям и кустарникам для сбора тутовника, шелковицы, айвы и других «даров солнечного юга».

Летом сорок второго года в Академию стали прибывать на учёбу фронтовики, многие поправившись  после  ранений.  Мы  относились  к  ним  с неподдельным  уважением и одновременно со скрытой подростковой завистью:  они-то уже воевали,  а мы ещё нет. В клубе бывали встречи с фронтовиками. Однако воины  всегда были очень немногословны, и о  себе, как правило,  ничего легендарного не рассказывали. Другое дело - об однополчанах.

Так,  один военветфельдшер рассказал о подвиге своего однополчанина узбека Кучкора Дурдыева.  Кучкор ворвался в блиндаж с немецкими солдатами и,  действуя в одиночку,  саперной  лопаткой  уничтожил  семерых  фашистов. Ему  было  присвоено звание  Героя Советского Союза. Во время войны каждый советский народ имел своих Героев.

В клубе академии выступали артисты, эвауированные  с Украины,  а также наши старшие товарищи.   При  этом  мне  одинаково  запомнились  как вокальные  номера харьковского  ГОСЕТа   (государственного   еврейского театра),   особенно   искреннее «Двойра, Двойра, Двойра, тебя мне не забыть!», так и пение доморощённой примадонны десятиклассницы  Нины  Дегтяренко - «Какое  счастье  быть возлюбленной  героя!»,- так начиналась одна из песен её репертуара. Пели, декламировали, плясали и сами слушатели  академии-фронтовики. Тогда я услышал многие народные русские и украинские песни. А вы слышали,  например,  «Гоп,  мои гречаныки,  гоп,  мои милы!»? Конечно,  я её услышал  довольно-таки поздно, так ведь лучше поздно, чем никогда.

Да  простят  мне  излишнюю  серьёзность,   под  конец  хочу  сделать небольшое отступление на актуальную тему.  Даже в   самый тяжелый период отечественной войны, ознаменованный  отменой  комиссарства  и  введеним единоначалия  и одновременно изданием   сталинского   приказа   «Ни   шагу назад!»  (расстрел   при  самовольном отступлении),   высшие   учебные заведения,   в   том   числе   военные,  поглощавшие дефицитные    младшие командирские    кадры,    продолжали   работать  и    набирать абитуриентов. Так,   недалеко   от   Самарканда,   в  городе Коканде,   работал эвакуированный московский Менделеевский институт,  где мне после войны суждено было учиться.  Так  было,  потому что весь народ и его руководители верили в победу и будущую мирную  жизнь,  а она не мыслилась без высшей школы.  А в настоящее время, когда «закрома  нашей Родины»  переполнены нефтью и газом,  происходит общепризнанное медленное разрушение системы высшего образования. Неужели исчезла вера в будущее?

Что касается лично меня, я такой веры не потерял, поэтому стараюсь сохранять хотя бы почтово-телефонную связь с альма-матер — Менделеевским институтом.  Тут хочется вспомнить мудрого преподавателя Виктора Львовича Балкевича. На мой вопрос, почему он    отказался   от    предложения    занять весьма    важный    пост в  Министерстве стройматриалов, он  ответил: «Министерства  сливаются  и разливаются, а  то  и  вовсе пересыхают, а Менделеевка стояла и стоять будет вечно».  Надеюсь, что так думают все мои однокашники и коллеги-менделеевцы.

Постскриптум.   Перечитал   текст   и   почувствовал,   насколько поскучнел мой компьютер.  Не зря говорят,  что ничто так не старит,  как возраст.  Однако, считаю, что ничто не позволяет старику сохранять бодрость лучше, чем воспоминания, даже если они  местами самоиронические.

 

                  =====================

* Хлебный элеватор в Варгашах и по сей день не потерял славы.  Так,  в октябре  2010  года  сотрудниками  правоохраны  выявлен  факт  растраты должностными  лицами   варгашинского элеватора зерна в количестве 6 400 тонн» (Интернет РФ «Новости»).

** Так, если помните, начиналось «Торжественное обещание пионера СССР»

С глубоким уважением,

Ваш Л.Бипов

 

 








<< Назад | Прочтено: 512 | Автор: Бипов Л. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы