Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

 

Григорий Дубовой

 

ОДИССЕЯ ОДЕССИТА

 

Михаилу Викторовичу

Маринец-Кубасскому посвящаю

  Автор.

- Не знаю, какая из поговорок звучит правильнее: "Бог не выдаст, свинья не съест", или "Если Бог не выдаст, то черти не заберут". Мне кажется, что я слышал и ту, и другую. Что касается меня, то вторая звучит более правильно. В этом я убедился в прямом смысле, - сказал мой собеседник, сплюнув через левое плечо, и трижды ударил тыльной стороной безымянного пальца о деревянный лежак, который был оставлен у самой воды на пляже.

Солнце, недавно вышедшее из-за морского горизонта, щедро посылало свои лучи на землю, людей, деревья и дома. Они создали чешуйчатую дорожку по еле вздрагивающей мелкими волнами морской поверхности, стараясь стереть естественную синь неба над нами до нежно-голубого, чем подчёркивали контрастность у линии горизонта между голубым небом и тёмно-зелёным морем. Маленькие волны лениво выбрасывались на берег, почти бесшумно, с большими паузами, как бы размышляя, стоит ли вообще заниматься этим делом.

- Теперь уже можно сказать, что жизнь пройдена, - продолжал мой собеседник, - а начиналась она по строго определённому плану: родился, пошёл в школу, окончил её, вступил в комсомол. Дальше я, как многие мои сверстники, хотел быть военным. Военная специальность поощрялась, пропагандировалась. По стране во многих городах строились парашютные вышки, куда приглашалась молодёжь совершить прыжок, проверить себя на храбрость. Открытые двери тиров зазывали за символическую плату застрелить фашиста, волка, на худой конец – зайца. За удачную стрельбу можно было получить приз. Молодёжь готовили защищать страну не только от внешних врагов, но и от внутренних, на примере Павлика Морозова. Так перед началом второй мировой войны я оказался в Краснодарском артиллерийском училище. И здесь жизнь шла по точно рассчитанному плану. 1939-1940 годы были годами притирки: из нас выбивали все привычки и  привязанности, принесенные из гражданской жизни. В 1940-1941 годах  мы себя не видели без одежды цвета „хаки" и чёрных петличек с жёлтой окантовкой. Надо отдать должное, даже самый сутулый курсант сейчас выглядел орлом. Строевые занятия, джигитовка сделали своё дело. Остался год учёбы, выпуск и гарнизон, в котором нужно было начинать службу командиром Красной армии. Это был наш план, и его нужно было выполнить. А пока что – летние каникулы, или, как мы называли их, отпуск, который по традиции и велению сердца каждый проводил дома, как бы тот далеко ни был.

Одесса и родители меня приняли радушно, как преданного, любимого сына. Стояли солнечные жаркие дни. Утром мы, выпускники школы 1939 года, собирались на пляже «Ланжерон», самом прекрасном пляже Одессы. Мы изменились. Парни стали степенными, задумчивыми, говорили о проблемах, учёбе, будущей работе. У девушек глаза загадочно блестели, и даже те, кто были самыми  заурядными раньше, сейчас стали довольно привлекательными. У каждого проявлялся свой характер. По вечерам мы посещали театры, эстраду или просто собирались на вечеринках то у одного, то у другого. Нет, это не были современные дискотеки под оглушительную музыку, ослепительные вспышки разноцветных прожекторов. На наших вечеринках можно было потанцевать, поговорить, нередко там зарождались чувства, которые впоследствии перерастали в любовь. Со стороны девушек я чувствовал повышенное внимание то ли ко мне, то ли к моей форме, но всё равно было приятно. Остановился ли я на ком, сделал ли я свой выбор? Скорее - нет. Однако были девчата мне небезразличные. А между тем отпуск только начинался, и его нужно было­ провести так, "чтобы не было мучительно больно". Что нужно молодому человеку, когда началось лето, июнь, когда он здоров, когда в семье порядок, когда блеск девичьих глаз не меркнет ни наяву, ни во сне?! Когда просыпаешься утром, хочется вскочить и заорать во всё горло: "Жизнь, я люблю тебя!» Нет, мы не воздавали хвалу Богу за эту жизнь. Мы точно знали, что мы её завоевали. Да, нам хотели помешать её строить, но мы расправились с ними. Газеты обо всём напечатали, агитаторы и пропаганди­сты всё разъяснили. Жизнь была прекрасной и удивительной!

 

... Мой собеседник оборвал свой рассказ, посмотрел на море, на редких чаек, садящихся у берега на воду, высоко подымая застывшие крылья и низко опуская перепончатые розовые лапки, как бы стараясь дотянуться до воды, где им приготовлена и пища, и питьё, и уютный отдых. Утомлённое солнце шествовало с востока на запад. Не находя сил подняться к зениту, оно шло вдоль горизонта, напоминая, что благодатный летний период тоже имеет конец, и им нужно воспользоваться, пока чёрные тучи осени не заволокли небо и всю нынешнюю благодать дождями и холодом. Я старался не подгонять рассказчика, не мешать, не сбивать его наводящими вопросами. И те остановки, которые образовывались время от времени, сами конструировали дальнейший ход мысли. Я ждал продолжения рассказа…

 

- В будний день на пляже было гораздо лучше. Можно было легко передвигаться, не опасаясь на кого-либо наступить, или того, что волейбольный мяч попадёт в центр импровизированного стола с закусками. В будний день не нужно было искать место для сервировки своего «стола», - коврика, расстелен­ного на песке, - для завтрака или обеда. Еду приносили все, стол сервировали девчата, демонстрируя при этом своё искусство. Однако в воскресенье походы на пляж не исключались. В этот день мы могли встречаться с друзьями, которые работали. Утро этого воскресенья ничем не отличалось от предыдущих. Моя мать собрала в пакетики продукты, которые должны были быть съедены на пляже. Я стоял около стола на кухне и, глядя в одну точку, мысленно проверял, всё ли мать упаковала из намеченного. В этот момент со двора послышался женский крик. Наша улица, особенно в начале, была тихая и спокойная. Спокойствие передавалось во дворы, поэтому такие крики были очень редки, и выражали или большую радость, или большое горе. В одно мгновение крик был подхвачен другими женщинами.

- Мать, что там такое? - Спросил я.

Ответа не последовало. Мать была уже во дворе. Я выбежал во двор, желая чем-то кому-то по­мочь. Женщины плакали, кричали, отчаянно жестикулируя руками. Мужчины были несколько спокойнее, но тоже громко говорили, перебивая друг друга. От этого шума вибрировали открытые настежь окна, двери, лёгкие перегородки и стены веранд. И только одно слово повисло над двором без вибрации - слово «война».     Кто-то крикнул: "Начали передавать!" Все обитатели двора кинулись к радиоточкам в квартиры. Всем очень хотелось услышать опровержение, надеялись, что всё, сказанное диктором, - ошибка. Выступал Молотов. Он подтвердил сообщение о начале войны с фашистской Германией.

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» - Подумал я. – То, о чём два года говорили нам наши преподаватели, сбылось. Но почему сейчас?! Почему уже четыре часа идёт война, и мы ещё не опрокинули врага на его территорию малой кровью и смертельным ударом?.. Ответа на вопрос я не знал. Вошла мать. Она посмотрела на меня растерянным, ничего не говорящим взглядом. Мы ещё не знали и не могли знать, что такое война, а она знала. Мать кроме гражданской войны знала­ Халхин-Гол, озеро Хасан, войну с белофиннами, освободительные войны Западной Украины, Белоруссии, Бессарабии и Буковины. Везде лилась кровь людей, которые этих войн не хотели. Пресса сообщала совсем не то, что происходило в действительности. Люди бывалые, хотя и шепотом, но вносили поправки. Молодые были уверены, что эти поправки были не чем иным, как пропагандой врагов. А теперь уже пятый час по нашей земле ползёт коричневая чума, а наши доблестные командиры, которых мы считали чуть ли не вождями и знали в лицо по портретам, висящим на всех стенах, не могут задавить эту фашистскую гидру. Правда, своего слова ещё не сказал товарищ Сталин, но, наверное, вот-вот скажет. Я надел курсантскую форму, взял отпускные документы и пошёл в военкомат. Необходимо было срочно открепиться, взять проездные документы и побыстрее прибыть в училище, в Краснодар.

Улица встретила меня снующим в разные стороны народом. Лица людей были угрюмыми. У военкомата было людно и шумно. Военные проходили вне очереди и многие выходили из кабине­тов с разгневанными лицами. Я вошёл к военкому. Он бегло пробежал глазами по документам, затем только поднял их на меня. Война шла всего 5-6 часов, а на меня смотрели глаза человека, который не спал уже несколько суток. После некоторой паузы он произнёс:

- Товарищ курсант, приказываю Вам принять группу призывников в количестве 60 человек под командование и доставить их в город Краснодар в училище. Я выдам вам проездные документы и немного продовольствия. В 20 часов 30 минут из Одесского порта уходит рудовоз. Комендант порта обеспечит вашу посадку. С деталями Вас ознакомит лейтенант, - он показал глазами на лей­тенанта, стоящего рядом.

К 17-00 с оформлением было покончено. Я попросил лейтенанта дать мне возможность сбегать домой, попрощаться с родителями и взять личные вещи. Моя просьба не вызвала у лейтенанта особой радости, но он согласился, дав мне время только на дорогу. Его можно было понять. Домой я бежал. Попрощавшись с родными, отказавшись от еды, я вернулся в военкомат, где ждала меня группа. Сделав перекличку и убедившись, что все в сборе, я повёл группу в порт. Всё шло по предписанию. У причала я увидел нашего „Летучего голландца". Как эта посудина ещё держалась на плаву, можно только догадываться, но казалось, что её держат на воде швартовные канаты, закреплённые за кнехты. Действительно, это был очень старый, грязный рудовоз, используемый только на каботажном плавании. Каюты в нём были только для экипажа. Один трюм был чем-то загружен и накрыт пайолами. По просьбе капитана, старого морского волка, моя группа накрыла этот трюм брезентом, плотно привязав его к кольцам, приваренным вдоль периметра трюма. По приказу капитана вся группа спустилась во второй трюм, из которого, видно, только что выгрузили уголь. Приказано было из трюма во время перехода не выходить и даже не высовываться. Людей на борту могли засечь вражеские бомбардировщики, которые лавинами висели над побережьем. Наш трюм тоже был задраен пайолами и брезентом, и только в одном углу нами был оставлен небольшой выход, который одновременно был и воздухозабором. В положенное время были отданы швартовы и корабль, коварно дымя, - что было очень некстати, - покинул порт. Мне капитан приказал быть на палубе, на виду у него, т.к. на корабле посыльных не было. Гораздо позже я понял, что только капитан понимал опасность нашего путешествия.

Ещё было светло. Одесса скрылась за горизонтом. Справа по кильватеру мы прошли мимо крейсера „Красный Кавказ". Всё шло нор­мально. Крейсер медленно продвигался нашим курсом в направлении городов Николаев и Херсон. Со стороны Одессы послышались глухие залпы. На небе, в лучах заходящего солнца появились белые облачка, очень похожие на маленьких белых овечек, которых художники рисуют на пасторалях. Видно, дым нашего корабля сделал своё чёрное дело. Несколько самолётов, которые не могли в этот день сбросить бомбы на Одессу из-за заградительного огня зенитной артиллерии, решили покончить с кораблём. Прежде, чем услышать вой бомб, мы услышали залп зенитной артиллерии „Красного Кавказа". Немецких самолётов видно не было, но чёрный шлейф, очертивший небо и обрезанный водой, я увидел чётко, когда горевший „Юнкерс", поражённый снарядом, спикировал в море. Через доли секунд раздался взрыв бомб на поражённом самолёте, и как эхо – взрывы бомб вокруг нашего корабля, которые сбросили оставшиеся в воздухе воздушные пираты. Капитан нашего корабля принял семафор с крейсера и резко повернул корабль к берегу.

Наступила ночь. Мы потеряли крейсер из виду. Он шёл без сигнальных огней. Под защитой береговой воздушной обороны мы прибыли в город Херсон. Капитан сказал, что корабль дальше не пойдёт, нужно отремонтировать его после бомбёжки. Пришлось нам покинуть корабль. Ребята смотрели на меня, как на спасителя, но что я мог сделать, когда я старше их был на год или два! Разбив команду на три группы и назначив старших групп и своего заместителя,­ я вывел её из порта. Мы расположились в скверике под деревьями. Я нашёл военного коменданта порта и доложил о наших проблемах. Так как морем идти было опасно, комендант приказал мне следовать с группой в город Днепропетровск, из которого легче будет добраться в Краснодар. Пополнив запас продовольствия, мы на гружённой прицепной барже пошли по Днепру. До Днепропетровска добрались без каких-либо происшествий. Я по телефону связался с командованием училища, которое подтвердило, что абитуриентов из города Одессы ждут, и при первой же возможности приказали команду доставить в училище. В военной комендатуре пока такой возможности не видели, и группу прикомандировали к какой-то войсковой части. В части нас взяли на довольствие, и на следующий день мы уже рыли противотанковые рвы в поле на правом берегу. Немецкие самолёты пролетали над нами бомбить город, но мы делали своё дело. По утрам приезжал командир, ставил задачу и уезжал. Трижды в сутки полевая кухня доставляла нам пищу. Кормили хорошо. Однажды командир утром не приехал, полевая кухня тоже не приехала. Я принял решение начать работать. С ломами и лопатами мы вышли на пригорок, чтобы продолжить рытьё рвов, и вдруг слышу:

- Товарищ командир, а почему трактора идут не по дороге колонной, а по полю вразброс?

Я посмотрел и обомлел. В стороне от нас, к Днепру шли немецкие танки. Ветер дул в противоположную сторону, и мы сразу не услышали шум моторов. Решение пришло мгновенно. Я развернул строй и приказал сложить инструменты. Взяв направление на мост, через который можно было перебраться на левую сторону реки, мы быстрым шагом, а местами бегом двинулись в город. Когда мы подбегали к мосту, там уже орудовали сапёры. Они приказали нам быстрей освободить мост и отойти от него подальше. В комендатуре города мне приказали группу вести на станцию Лозовая. На попутном составе добрались до Лозовой. Отсюда официально нас погрузили в теплушки и отправили в город Ростов-на-Дону, где по прибытии нас ожидали автомашины училища, доставившие нас в Краснодар. Да, так неординарно началась для меня война.

В это время наркоматом обороны было принято решение перепрофилировать наше училище в миномётное. Был переделан график учёбы, в котором сократили срок обучения до минимума. Командование училища проявило максимум усилий, чтобы довести наше военно-политическое образование до финиша, но материальная часть полевой артил­лерии существенно отличается от миномётной. Отличались также и задачи, выполняемые пушечной и миномётной артиллерией. А здесь ещё в своей ранней стадии появились реактивные миномётные установки. Их было очень мало, но возможности их были огромны. В этом мы убедились после первой нашей победы, разгрома немецких войск под Москвой в 1941 году. Мы думали, что это начало конца немецких войск, но до перелома войны ещё было очень далеко. Военно-бронированная армада немецкой армии рвалась к Кавказу, на севере немецкое командование хотело взять реванш за поражение под Москвой. Громадные силы оно бросило на взятие Ленинграда. Фашистам не так нужен был Ленинград в стратегическом аспекте, как в политическом. В такой обстановке прошли весна и лето 1942 года.

Осенью этого года перед строем младших курсов, у знамени училища нам вручили документы об окончании и присвоили воинские звания. Получив полностью экипировку командира Красной армии, продо­вольственный и вещевой аттестаты, я отбыл в часть назначения, на Волховский фронт. Практически железная дорога на север была прифронтовой. Пассажирские составы пропускались только тогда, когда перегоны освобождали от литерных военных составов и госпитальных поездов. Остановки нередко возникали при разрушении бомбами железнодорожного полотна или мостов. Мой маршрут делился на две части. Сначала нужно было добраться до Москвы, а дальше – на север, по обстановке. До Москвы нужно было добираться через Тамбов и Рязань. Везде на вокзалах было много народа. В основном были люди пожилого возраста, в грязной одежде, с грязными мешками. Мужчины были на фронтах, женщины работали на заводах, полях, шахтах, в животноводстве. Дети оставались на попечении стариков. Колхозники в город везли продукты со своих индивидуальных хозяйств, чтобы выменять их на одежду, обувь. Горожане везли в деревню всё, что могло быть обменено на продукты питания. Обменивалось всё: старая одежда, лопаты, грабли, гвозди, болты, гайки или просто кусочки металла. Очень много было солдат, которые уже войне отдали всё, что могли: руки, ноги... Они ещё неумело пользовались костылями, часто падали, но стремились попасть домой, пока ещё была возможность. Очень много было солдат, возвращающихся из госпиталя на фронт. Что ждёт их впереди? Среди этой массы был и я. "Что день грядущий мне готовит?". Это невозможно было предвидеть.

В Москву наш поезд не зашёл, а прошёл мимо. Москвичи, которые ехали домой, и пассажиры, которые имели право на въезд в столицу, вышли на ближайшем полустанке и в Москву поехали электричкой. Транзитные пассажиры продолжали свой путь дальше до станции назначения. Кругом царила разруха и бесхозяйственность. Предвидение немецкой оккупации заставило многих поки­нуть свои жилища и уходить на восток, захватив с собой пару чемоданов с одеждой, оставив всё, что было нажито ими и их родителями.

Станция Благое была конечным пунктом моего продвижения по железной дороге к месту назначения. Военный комендант на станции, к которому я обратился, дал мне рекомендацию,  как мне добраться к нужной мне части. Так, пересаживаясь с машины на машину в попутном направлении, я достиг наконец-то своего соединения. Всю дорогу я думал о том, как после такого пути, который я прошёл, кто-то вздохнёт облегчённо и выдаст мне направление в часть, где я должен буду принять командование батареей миномётов, или, по крайней мере, меня пошлют в формирующуюся часть, где также мной будет заполнена вакансия командира батареи. Но ни того, ни другого не было. Из штаба соединения меня направили в часть, предварительно переговорив с кем-то по телефону. В части меня приняли на все виды довольствия и направили в подразделение, куда я явился к командиру части – пе­хотному майору. К этой части было прикомандировано подразделение 120мм миномётов. После рапорта реакция майора меня поразила. Он взглянул на меня и здесь же выпалил солидную пор­цию мата так искусно, что ему бы позавидовал самый отпетый одесский биндюжник. Расшифровав всё услышанное, я понял, что приданный части дивизион 120мм миномётов был накрыт (но не тем, что сказал майор, а, очевидно, артиллерией или авиацией врага). Выждав, пока майор остынет, я по уставу обратился к нему с целью уяснения, что мне сейчас делать. Майор немного подумал и тихо, уже спокойно произнёс:

- Ладно, оставайся. Будешь занимать должность начальника штаба дивизиона миномётов, который мы будем формировать. Остальные инструкции получишь у начальника штаба. Выполняй.

- Есть, - ответил я и вышел из кабинета командира с таким ощущением, как будто на меня вылили ушат дерьма. Оказывается, я здесь никому не нужен, что все те ребята, которые занимаются в училище, тоже делают дурную работу. С одной стороны – льётся кровь, а с другой стороны – люди, не компетентные в ведении огня, организации различных видов огня гибнут от своей же некомпетентности, и из-за этого гибнут другие люди, а вражеские войска километр за километром продвигаются по нашей земле, неся разруху и смерть. А я здесь, в сравнительно безопасном месте должен отсиживаться. Начальник штаба без штаба, без части, без техники, но с должностью. Более месяца продолжалась такая неопределенность. Она окончилась так же, как началась. По вызову явился к командиру, в штабе оформили предписание. Сдавать документацию и имущество мне не пришлось, за мной ничего не числилось. В финансовой части я получил денежное довольствие за про­шедшее время работы и отбыл по назначению в действующую часть, где я был нужен.

Погода абсолютно не способствовала путешествиям. Низкие тяжёлые тучи обволокли весь небосвод. Казалось, что вся тяжесть воды, которую содержали тучи, прорвалась именно надо мной и поливала меня как из ведра. Иногда количество падающей воды слегка приостанавливалась за счёт падающего хлопьями снега. Казалось, что снег с водой играли в игру «Кто больше». Наконец на дороге появился автомобиль „ГАЗ" с тентом. Я «проголосовал». Машина остановилась. В кабине кроме шофёра сидела девушка-солдат, видимо, из санбата. Машина шла в нужном мне направлении, но она была полностью загружена тюками и ящиками с медоборудованием и медикаментами.

- Если найдёте место в кузове, то я не против, - сказал шофёр с залихватскими усами в ответ на мою просьбу подвезти.

Действительно, кузов был полон. Я переместил несколько тюков наверх, туда же пошёл мой чемодан, а сам втиснулся между задним бортом и тюками. Шофёр вышел из кабины, критически осмотрел моё логово и сквозь усы произнёс:

- Боюсь, что всю дорогу Вы так не проедете.

Хлопнула дверка, и машина, урча и стреляя, медленно набирая скорость, поехала по раскисшей дороге. Когда я шёл по дороге, я не заметил, что её так развезло дождём. Здесь же, в кузове, мне казалось, что машина больше движется поперёк дороги, нежели вдоль. Лёгкий «газик» выделы­вал такие кренделя, что «броуновское движение» по сравнению с ним казалось бы прямой. Выглядывая иногда из-под тента на дорогу, я обнаруживал, что пейзажи изменялись, а следовательно,  мы продвигались вперёд. Прошло не так много времени, когда я почувствовал, что ноги в промокших сапогах начали мёрзнуть и одновременно млеть от неподвижности. Нужно было менять положение тела, но это было небезопасно, т. к. машину кидало из стороны в сторону, а борт „газона" был низок, чтоб держать меня. Апогеем этого мучения было падение одного тюка (хорошо,­ что не ящика). Стукнувшись о мою спину, он вывалился через задний борт в грязь дороги. Не успел я принять решение, когда мой чемодан проделал тот же путь, с тем же финалом, но это было больнее, и заставило меня принять решение. Я ладонью начал стучать о задний борт. Услы­шав посторонний шум, шофёр остановил машину. Я с трудом, выжавшись руками, перевалил тело за борт и встал на ноги, которые мне плохо подчинялись. При помощи рук, держась за борт машины, я проделал ряд приседаний, после которых почувствовал, что ноги начали меня слушаться. Вместе с шофёром мы подтащили выпавший тюк к машине и водрузили его на место в кузов. Поблагодарив шофёра, я пошёл пешком. Шофёр на прощанье мне посоветовал сойти с дороги и пойти по дерну вдоль леса.

- Не ровен час, в любой момент немецкий летчик может с высоты дать пулемётную очередь, - закончил шофёр свой совет, хлопнул дверкой и двинул свою "Антилопу Гну" вперёд.

Только теперь я увидел, насколько я иду медленнее машины, которая скрылась за поворотом. Скоро мне улыбнулось счастье. Нет, меня не догнала машина, скорее я её догнал. На дороге, вернее - за обочиной дороги, в кювете стоял „ЗИС". Шофёр копался в моторе. Мало того, что машину снесло в кювет, так ещё и мотор заглох. Аккумулятор был посажен полностью. Узнав у шофёра о его дальнейшем пути следования и о том, что нам по пути, я поставил чемодан в кабину. После нескольких поворотов заводной ручки я понял, что забит бензопровод к карбюратору (вот что значит училище!). Отключив бензопровод от карбюратора, мы продули его при помощи насоса. Убедившись, что бензин в насос поступает, я сел на место водителя, а его послал крутить ручку. Машина завелась с пол-оборота. Наломав веток, уложив их под колёса, одновременно газуя и придерживая тормоза, я медленно выехал на дорогу. Шофёр занял своё место, и мы быстро поехали. "ЗИЛ" на размытой дороге шёл гораздо уверенней, чем „ГАЗ".

Наступал вечер, огонь здесь не включишь. Нужно было торопиться. Шофёр дорогу эту знал, а что влетел в кювет, так это потому, что у него была уже третья ходка за сутки. Начал работу в 4 часа утра и, видно, задремал. Он подвёз меня к штабу и мгновенно скрылся в темноте. Здесь меня ждали. Утром командир дивизиона 120мм миномётов представил меня личному составу. Я осмотрел технику. Она была в отличном состоянии. Среди личного состава батареи я был моложе всех. В основном это были обстрелянные воины, видавшие бои, победы в них и поражения. Они видели гибель друзей-однополчан, они знали, что эта участь может постигнуть каждого. Об этом не говорили. Разговор шёл о доме, о недоделанной работе, строились планы на будущее, несмотря на то, что все знали, что его может и не быть. Все оживлялись при появлении почтальона. Счаст­ливцы, получившие письма, отходили в сторонку и жадно, не отводя глаз от письма, читали его. Нередко по ходу читки смахивали набежавшую слезу. Да, тяжело было на фронте, но и в тылу было несладко. Голод, холод, бесправие. Мизерная зарплата, отсутствие продуктов питания, нарушение карточного распределения продуктов и одежды местными властями доводили жизнь до невозможности. Бойцы часто обращались к политрукам за помощью. Шли письма в различные военкоматы, но очень редко достигали цели. «Время военное», - этот ответ витал в воздухе,­ и за него прятались многие безобразия. Однако расслабляться было невозможно.

Вызов в штаб дивизиона был и ожидаемый, и неожиданный. Первый боевой приказ. На карте указано место обстрела, позиция, время. Подошли грузовики, которым отведена роль и тягачей, и подвозчиков боеприпасов, а также транспортного средства для личного состава. Я на автомашине „ЗИС" встретил знакомого шофёра, с которым приехал в часть. Это он подвозил боеприпасы для нашего дивизиона. Два миномёта цугом в момент были прицеплены к „ЗИС"у, один – за полуторку. Через 30 минут техника была на огневой позиции. Даже мой сомнительный опыт подсказал мне, что позиция никудышная:  равнина, ни одного бугорка, высотки, только болото и кустарники. Редкие болотные деревья больше мешали обзору, чем маскировали. В указанное в приказе время батарея открыла огонь. Справа и слева, создав хороший ансамбль, ударили пушки вглубь сосредоточения войск противника. В указанное время огонь был прекращён. Пушки ещё поработали немного и утихли. Далее своё дело делала пехота. Был ли это поиск или атака, мы не знали. Я знал одно: возмездие себя не заставит ждать. Нужно что-то решать. Вкапываться в землю нельзя. 30-40 см вглубь начинались грунтовые воды. Я дал команду зацепить миномёты за автомашины и оттащить их в сторону на 500 метров, в маленькую рощицу. Но эта роща была единственной в округе и служила хорошим ориентиром для врага. Доставив миномёты в рощу, мы загрузили машины ветками и стволами деревьев, ко­торые были свалены артиллерией в предыдущих боях, и вывезли их на прежние позиции миномётов. Когда мы выбрасывали деревья и ветки, нас засекла разведка врага, которая расцени­ла наши действия, как маскировку миномётов. Первый снаряд вражеской артиллерии, очевидно пристрелочный, взорвался недалёко от нас, но второй и последующие били по нашей прежней позиции. Мы вскочили в машины, и только мастерство наших шофёров, которые выделывали на дороге головокружительные зигзаги, спасло нас от больших неприятностей. Выйдя из зоны обстрела, мы наблюдали, как в прямом смысле от нашей прежней позиции летели щепки сброшенных нами деревьев. Когда закончился артобстрел, возвращаться на старые позиции было невозможно, там не было сухого места не только для миномётов. На эти позиции просто невозможно было пройти. Пришлось согласовывать новую позицию. Да, это фактически была первая встреча с противником в бою. Нужно было приложить все знания, сноровку, выдумку, так как ставкой в этом бою была жизнь. На этот раз я выиграл. Как будет дальше – никто не знал. Время нам не подчиняется, нужно ждать, оно покажет.

Оно и показывало. Когда человек молод, здоров, когда прежде всего стоит задача защиты отечества, силы ему, как Антею, даёт земля. Эти силы я использовал полностью. Обманув вражеских артиллеристов, мы сменили позицию, перебравшись на фланг, миномётным огнём уничтожили батарею, которая ещё недавно пыталась уничтожить нас. Так продолжалось около года. Удача сопутствовала нам. Были раненые, были и жертвы, но батарея действовала, батарея существовала, на батарее воспитывались настоящие бойцы, защитники Родины.

 

... Мой собеседник прервал воспоминания. То ли вспомнил боевых товарищей, молодых солдат, оставшихся на поле боя, то ли обдумывал, как перейти к той части рассказа, которая вспоминалась очень тяжело, так как оставленные в то время рубцы на теле и в душе ныли и сегодня, не только в пасмурную осеннею погоду, но и в жару и холод, дожди и вёдро…

 

- Да, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, - продолжал мой собеседник. - Скучать нам не приходилось. Нас прижмут – мы отойдём, а то и мы удачным манёвром заставим врага пятки чесать. Мы все знали, что с этих позиций нам уходить нельзя. Эти позиции были священны. Впоследствии весь мир узнал о "Дороге жизни", через которую доставлялись в осаждённый Ленинград продовольствие и боеприпасы. Именно здесь начиналась эта дорога, когда зима сковала воду в озере. Весной 1943 года я сдал батарею молодому лейтенанту ввиду того, что был переведен в дивизион  начальником штаба. Имея опыт работы на батарее, я уже мог делиться им с подчинёнными. По приказу свыше нужно было готовить план огня как на поддержку наступающей пехоте, так и на поражение наступающего противника. Ра­боты хватало. К осени я полностью освоился с новой работой и чувствовал, что я на своём месте. Разведка доносила, что противник начал проявлять активность на нашем участке, чтобы перерезать „Дорогу жизни", для чего противником было сконцентрированно здесь значительное количество танков. Наш миномётный дивизион практически не мог противостоять этим танкам. Уходить с этой позиции было невозможно, мы прикрывали фланг соседней части. Стоявшее око­ло нас подразделение полевой артиллерии после налёта вражеской авиации потеряло командиров,  способных организовать отпор стальной армаде. Дело кончилось тем, что после совещания командования мне, как выпускнику артучилища, разбирающемуся в полевой артиллерии, приказали­ временно принять командование подразделением полевой артиллерии с целью отражения вражеской атаки.

Времени на ознакомление с подразделением не было, его также не было для рекогносцировки на местности. Танки вышли на позиции сосредоточения. Нужно было срочно принимать решение, и я его принял. Взяв телефониста, двух солдат и перископ, мы выдвинулись вперёд, чтобы было нормальное обозрение наступающего противника. Отсюда танки видны бы­ли как на ладони, они стояли за рокадной дорогой, готовые в любой момент выйти на неё, равернуться, ударить по нашим флангам, заставить нас отойти от дороги. На обдумывание ситуации мне времени не дали, танки по команде развернулись, выскочили на дорогу, рассредоточились и резко повернули на нас. Я передал команду открыть огонь бронебойными снарядами и начал корректировать стрельбу. Танки горели, но на смену им из посадок на дорогу выходили но­вые, как головы огненной гидры – сколько ей ни  рубили голов, нарастали новые. К великому сожа­лению, я начал замечать, что расстояние между нашей позицией и танками начало сокращаться. Я перевёл огонь ближе к себе, но силы были неравны. Танкисты поняли, что огонь артиллерии корректируется, и открыли огонь по площади из танков. Когда они вышли к нашему наблюдательному пункту, я вызвал огонь на себя. Это, собственно,  была моя последняя команда. Два снаряда легли рядом с нашим укрытием. Телефониста с аппаратом взрыв выбросил за укрытие, та же участь постигла и перископ, который стоял в стороне и сейчас уже был не нужен. Дым от горящих танков окутывал нас и­ затруднял дыхание. Я дал солдатам приказ отходить на позиции к пушкам, маскируясь дымом и используя воронки от снарядов. Когда я подполз к воронке и хотел в неё спуститься, хотя и знал, что она затоплена водой, всё оборвалось. Тишина, темнота, ни дыма, ни боли, ни собственного веса.

Я увидел свет, и в этот же момент почувствовал резкую головную боль. Тела ещё не чувствовал, но боль уходила куда-то вглубь, вовнутрь. Попробовал пошевелить головой – боль усилилась. Руки, ноги, шевелю пальцами, как будто всё на месте, но поднять руку не могу. Осматриваюсь. Я не один. В комнате лежит много народу. Надо мной склонилась голова человека в белом халате.

- Очнулся, солдат? - спросил он.

- Где я? - спросил я.

- В плену, - последовал ответ и, не дав мне ничего сказать, продолжил. - Но это не самое худшее. Хуже то, что тебе срочно нужно делать операцию глаза, то есть того места, где был глаз. В про­тивном случае ты потеряешь второй глаз. Я тебе помогу. Я такой же военнопленный, как и ты, но врач. Это будет тяжёлая операция, тебе будет очень больно, но я тебе больше ничем помочь не сумею. Операция, наверное, будет завтра.

Он поправил на мне что-то вроде одеяла и отошёл к другой койке. Я продолжал изучать себя. Шевеля руками, ногами я понял, что они в рабочем состоянии. То, что нет глаза, знал уже точно, главное – не потерять второй. Планы на дальнейшее отсутствовали полностью. Я мучительно пытался вспомнить, что со мной произошло. Память вос­станавливалась медленно и по крупицам. Бой. Корректировка огня, гибель телефониста. Какова судьба двух солдат, которым я приказал выходить из боя? Как я попал сюда? Очнулся от тупого удара по рёбрам. Около своего лица я увидел кованый немецкий сапог. Рукой потянулся к кабуре за пистолетом. Откуда-то сверху услышал громкий смех. Как бы сквозь туман увидел над собой огромного немецкого солдата.

- Aufstehen! Schnell!

Я поднялся. Земля подо мной ходила волнами, ноги не подчинялись. Очень тошнило. Солдат подтолкнул меня автоматом, одновременно указывая, куда идти. Кое-что прояснилось. Страшно болела голова. Клонило ко сну, и я уснул. Сон был беспокойный. Возобновилась канонада. Едкий дым от горящих танков сдавливал дыхание. К кажущимся взрывам снарядов присоединились реальные стон и крики раненых. Здесь всё было наполнено страданием людей. Открыв глаза, я увидел перед собой врача, как будто он не уходил. С ним был ещё один человек в белом халате.

- Ну, что, солдат, подымаемся? Постарайся, я тебе помогу, - сказал врач.

Я напряг руки и, отжавшись от кровати, поднял тело. Получилось. Спустил ноги. Пол начал уходить у меня из-под ног. Врачи не дали мне упасть. Взяв меня под руки, помогли мне подняться и повели в маленькую комнатку. Там они уложили меня на кушетку и привязали руки и ноги, после чего врач сделал мне операцию. От острой боли я терял сознание, но операцию врач завершил. Несколько дней врач делал мне перевязки. Затем нас, выздоравливающих, построили во дворе импровизированного госпиталя и отправили этапом к железной дороге, где погрузили в теплушки. Одежду мою забрали. Когда уходил из госпиталя, мне выдали старое х/б обмундирование, телогрейку и башмаки на деревянной подошве.

Во время перехода к железной дороге одежда промокла насквозь. В теплушке, когда состав стоял, мы немного согрелись, но когда поезд пошёл, в теплушке резко снизилась температура. Из дыр в стенах словно ножом резал ледяной ветер. Лежать было негде. Пленные, прижимаясь друг к другу, согревались. Время от времени стоявшие у стен перемещались в середину вагона. На следующий день на остановке открылись ворота вагона, и всем выдали по кружке тёплой воды и по кусочку эрзац-хлеба. Во время следования кто-то прочёл, что мы проехали Тарту. Не все знали даже самые большие города при­балтийских республик. Эти земли были присоединены к Советскому Союзу перед самой войной. Однако были люди, которые через щели в обшивке вагона читали названия станций и определяли, какую республику мы проезжаем. Так мы проехали Эстонию, Латвию и в Литве, в горо­де Каунасе мы были высажены из теплушек и, громыхая деревянными подошвами башмаков, прошли через город на окраину, затем по лесной дороге шли в глубь леса.

Скоро слева по ходу, внизу показалось кирпичное здание, в основном обсыпанное землёй. Сбоку вход в здание подчеркивал массивный портик с толстыми не стилизованными колоннами. Нас остановили перед зданием. Переводчик на ломаном русском языке объяснил, что мы находимся в форте №9, где будут формировать группы и рассылать на работы в различные концлагеря.


Форт № 9 в Каунасе -

самый известный из девяти существовавших,

сохранился практически в первозданном виде.

 

Пересыльный блок находится в торце форта, в блоке же с портиком находятся не военнопленные. Здесь находились лица разных национальностей, вероисповеданий, политических убеждений, или люди без каких-либо убеждений, ляпнувшие что-то против новых властей. Пленные в форте и просто заключённые ежедневно отправлялись на работу. Кто уже не мог работать, тех отводили в специально отгороженное забором помещение и расстреливали. Стены в этих помещениях были драпированы снопами камыша, чтобы осколками штукатурки или камня, отбитыми пулями от стены, не травмировать убийц. Трупы закапывали ниже форта. Дух многих тысяч убиенных ещё долгое время будет витать над этим проклятым богом местом. Здесь мы пробыли долгих три месяца в тяжёлых условиях и в полной неясности о нашей дальнейшей судьбе.

Несмотря на то, что военнопленные находились в одинаковых условиях, за три месяца некогда однородная масса людей, воспитанная одной идеологией в одной стране, разделилась, я бы сказал, на три части или группы. Одни были несгибаемые. Люди этой группы ходили не сутулясь, не жаловались на судьбу. Это были люди мало разговорчивые, если что-то скажут – то только по делу и кратко. По возможности они оказывали помощь слабым. По их виду можно было не сомневаться, что они готовы совершить побег. Из этой группы можно было выделить майора Орлова. Вторая группа, наиболее многочисленная, пополняла первую и третью группы. Третья группа была очень опасна. Состояла она из людей физически и морально слабых. Они заводили разговоры с теми, кто, истосковавшись, искал собеседника и хотел излить душу, а затем на них доносили администрации тюрьмы, за что получали добавочную пайку эрзац- хлеба или миску баланды. Что касается доверившегося, то его сажали в карцер или в „музыкальную комнату" – так называли комнату под металлической лестницей, по которой всё время водили пленных или заключённых в башмаках с деревянными подошвами. Назначаемых дней хватало, чтобы ослабленный человек терял рассудок. Один из третьей группы подошёл ко мне и, указывая на чернявого военнопленного, сказал:

- А ты знаешь, что этот чернявый – жид? Я давно за ним наблюдаю. Фамилия его Хазан. А ежели о нём кое-кому сказать, можно одну недельку пожить без голода.

Кровь ударила мне в лицо. За Хазаном я тоже наблюдал. Он, очевидно, принадлежал к первой группе. Лицо его не выражало испуга. Высокий, плотный мужик, интеллигентный, не исключено, что командир. Вьющиеся волосы, длинные руки и не совсем классический нос - всё говорило о его национальном происхождении.

- Что ты?! Разве ты не знаешь, что это потомок великого хана из Ташкента? Ташкента! - Я сыграл некоторый испуг за ошибку собеседника и продолжил: - А фамилия его не Хазан, а Хасанов. Так то, что ты видел, у узбеков делают так же, как у евреев.

Я сам удивился своей выдумке. Ехидные глазки мерзавца сразу потухли, что убедило меня в моей правоте. Однако я знал и то, что опасность, в которой оказался Хазан, не минует его. Выбрав подходящий момент, я рассказал об этом Орлову.

- А почему ты мне это рассказываешь? - спросил он, глядя мне в глаза.

Я ему ничего не ответил, но взгляд выдержал. Он повернулся и ушёл. На следующий день он подошёл ко мне и без вступления и объяснения тихо сказал:

- Передай Хазану, чтобы на вечерней поверке он сказал, что его фамилия не Хазан, а Хасанов. Желательно, чтобы он говорил с узбекским акцентом, авось пронесёт.

Сказав это, он так же неожиданно ушёл, как и пришёл. Я точно выполнил указание Орлова. Хазан знал, что за ним наблюдают. Вечером он сказал поверяющему, что ему велели. Поверяющий, который фамилии не называл, а только называл номера, сделал какую-то пометку в списке и ушёл. Утром подонок, который хотел выдать Хазана, на утреннюю поверку не вышел. Мы видели, как его выносили из блока и понесли вниз по склону, где хоронили многих. Ни следствия, ни дознаний не было, никого не интересовала смерть военнопленного.

Прошло некоторое время, и очередная отправляющаяся группа была скомплектована и опять шагала по направлению к Каунасской   железной дороге. В группе был Орлов. «Потомка узбекского хана» в колонне не было. Его судьба осталась нам не известной. Когда наша группа подошла к месту погрузки в вагоны, на площади уже стояли колонны узников, ожидающих отправки, охраняемые солдатами с собаками. Среди узников было много женщин, детей, стариков, инвалидов на костылях. Так получилось, что во время посадки я оказался в одном вагоне с Орловым. В вагоне он вёл себя так же, как и в форте: немногословен, больше слушал, чем говорил, никому не делал каких-либо замечаний, предложений. Когда видел, что кто-нибудь у стенки вагона доходил от холода, он перемещался в его сторону и осторожно менялся с ним местом, оттесняя его вглубь вагона, или подставляя на его место кого-то другого. С ним никто не спорил, не огрызался. Мне  через некоторое время он сказал:

- Кажется, едем по польской земле.

Он это сказал так, будто ни к кому не обращался, но я понял, что это он сказал мне. После разговора о «Потомке узбекского хана» я с Орловым несколько раз разговаривал. Он до ухода в армию работал на одном из заводов Урала. Родом он тоже из тех мест. Военную специальность получил в институте на военной кафедре, артиллерист. Успел уже получить тяжёлое ранение и отлежаться в госпитале.

Ольштын, Варшава, Лодзь, Катовицы не ускользнули от глаз Орлова. После Катовиц мы проехали недолго, и наш поезд остановился на небольшой станции Освенцим. Была морозная ветреная погода. Когда мы выходили из теплушки, колонна людей из ранее открытых вагонов заходила в открытую дверь станции, которая поглощала всех входящих. Мы удивились тому, как такое малое здание вмещает такое количество народу.

Никаких заторов не было. Откуда-то доносилась бравурная музыка. Подошла наша очередь заходить. Когда мы зашли, мы поняли, в чём дело. Вместо здания вокзала стояли три стены – фасадная с входной дверью и две торцовые. Колонна без остановки шла по дороге и выстраивалась на площади. Когда весь эшелон был выгружен, колонну направили по дороге к видневшемуся вдали посёлку. Когда подошли к центральным воротам, мы рассмотрели посёлок за двойным забором из колючей проволоки, по которой был пропущен электроток. Ворота были выполнены из металлической конструкции, наверху которой были навешены буквы «ARBEIT MACHT FREI» (Работа делает свободным). Музыка, надпись на воротах, забор из колючей проволоки с электротоком говорила о том, что лагерь необыкновенный. Впоследствии узнали, что лагерь был построен в 1940 году. Об этом лагере доходили некоторые вести и в Советский Союз, но после заключения пакта Молотова-Риббентроппа о лагере было принято не рассказывать.

Главный вход в лагерь Освенцим,

в котором Михаил находился до бегства из плена.

 Фото автора воспоминаний во время экскурсии.

 

Когда вновь прибывших построили на территории лагеря, и ворота были закрыты, вышел немецкий чиновник и огласил правила поведения в лагере. Его речь переводили на русский, польский и ещё какие-то языки, которые я ранее не слыхал. Закончилась его речь тем, что отсюда бежать нельзя. Единственный выход отсюда – через трубу крематория. Немец снисходительно улыбнулся, будучи доволен своей шуткой. А далее произошло нечто умопомрачительное. Из небольшого двухэтажного домика вышли немецкие солдаты без оружия, но некоторые на поводках держали огромных волкоподобных псов. Колонну повернули и велели идти вперёд по площади мимо громадной деревянной виселицы с многими верёвочными петлями.

Стоявшие по обе стороны колонны немецкие солдаты расчленяли строй, отбирая у родителей детей, отдельно собирали и отводили в сторону инвалидов и глубоких стариков, отдельно женщин и мужчин. Плач, визг, немецкая ругань, лай собак, хлопки ударов – всё это слилось в многоголосую, наводящую ужас какофонию. Узники пытались перебегать из группы в группу, но спущенные с поводков обученные псы валили несчастных с ног, кусали их и рвали одежду. Фашисты не спешили отзывать своих питомцев. Оторвав пса от узника, немецкий солдат бил сапогом последнего и направлял его в намеченную группу. Первыми отвели детей в длинный одноэтажный барак. Дети заходили в одну дверь, а выходили в совершенно другом конце здания. Родители уже никогда своих детей видеть не могли. В здании детей стригли, мыли, присваивали регистрационные номера и татуировкой наносили на руки. После 1944 года взамен татуировки детям вешали на шею жетоны с номерами. Маленькие дети своей фамилии не знали, а старшие со временем забывали. Дети были разных национальностей и не понимали ни своих наставников, ни своих сверстников. Первыми повели в баню детей, но вовсе не из милосердия, а только потому, что им нужны были здоровые дети для того, чтобы взять у них больше крови, крови здоровой, которая нужна была на фронте для раненных солдат.

К этому времени финал войны был явно предрешён, но мы ещё не знали об этом. В этом лагере нам предстояло испытать на себе весь ужас фашизма. А в этот момент мы ждали своей очереди, прижавшись друг к другу у входа в длинный барак.

Инвалидов, глубоких стариков, мужчин и женщин повели одним строем в соседнее здание, несколько выше и шире первого барака. Туда весь строй вошёл сразу. Мы даже позавидовали им, что они уже защищены от мороза и ветра. Только впоследствии мы узна­ли, что здание, в которое завели весь этот строй, было газовой камерой, что уже на следующие сутки после соответствующей «подготовки», как стрижка, собирание золотых серёжек и колец, золотых коронок и зубов вся эта колонна была умерщвлена в газовой камере и сожжена в крематории. И вот подошла наша очередь. У входа в баню нас постригли и направили купаться. Надо отдать должное – баня была тёплой и с горячей водой. На выходе из бани нам выдали полосатую спецодежду и повели в каменные бараки, где, записав наши номера, надзиратели разместили нас в больших залах с нарами.

Мы с Орловым заняли места рядом. Около нас заняли места ребята, которые старались быть похожими на Орлова, не вешать носы и держаться на ногах, однако ни разговоров, ни видимой связи между ним и собой не имели. После холодного железнодорожного вагона и ожидания на морозе своей очереди в баню мы отогрелись. Однако ни тепло, ни тёплая похлёбка из брюквы и сравнительно тёплое помещение не могли нас успокоить после того ужаса, который мы видели и слышали на площади у виселицы. Мы прекрасно всё понимали и знали, что нам придётся ещё много испытаний пройти, и  дай нам Бог, всё это выдержать, не сломаться. Вечером, перед отбоем нам выдали по кружке кипятка и кусочку хлеба. Сон нельзя было назвать спокойным, но это был всё-таки сон, впервые после путешествия в переполненных холодных вагонах. Утром после завтрака нас начали распределять на работы. Мы стояли в строю, а немец из администрации лагеря безмолвно выдёргивал людей из строя и ставил их на места формируемых групп. Я с ужасом увидел, что в первоначальной колонне осталось несколько человек, и нас никуда не определи. Когда под охраной все группы увели, к нам подошёл немецкий солдат и скомандовал:

- Komm!

Охранять нас не нужно было. Мы шли по территории лагеря от ворот вглубь. Наш проводник завёл нас в двухэтажный барак и буркнул:

-  Ihr arbeitet hier (Будете работать здесь).

Подошел к нам человек из военнопленных и на ломаном русско-украинском и польском языке объяснил нам, что мы обязаны делать. Дело в том, что это был детский корпус. Именно сюда попадали детишки, которых забирали у родителей при прибытии в лагерь. В отличие от других бараков, в которых старались уничтожать людей, здесь фашистские вампиры стремились побольше забрать у детей крови, оставляя их живыми. Однако часто бывали случаи, когда требовалось больше крови, чем мог дать лагерь, тогда у ребенка забирали всю кровь, и он в барак уже не возвращался, а прямо с мед.  корпуса попадал в крематорий. Несмотря на то, что в корпусе было около двухсот детей, здесь детских голосов слышно не было. Стояла мёртвая тишина. Работать здесь было очень тяжело. Мы ничем не могли помочь несчастным.

Правители многих стран, преследуя свои интересы, столкнули миллионные массы взрослого населения друг против друга. Люди по обе стороны фронта, одурманенные пропагандой, были уверены, что они защищают себя, свои семьи от врагов. В результате эти малыши оказались заложниками кровавых игр взрослых. Сердце обливалось кровью, когда привозили малышей после сдачи крови, и их приходилось на руках относить к месту отдыха на нары. Для особо слабых мы правдами и неправдам выбивали немного больше брюквенной похлёбки, чтобы любой ценой сохранить им жизнь. Но это не всегда удавалось.

 

… Мой собеседник говорил всё тише и тише. Голос его всё больше и больше дрожал, и он умолк. О воин, старый воин! Сколько борозд в твоей душе изрезали лемехами жизненных плугов, если даже через полстолетия, воскрешая в памяти эти события, душа начинает кровоточить с ещё большей силой! Я понял, что своим вниманием и некоторыми вопросами  я зашёл за черту дозволенного. Но тогда, в неволе разве не мечтали они о том, чтобы выжить и обо всём рассказать людям, обо всём том, что им пришлось пережить! Сам рассказ собеседника был не чем иным, как воплощением этой мечты в жизнь.

В этот день мы больше возвращаться к воспоминаниям не могли. Я ждал лучших времён, которые настали спустя месяц. На пляже уже было прохладно, поэтому решили встретиться дома, где было тепло и тихо, и не было отвлекающих факторов, за исключением мерного постукивания трамвайных колёс на стыках рельс и короткого поскрипывания автомобильных тормозов у светофора. Старая акация за окном лениво потряхивала зелёной листвой, утверждая, что зима ещё далеко, a её оппоненты, стройные клиновидные тополя за дорогой  со своей ярко жёлтой листвой  утверждали обратное…

 

- С Орловым я встречался не каждый день, - продолжал Михаил свой рассказ. – Орлов был человеком осторожным и рассудительным. Ему какая-то информация попадала, и он не хотел, чтобы в случае провала  кто-то пострадал. Однажды при встрече я ему рассказал о своей работе и о детях. Он сжал зубы до скрипа, отчего его скуластое лицо ещё больше заострилось, какое-то мгновенье помолчал, как бы обдумывая, стоит говорить или нет, затем, глядя мне в глаза, сказал, что ему известно, что над взрослыми здесь проводят опыты по подавлению воли человека, доводя его до состояния зомби.

Хотя у нас не было разговоров о побеге, мы прекрасно понимали, что надо бежать. Бежать, чтобы мстить. И если не удастся отомстить, то хотя бы рассказать людям правду. Нужно искать возможности побега. Если комендант, или чёрт его знает, кто это был, при нашем прибытии сказал, что отсюда выход только через трубу крематория, то он блефовал. Надо искать, а кто ищет – тот находит. Наверное, это правда, что при всяком открытии есть элемент случайности. Не упади на Нютона яблоко, кто знает, когда бы был открыт закон притяжения земли, или не влезь Архимед в ванну, что бы было с законом вытесняемой жидкости? Случайность – это не последнее дело в поиске. Главное – не упустить её. А пока нужно работать и, по мере возможности, сохранять детей.

Вампиры требовали крови. Многих детей удалось спрятать в госпитале с «инфекционными заболеваниями» - ангиной, гриппом. Но палка имеет два конца. Нагрузка механически наваливалась на ни в чём не повинных остальных детей. Договориться на пункте приёма крови было невозможно, брали кровь врачи-эсэсовцы. Часами я сидел с ребятами и вселял в них надежду, что всё скоро закончится, и они вернутся к родителям, которые их защитят от всех, кто обижал и делал им больно. Дети привязывались ко мне, а я к ним. Они всё время просили меня рассказать, как будем жить дальше, будут ли давать суп утром и вечером, будут ли у них ботинки не на деревян­ной подошве, будут ли у них мама и папа, или только мама или папа. На эти вопросы пришлось отвечать, хотя я и сам уверенно не знал, как завершится этот ужас. Ведь когда наши войска будут подходить к лагерю, не исключено, что фашисты всех уничтожат. Им свидетели злодеяний не нужны.

Однажды ночью к нам в детский корпус зашли патрули комендантской службы и велели нам, дежурным, расчистить засоренный колодец канализации, так как фекалии разливались по территории лагеря. Администрация лагеря очень боялась эпидемии брюшного тифа или дизентерии. Мы с напарником по дежурству подошли к колодцу, из которого, сбив чугунную крышку, выливались канализационные стоки. Затем пошли вниз по ходу канализации, открыли колодец, в который фекалии не поступали. Патрули постояли над нами и ушли. Им не было причины опасаться, что мы убежим. Перед нами были две линии проволочного забора, который очень хорошо освещался. Кроме того, по проводам забора пропускался ток высокого напряжения. Это место просматривалось со стороны сторожевых вышек. Действительно, уйти было невозможно.

Мы с напарником нашли кусок троса. Очевидно, этот колодец уже засорялся, и трос лежал неподалёку. Напарник остался наверху, а я полез в колодец направлять трос, проталкивая его в трубу к месту пробки. Трос продвигался медленно, и ноги мои начали млеть. Я повернулся, чтобы изменить положение затёкших ног, и вдруг меня словно током ударило, я оцепенел. Позади себя я увидел большое отверстие трубы, дальше она шла большего диаметра. Да, ошибки быть не могло. К забору шла труба, по которой фекалии уходили за забор. Теперь труба была пустая, и по ней с трудом, но можно было проползти под забором всего каких-то сорок метров, а там труба должна входить в такой же колодец, или просто оборваться. Мне казалось, что стук моего сердца набатом гремит по всему лагерю, что вот-вот прибежит патруль, и виселицы не избежать. Я бешено начал толкать трос. Только бы успеть пропустить воду и выскочить из колодца до прихода патруля! Но вот мы продырявили в трубе затор, и вода сначала робко, а затем с напором хлынула в ещё недавно видневшуюся трубу. Я выскочил из колодца, подошёл к зданию, взял тазик, кото­рый мы использовали в хозяйственных целях. Закрыв крышку колодца, я пошёл чистить другой ещё не­давно наполненный фекалиями колодец от ила. Забравшись туда, грузил в тазик грязь и подавал её наверх. Напарник мой, стоящий наверху, принимал от меня тазик с грязью и относил его на тротуар, чтобы затем эту грязь кто-то вывез за территорию лагеря. Я очень боялся, чтобы напар­ник не догадался, что со мной творится. А я с каждым новым циклом изучал колодец, чтобы всё запомнить, потому что второго случая побывать в колодце не будет. Диаметр тазика был немного меньшим диаметра трубы. Чтобы перекрыть воду, на тазик нужно было что-то намотать. Всё нужно предусмотреть, судьбу нашу будут решать секунды. К нам подошли патрульные. Увидев, что канализация восстановлена, и мы продолжаем работать, со словами ”Gut, gut“ (хорошо, хорошо) они удалились. Я повесил тазик на ступеньку колодца, сказав напарнику, что он пригодится при следующей аварии.

На следующий день, после возвращения заключённых с работ я рассказал обо всём Орлову. Рас­сказывал кратко, многое говорил не совсем открытым текстом. Узники, доведенные до отчаянья, услышав наш разговор или заподозрив нас в чём-то, могли по своей воле или случайно сообщить администрации лагеря, что привело бы нас на виселицу на площади. Орлов сказал, что это дело надо обмозговать. При каждой встрече мы перебрасывались несколькими словами. Речь шла только о побеге. Один раз при массовой уборке территории Орлов сообщил мне, что ему стало известно, что детский корпус готовят куда-то переводить. Будут ли истощённых детей вывозить или их с персоналом сожгут здесь, чтобы было меньше свидетелей, это пока не известно. Подготовку к побегу необходимо ускорить. Пора было решить, сколько человек может бежать, персо­нально кто может бежать, как эту операцию осуществить. Всё это было сложно и опасно. Однако через несколько дней люди морально были к побегу готовы. Это были я, Орлов и ещё два парня, которые никогда со мной не разговаривали, но по нарам мы были соседями. Эти два парня были подготовлены Орловым.

Время выбрали вечернее, когда колонна узников возвращалась с работы и в дополнение использовалась для наведения порядка на территории лагеря. Мы с Орловым расчищали метёлкой и лопатой площадки около канализационных колодцев. Патруль прошёл рядом и ничего не сказал. Впереди нашего барака заключённые занимались этой же работой. Мы подошли к колодцу, где был запрятан тазик, открыли его, я спустился в него и закрыл тазиком трубу, предварительно намотав на него рубашку. Фекальные воды начали заполнять колодец, прижав тазик к трубе. Закрыв колодец крышкой, мы открыли следующий по ходу и я быстро спустился в него. По низу трубы немного просачивались фекалии, но медлить было невозможно. Заложив ногу в трубу, которая была за мной, я лёг на дно колодца и залез головой в переднюю трубу по ходу, предварительно выставив вперёд руки. Труба была скользкой, с толстым налётом слизи. Дыхание забивало зловоние. Двигаться вперёд по-пластунски было невозможно, диаметр трубы был мал. Двигаться вперёд можно было только при помощи рук и ступней. Помогал двигаться вперёд поток воды, текущий по ходу. Удачно было и то, что изнурённое голодом и работой тело было лёгким и быстро передвигалось. Я слышал, как за мной двигался Орлов. Это придавало мне силы и уверенность в успехе нашего дела. Он был старше меня и тяжелей, но тем не менее находил силы поддерживать меня и ребят, двигавшихся сзади. Как было условлено, последний из беглецов должен был закрыть крышку колодца над собой, чтобы не обнаружили побег как можно дольше.

- О Боже, - молил я беззвучно Бога, - сейчас я в трубе, но уже не за колючей проволокой, дай  мне  силы добраться до края трубы и сбереги на какое-то время, чтобы убежать от этого проклятого тобой места!   

Впереди трубы света видно не было. Наверное, наступила ночь, или мы слишком далеко от выхода. От этой мысли мускулы напрягались ещё больше, и движение становилось интенсивнее. Поток весеннего холодного воздуха появился совершенно неожиданно. Сердце начало биться в груди с такой силой, что, казалось, его биение услышали ползущие сзади друзья по несчастью. Вопрос о наличии препятствия на выходе из трубы, мучающий нас, стал вопросом №1. По мере приближения к выходу воздуха становилось больше.

И вот показалось круглое отверстие на выходе из трубы. Выход был совершенно открыт. Вода промыла канаву глубиной не меньше метра и стекала в маленькую речушку, отравляя её воды и воздух зловонием. Я из трубы буквально выпал и сразу же присел, чтоб меня не заметили со сторожевой вышки. Солнце уже за­шло за горизонт, давно наступил вечер, но огни вдоль забора ещё не зажигали. Однако мы знали, что с минуты на минуту они могут их зажечь, и к этому были готовы. Мы с Орловым передали ребятам в трубу, в каком направлении двигаться, а сами спустились к речушке. Несколь­ко километров мы бежали, используя всевозможные неровности земли, впадины и бугорки для маскировки. Ожидая отставших ребят, мы увидели, как зажёгся свет вдоль забора лагеря. На фоне света мы увидели наших собратьев, которые были уже недалеко от нас. Отсиживаться на этом мести было смерти подобно, поэтому мы малыми перебежками, которые чередовали с быстрым шагом, решили уходить вверх по крутому склону. Со склона вниз текла какая-то речушка. Некоторое время мы шли по воде против течения, пока не подошли к лесу. Здесь мы опять побежали, натыкаясь на кустарники и деревья. Тихий звук сирены лагеря мы услышали, когда были на солидном расстоянии от него, где была объявлена тревога. С этого момента началась на нас охота. Нам нельзя было расслабляться и необходимо было уйти подальше от места, откуда была слышна сирена. Пока ещё об удаче побега говорить было рано. Для большей безопасности, если о ней можно вести речь, мы при передвижении выбирали овраги, лесные массивы, кустарники. Дорогу переходили под прямым углом, в местах, где на противоположной стороне можно было спрятаться. Удаляясь от лагеря, мы всё больше и больше подымались вверх.

Ночью, при свете луны идти было тяжелей, но безопасней. Полной неожиданостью для нас была река, преградив­шая нам путь. Она была не очень широкой, но быстрой. Переплыть её без плавательных средств было невозможно. Приняли решение идти вверх по течению в поисках лодки. Луна время от времени закрывалась облаками, и нам приходилось замедлять ход. В очередной раз при выходе луны из облаков мы увидели на берегу лодку, и позабыв о бдительности бросились бежать к ней, как будто у нас её кто-то хотел отнять... Наша радость несколько угасла, когда мы увидели посреди лодки в днище дыру размером в кулак. Остальная часть лодки при визуальном осмотре была как будто цела. Орлов снял рубашку, свернул нечто вроде чопа и заткнул дыру. Сняв три банки с лодки, одну он примостил вместо руля, на чоп положил вторую банку, а третью банку дал мне:

- Ты ведь одессит, Михаил, значит должен уметь работать веслом, если лодку будет разворачивать. А ты, - обратился он к одному из парней, - сними рубашку и будешь собирать воду по поступлении.    Только луна зашла за облака, потемнело, мы спустили на воду наш „Титаник", поставив его под углом 45° к руслу реки, оттолкнулись от берега и понеслись к противоположному берегу, влекомые течением. Орлов сидел на банке, лежащей на днище, и своим весом прижимал тряпочный чоп, препятствуя воде проникать в лодку через дырку в днище. Лодка быстро шла к противоположному берегу, но не менее быстро вода наполняла лодку. Наш расчёт убирать воду из лодки рубашкой оказался неоправданным. Вода хлестала из щелей в борту, чего в расчёт мы не взяли, а если бы и взяли, то всё равно ликвидировать боковые щели не сумели бы. Нашу судьбу решал фактор времени, на который, к великому сожалению, мы влиять не могли. К противоположному берегу нашему «Титанику» осталось совсем немного, но он не дотянул и последовал примеру своего именитого тёзки. Опустив носовую часть, как загнанная лошадь голову, он быстро ушёл под воду. Нам повезло, что берег был пологим и без камней. Это дало нам возможность без травм выйти на берег.

Холодная купель нас оживила, и мы побежали вверх по течению реки.  Начало светать. К утру силы нас окончательно покинули. Мы, мокрые, голодные, холодные, - ведь весна только начиналась, - сели под какой-то валун, который мы облюбовали в зарослях кустарника, прижались друг к другу и заснули. Не знаю, кто первый проснулся, или все сразу вдруг. Солнце над нами стояло довольно высоко... Мы вышли из нашей берлоги. Недалёко от нас была деревня. Решили обойти её и идти дальше на северо-запад и от реки уйти глубже в лес. Мы шли уже третий день. Ранней весной здешний лес не кормит человека. Голод нас одолел окончательно. Ни стоянки, ни ночёвки наши силы не восстанавливали. После небольшой стоянки решили зайти в первое же селение, которое попадётся нам на пути. Другого решения мы принять не могли. Иначе через день-два, отдыхая, мы можем не проснуться, потеряв сознание. Это – смерть.

    Посёлок, или хутор показался после очередного подъёма на равнине. Обошли его. На околице, у отдельно стоящего дома во дворе стоял пожилой мужчина. В руках у него была не то лопата, не то вилы. Он внимательно смотрел на нас, увидев нас раньше, чем мы его. Мы, поддерживая друг друга, пошли к нему. Выхода у нас не было. Убежать мы не могли, едва держась на ногах. Оказать какое-то сопротивление мы не могли тем более. Будет хороший человек - поможет, а если попали на подлеца, то через час будем за решеткой. Подойдя на расстояние, с которого можно разговаривать, остановились. Мы не знали польского языка, поляк не знал русского языка. Наконец он показал в сторону Освенцима, спросил:

- Раnstwo stamdat? (Вы оттуда?)

Мы молчали, не понимая, что говорит поляк. Тогда он положил лопату на землю и, скрестив указательные и средние пальцы обеих рук, образовал очко тюремной решетки и опять спросил:

- Wiezienie? (Тюрьма?)

Поняв вопрос, Орлов сделал шаг вперёд, показывая хозяину, что он старший группы, и кивнул.

- Kristina (Кристина!) – позвал кого-то хозяин.

Из дома вышла женщина уже немолодая, но моложе хозяина. На мгновенье остановилась на крыльце, затем бойко подошла к зовущему. Он что-то тихо сказал женщине, после чего та зашла в дом. Он немного постоял, очевидно, обдумывая, что с нами делать, или с чего начинать, затем сделал знак, чтобы мы шли за ним. Он зашёл в сарай и пригласил нас тоже зайти. Мы вошли. В сарае пахло сеном и лошадиным потом, который издавала висящая на стене упряжь. Хозяин предложил всем нам раздеться. Мы медленно начали выполнять его указания. Увидев, что раздевшись до нижнего белья, мы прекратили раздеваться, он повторил указание и жестом указал, чтобы мы сняли всю одежду. Затем он вышел из сарая и зашёл в следующую дверь. Мы беспомощно тихо стояли и каждый мысленно предугадывал, какая участь нам готовится в ближайшее время. Вернулся в сарай хозяин. Он принёс ведро тёплой воды, ковшик и велел нам искупаться. Это мы выполнили с большим удовольствием. Пришла хозяйка и принесла ворох одежды и обуви. Хозяин начал распределять одежду, изредка поглядывая на нас, определяя размер. Когда мы помылись, оделись, он указал Орлову на стоящую во дворе тачку и велел всю лагерную одежду вывезти в огород, что Орлов моментально выполнил. Облив вывезенную одежду керосином, хозяин поджёг её.

Когда по приглашению хозяйки мы переходили из сарая в помещение, из которого вынесли нам тёплую воду, хозяин уже засыпал землёй пепел от одежды. Всё делалось чётко, быстро, без разговоров. Помещение, куда нас пригласили, было кухней. На столе лежали кусочки хлеба, по одному на каждого, и на каждого – по стакану молока.

- Prosze panstwo je (еште, пожалуйста). - Nie szybko (ешьте медленно).     

Мы взяли хлеб дрожащими руками, откусывали маленькими кусочками и запивали маленькими глотками молока, с трудом выполняя указание хозяйки. Животворное тепло расплывалось по всему телу. У каждого из нас текли слёзы. Поев, мы невольно уставились глазами на каравай хлеба, лежавший на кухонном шкафчике, но как мы поняли, хозяйка сказала, что больше сейчас кушать нельзя, можно заболеть. Мы это сами знали. После еды нас отвели в сарай, откуда мы пришли. Хозяин показал на приставную лестницу и велел всем подняться на чердак, и сам поднялся с нами. Он указал нам, где мы должны отдыхать. Мы не всё поняли, что он сказал, но логика в его указаниях была великая. Может, даже не логика, а опыт. Мы должны были лечь в дальнем углу чердака, за сеном, которое здесь хранилось с расчётом, что если приходили немцы с обыском, они на чердак не подымались, а с входного люка обстреливали чердак. Находясь за сеном, мы могли уцелеть. Мы улеглись на сено. Мягкое, душистое, тёплое сено навеяло на нас воспоминание домашнего, родного уюта. Не хотелось думать о том, что нас ждёт завтра. Ребята уснули моментально. После ухода хозяина Орлов поднялся с сена, обошёл весь чердак, посмотрел в фронтоне двупольные ворота, через которые загружают сено на зиму, заглянул в слуховое окно, через которое просматривалась дорога на хутор. Вернувшись с обхода, он лёг около меня и тихо начал гово­рить не то со мной, не то сам с собой:

  - Итак, проанализируем, почему нас немцы до сих пор не накрыли. Во-первых, все русские при побеге бегут на восток. Мы побежали на северо-запад. Конечно, не потому, что мы такие умные, а потому, что это был единственный путь, где со стороны вышек нас не видели. Во-вторых, труба канализации была перекрыта не полностью, следовательно, колодец заполнился не сразу, и на него обратили внимание не сразу. А когда и обратили внимание, то бачок увидели только после откачки жидкости. В-третьих, как мы уже отметили, основной поиск лагерь направил на восток. На запад погони не было, потому что на запад дорогу нам преграждала река, а на мостах нас уже ждали. Лодка затонула, а лагерную рубашку из дырки днища я вынул в последний момент. Если они даже лодку найдут, наших следов там не будет. Не обнаружив нас на востоке, весь поиск они направят на запад. Нам нужно срочно уходить на северо-­восток. А теперь нам необходимо немного поспать. Неизвестно, что будет завтра.

Проснулись мы на следующее утро, хотя я не уверен, что проснулись сами. Когда я открыл глаза, над нами стоял хозяин.

- Chjdzmy ( Идёмте ) - тихо сказал он.

    Мы спустились с чердака, помылись. На кухне нас ожидали хлеб и молоко. На этот раз хлеба было больше, чем накануне. Позавтракав, мы вышли во двор. У стога сена стояла запряженная телега. Низ телеги был застлан досками. Хозяин снял две доски настила, постелил на телегу сено, велел нам попарно ложиться в телегу «валетом», таким образом, чтобы мы могли дышать через щели, образованные снятыми досками. Когда мы легли, он завалил нас сеном. Сначала мы ехали полевой грунтовой дорогой, затем выехали на мощёную. Когда затих стук колёс об мостовую, через щели в телеге мы увидели, да и почувствовали, что мы выехали на мост и переезжаем реку Вислу. Когда опять загремели колёса на твёрдом покрытии дороги, мы услышали немецкую команду: - Halt! (Стой!)

    Мы поняли, что здесь нас ждали немцы. Телега остановилась. Немецкие голоса раздавались где-то впереди. Спустя некоторое время загремели колёса впереди стоящей телеги. Стук начал удаляться. Немецкие голоса приближались к нашей телеге. Немцы обошли наш воз, и сразу две палки вонзились в сено. Но хозяин нас так уложил, что при пропихивании палкой, - или не дай Бог штыком, -  сена было только 50% возможности нас обнаружить. Палка проскакивала между нами  или не доходила до нас, так как сено уложено было плотно. Окончив эту операцию, немцы разрешили хозяину продолжить путь. Мы поехали. Удача и на этот раз сопутствовала нам. Через некоторое время мы переехали на грунтовую дорогу и через пару часов, по лаю собак, отдельным разговорам и петушиному пению мы определили, что едем по деревне. Скрипнули ворота, и мы въехали во двор. Хозяева громко приветствовали друг друга, затем начали тихо разговаривать, Ещё немного проехали и остановились. Оба хозяина начали разгружать сено. Стало легче дышать. Раскрыв нас, новый хозяин показал на дверь и дал понять, чтобы команду выполняли тихо и быстро. Мы заскочили в сарай. Опять лаз на чердак, опять сеновал. Здесь на сеновале дали нам поесть суп и кашу. Опять отдых до вечера. Вечером новый хозяин снарядил нам немного продовольствия, дал коробку спичек, и когда стемнело, пошёл с нами. Шли сначала по равнине, затем был крутой подъём. Мы с чердака обратили внимание на эту гору, покрытую лесом. Немного прошли лесом и вышли на тропинку, ведущую в горы. Наш проводник остановился и показал на тропинку палкой, на которую опирался.

- Россия, - сделав паузу, перекрестил нас и добавил: - с Богом.

Нельзя сказать, что взошла луна. Очевидно, что небо очистилось от облаков. Луна, уже находившаяся довольно высоко, осветила безлистые кроны деревьев, которые скупо, но всё-таки пропускали немного света на тропинку, в отличие от своих хвойных сородичей, вознесших свои кроны вверх, не пропуская ни одного лучика света. Становилось довольно холодно. Мы пошли быстрее, насколько позволили нам наши силы. Перед рассветом залезли под разлапистую ель, которая закрыла нас от предутреннего ветра. Прижавшись друг к другу, как когда-то, мы заснули. Проснулись, когда солнце стояло довольно высоко. Отрезали по кусочку хлеба и по крошечному кусочку солёного сала, подкрепившись, мы пошли дальше на восток. Очень хотелось пить, но ни реки, ни озерца на пути не было. Искать населённый пункт было опасно. Когда на пути попалась берёзовая рощица, один из наших спутников подошёл к дереву и надрезал кору. В подставленные ладони потёк берёзовый сок. Мы все воспользовались этим и немного утолили жажду. К ночи мы подошли к какой-то реке. Судя по редким огонькам, в стороне по ходу реки был какой-то городок, заходить в который мы опасались. Отойдя в гущу леса, предварительно перекусив и напившись речной воды, устроили ночлег. На рассвете наши усилия были направлены на поиски переправы.

Обошли городок. Недалеко от него на север был мост. По мосту шли люди в разных направлениях. Из зарослей мы некоторое время наблюдали за мостом и приняли решение поодиночке перейти его. После форсирования реки мы усилили шаг, держа курс на восток. Через день нам опять преградила путь речушка, она была не широкой, но глубокой и быстрой. Пошли вдоль реки. Вышли на равнину. Здесь река была рассечена на несколько рукавов. Она была спокойной, и глубина её была нам по грудь. Форсирование реки прошло без неожиданностей и происшествий. Перебравшись на другой берег, мы пошли в восточном направлении в гущу леса. Собранные сухие ветки и мастерски устроенные сибиряками костры дали нам возможность согреться и просушить одежду. Огонь был без дыма и жаркий. Продовольствие наше подошло к концу. В лесу ещё прокормиться было нечем. Нужно было обращаться к людям за помощью, но это было опасно. По мере того, как мы продвигались на восток, всё чаще и чаще над нами пролетали немецкие самолёты с крестами на крыльях, но это были небольшие группы или одиночки, в основном бомбардировщики. Это уже были не те лавины 1941-1943 годов.

В один из дней нашего странствования мы чётко слыхали артиллерийскую канонаду. Цель наша была близка. Ночью на востоке, а иногда на севере и юге виднелись стрелки трассирующих пуль, пронизывающие небо. Всё реальнее становился вопрос о месте и методе пересечения линии фронта. Одна из последних ночей перед нашим переходом линии фронта была особенно тихой и тёплой. Весна, казалось, праздновала победу над зимой. Несмотря на усталость и голод, нам не спалось. Проснулись утром все, как по команде сразу. То ли приснилось, то ли наяву мы услышали русскую речь. Все с напряжённым вниманием вглядывались в тропу, по которой мы ночью прошли на ночлег. Но вот уже голоса явно повторились. Кто-то ругался. Так ругаться мог только русский человек. Что говорить? Бдительность у нас была несколько притуплённая. Мы вскочили и увидели на тропинке двух человек, двух солдат в советской форме, которые бранились, угрожая друг другу.

- Товарищи, братцы! - Крикнули мы и побежали к солдатам.

Те остановились, тупо смотря на нас, мол, откуда взялись эти „товарищи"?

- Ребята, откуда вы? - Домогались мы узнать у солдат, не замечая, что они изрядно выпившие.

- Где ваши командиры? Нам обязательно нужно их видеть!

- Идёмте, - сказал один из солдат и пошёл впереди, второй пошёл чуть сзади нас. Когда он стоял к нам боком, мы увидели у него на рукаве нашивку в виде щита, на котором белыми буквами были написаны три буквы „Р.О.А." Через 15-20 минут перед нами на лесной поляне появились строения военного лагеря, который разместился в больших и малых палатках. Орлов незаметно дёрнул меня за руку, мол, здесь что-то не то, и тихо шепнул: «Мы – рабочие байера, хутор которого разбомбили».

Я передал это остальным ребятам. Мы допытывались у сопровождающих, что эта за часть, но они отмалчивались. Когда мы услыхали шаги и голоса за палатками, один из сопровождающих сказал:

- Скоро узнаешь, комиссар, мать твою... - и он выдал на поверхность изрядную порцию изысканного русского мата.

Мы окончательно убедились, что это русские, но не советские войска, и как бы в доказательство этого из большой палатки вышел офицер в немецкой форме и подошёл к нам.

- Бежали из лагеря? - спросил он, пронзая нас недобрым взглядом, словно ответ хотел получить из нашего нутра.

- Нет, - ответил Орлов, - мы работали у байера, а его разбомбили, нас всего-то осталось пять человек. Один ушёл в другую сторону.

- Так, понятно, большевистская сволочь, сейчас ты ответишь что-нибудь другое, - прошипел офицер на чисто русском языке и отдал команду:

- А ну, Федяшкин, научи этих засранцев говорить правду!

Из толпы солдат, которые собрались вокруг нас, вышел верзила Федяшкин и, по-видимому, его подчинённые, и в одно мгновение повалили нас на землю и начали бить ногами. По их работе видно было, что они испытывают от этого избиения лежащих большое удовольствие вполне сформировавшихся садистов. Падая, я прикрыл рукой единственный оставшийся глаз в отличие от моих друзей, которые прикрывали пах и почки.

- Хватит! - скомандовал офицер, - думаю, что господа вспомнят правду. Запереть их!

Нас поволокли к землянке с мощными тесовыми дверями и вбросили туда. Видно, это был их карцер. От сырости земли, прохлады мы пришли в себя. Оказывали помощь нуждающимся. Кто получил удар по голове, тому, разорвав рубашку, наложили повязку. Все мы были в шоке. Два шага оставались до конца мучений - и так опростоволоситься... Что это за „P.O.А."? Мы недоумевали. Откуда она взялась? Почему у русских такая ненависть к русским, советским? После первого избиения последовало второе, а затем и третье. Так нас не били ни в форте №9, ни в Освенциме. Через неделю нас вывели из карцера, завели в большую палатку. За столом сидел офицер, но не тот, который вёл допрос, другой. Спросив наши фамилии, он предупредил нас, что он уверен на 100%, что мы свои фамилии не скажем, но он исполнитель и должен выписать сопроводительные документы. Мы назвались, он записал, и, как бы диктуя себе вслух, добавил:

- Бежали с принудительных работ от байера.

Нас посадили в автомашину и в сопровождении двух солдат повезли в Краков. Из Кракова в арестантском вагоне нас доставили в Мюнхен, где вся наша четвёртка попала в тюрьму. Немецкой изощрённости в наказаниях можно бесконечно удивляться, т.к. только они, наверное, могли придумать тюрьму в одноэтажном здании, а заключённых держать в трёх этажах подвала этого здания. Нас поместили на самый нижний этаж, в маленькую камеру, всех четырёх. О побеге здесь не могло быть и речи. Мы осмотрели камеру. Стены и потолок белые, полы из крепко приклеенного пластика, к стенам прикреплены четыре откидных койки, стол и четыре стула. Маленькая электролампочка тускло освещала камеру, проецируя расплывчатые тени на стены. Хоть на стенах не было явных следов подслушивающей техники, говорить о провале и анализировать его мы не решались, а провал имел место. Всё нужно начинать сначала, но у нас появился опыт. А чем он может нам помочь? Мы были рядом с домом, Родиной, с нашей армией, где давали присягу, а вот как обернулось...

Но мы живы, хотя РОА чуть не лишила нас этого состояния, а раз мы живы - мы думаем, мы будем бороться. Очень бы хотелось встретить победу, а в том, что она скоро придёт, мы не сомневались. Мы были на воле. Мы немного вращались среди поляков, наших друзей, от которых кое-что узнали и, наконец, мы были среди врагов, предателей и видели и чувствовали их бешенство от безвыходности.

Всё говорило о том, что поражение фашистской Германии не так уж далеко. Будем ли мы свидетелями этого – неизвестно...

В подземелье было влажно и душно. Мы тихо шептали друг другу, что ни при каких пытках мы не должны говорить правду, версия должна быть одна: служили у байера, его разбомбили, и мы ушли, чтобы где-то найти работу и не умереть голодной смертью. Больше мы ни о чём не говорили, каждый думал о своём и мысленно проигрывал варианты, которые с нами могла сыграть судьба. Утром нас по одному начали вызывать на допрос. Допрос вели без пристрастия, без избиения и без криков. Следователь что-то записывал, и нас уводили в камеру. Так мы прожили весь день. Нам даже не дали арестантской одежды. Питание такое же, как в Освенциме, трёхразовое, вода с эрзац-хлебом, похлёбка из брюквы, ужин такой же, как завтрак. Мы прожили ещё один день. На третий день нас, всех четырёх, повели наверх. Состоялся суд. За бродяжничество нас наказали – приговорили к 6,5 годам каторжных работ в лагере «Дахау». Здесь хоть всё было ясно. Не ясно было одно: продержится ли этот срок фашистская Германия? Но это были уже не наши проблемы. И об этом концлагере писали наши газеты, но писали до заключения пакта, который впоследствии назвали пактом Молотова-Риббентроппа.



Построенный в марте 1933 года, всего через два месяца после того, как Гитлер стал канцлером Германии, Дахау стал тюрьмой для политических заключенных,

и к концу первого года "работы" около 4800 человек, в основном, коммунистов, социал-демократов и профсоюзных лидеров, побывали здесь в заключении.



 Приговор привели в исполнение с немецкой педантичностью. Не заводя в камеру, нас усадили в машину «Воронок» (к слову, они, наверное, во всём мире одинаковые) и повезли в концлагерь, который отсюда был недалеко, где-то в часе езды. Сдав администрации лагеря документы, а затем нас, «воронок» развернулся и уехал. Новые хозяева нас постригли, помыли, смазали и поместили в помещении русскоязычных каторжан. Здесь были русские, украинцы, белорусы, калмыки, крымские и казанские татары и много других национальностей, которыми так богат был Со­ветский Союз. Что касается других показателей, то здесь, как везде, были порядочные люди и сволочи. Порядок был близок к освенцимскому. Мы могли передвигаться в нашей зоне. Выход в другие зоны мог стоить жизни. Все наказания исполнялись с немецкой точностью, моментально и при большом количестве «зрителей». На следующий день после прибытия мы уже с лопатами и ломами шли на каторжные работы в сопровождении охраны с собаками. Не знаю, кто из них был более кровожаден – собаки или поводыри. Надо было чинить дороги после налётов союзной авиации, или, вернее, авиации союзников, - в это время в воздухе господствовала именно она. Так началась наша жизнь в лагере « Дахау».

Я переведу свой рассказ и немного отойду в сторону от «Дахау». Дело в том, что когда смотришь фильм, читаешь книгу или, как в нашем случае, слушаешь рассказ о жизни, когда появляется много случайностей, то невольно думаешь, что рассказчик, зайдя в тупик, старается из него выйти тем, что придумывает их. Но наш рассказ начался с поговорки «Если Бог не выдаст, то свинья не съест, или чёрт не заберёт». В этом – вся суть рассказа. Я придерживаюсь мысли, что в человече­ской жизни на равных идут закономерность со случайностью.

Так вот, прошло достаточное время нашего пребывания в лагере. Однажды, перед выходом на работы, перед строем появился в сопровождении довольно высоких чинов администрации лагеря один гражданин в плаще и шляпе. Несмотря на то, что он тяжело опирался на красивую палку-костыль, он был строен, высоко держал голову и вся его внешность говорила, что он из бывших военных. Он обошёл строй, затем, осмотрев его с фланга, медленно пошёл обратно. Поравнявшись с нами, он остановился, какое-то мгновение что-то обдумывал, затем, повернувшись к лагерным чинам, сказал:

- Diese vier, bitte.

Нашего, во всяком случае – моего знания немецкого языка, полученного в нашей школе, было достаточно, чтобы понять, что нашу четвёрку куда-то сватают. Мы напрягались и ловили каждый взгляд и каждое слов, сказанное гостем, или хозяином, чёрт его знает, кто это был. О нём мы узнали несколько позже. Подошёл переводчик из заключённых и велел нам выйти из строя. Мы вышли. Строй повернули и повели на работы.

Переводчик нам сказал, что мы будем работать у этого господина на строительстве. Хозяин говорил по-немецки, переводчик переводил, что если мы будем хорошо работать, то он нам даст добавочное питание. Мы вопросов не задавали, это было не положено. Нас вывели за ворота и усадили в микроавтобус без охраны и собак. Мы уехали. Машина неслась по дороге, как вихрь. В основном ехали на северо-запад. Затем с широкой дороги свернули на более узкую и въехали в деревню, и через несколько минут были в имении господина. Всю дорогу машина хозяина шла за нашим автобусом. Управлял машиной шофёр. Когда мы вышли из автобуса, к нам подошёл хозяин и, к нашему удивлению, обратился к нам на чисто русском языке с небольшим немецким акцентом:.

- Ну, здравствуйте. Вы находитесь на ферме бывшего лётчика вермахта, а ныне – фермера, - он назвал свою фамилию.

Чистый русский язык, стройная выправка, пронзительный взгляд внушали какое-то уважение к этому человеку, если это слово в нашем положении вообще можно применить. Во всяком случае, мы слушали его внимательно и не без интереса.

- Как видете, я инвалид, - продолжал хозяин, - в боях над Курском я потерял обе ноги. На этом моя военная карьера закончилась. Не выдам вам секрета, если скажу, что войну Германия проиграла. Эта война была глупой и бессмысленной с начала и до конца. Не на того конька сел немецкий народ. Да и ваш сидит не на том коньке, но я вас не собираюсь агитировать. Война скоро закончится. Нужно жить в мирное время, и я решил строить ферму, для чего привлёк и вас. Целый день будете находиться здесь, вечером и утром вас будут увозить и привозить. Ещё хочу сказать, чтоб вы не думали бежать. Во-первых, вам это не удастся, а во-вторых, вы можете, как у вас говорят: «Погибнуть ни за понюшку табака». Вы находитесь в Германии. Языка не знаете. Германский народ сейчас испытывает страдания от последствий войны, а пропаганда винит за эти страдания русских. Если вы попадёте в руки немецких граждан, может случиться непоправимое. И, в-третьих, я вам просто не советую бежать. Нам известно, что русские военнопленные у себя на родине считаются врагами народа и сразу отправляются на каторгу.  Верить мне или нет – ваше дело.

На строительстве работали русские ребята, которые не воевали, а были вывезены в Германию на работы. Они уже понимали немецкий язык. Утром нам давали работу, и мы её делали. Наша четвёрка работала на подсобных работах 12 часов в день, а затем нас отправляли в лагерь. На всякий случай в автобусе кроме шофера сидел ещё один немец в штатском. Два раза нас кормили у хозяина, который знал:  чтобы рабочий работал, его нужно кормить. От хозяина мы ещё знали о делах на фронте, он от нас ничего не скрывал и, где мог, агитировал нас остаться у него работать после окончания войны. Делал он это тонко, но открыто. Он слушал советское радио, радио союзников России и знал, как в Советском Союзе относятся к бывшим военнопленным, а то, что мы относились к ним, у него сомнений не было. Выезжая на какие-то сборы или празднество, он надевал свою форму немецкого лётчика. Вся грудь у него была в наградах. У него было два креста с лавровыми, или Бог весть с какими ветками. В Германии эти ордена соответствовали нашим звёздам героев. Почему он хорошо разговаривал по-русски, это для нас осталось загадкой. Рабочий день для нас был длинным и тяжёлым, но когда мы приезжали в лагерь, нас не трогали и не заставляли добавочно работать, нас как-то обходили. Работая, мы всё-таки искали какого-то момента для побега, но его не было. Нас не покидала надежда побега до того времени, когда удачным маневром и мощным ударом англо-амереканские войска не освободили город Мюнхен и его окрестности. Наш хозяин никуда не бежал, он остался на своей вилле. Освобождение нас застало на работе. В лагерь «Дахау» мы больше не попали, вся наша четвёрка оказалась в англо-американском секторе. Там нас впервые по-настоящему накормили, дали какую-то форму вместо арестантской, но на волю не отпустили.

Центральная площадь лагеря Освенцим.

Снимок сделан неизвестным фотографом в 1944 году во время поминальной

молитвы по замученным заключённым

 

Через несколько дней пришли агитаторы. Они объяснили обстановку, в которой мы находились. Дело в том, что в Советском Союзе всех военнопленных считали врагами народа, несмотря на то, как кто попал в плен. Агитаторы нам говорили, что каждый военнопленный, который возвращался домой, ссылался в лагеря ГУЛАГа в Сибирь. Я только теперь вижу, что они были недалеки от истины, но тогда мы на них смотрели, как на провокаторов, пышущих ненавистью к нашей прекрасной Родине. Мы наотрез отказались ехать в Канаду, Штаты, Австралию. Мы категорически настаивали на встрече с представителями Советского Союза. До приезда представителей Союза мы жили в каком-то подвешенном состоянии. Это была не тюрьма и не концлагерь, но это не было свободой. Нас кормили, поили, но не отпускали. Были составлены списки, в которых были указаны наши подлинные фамилии. Американские агитаторы не переставали нас запугивать и уговаривать, чтобы мы не спешили с возвращением домой. Мы стояли на своём. Наконец прибыли представители СССР, целая комиссия. Они поздравили нас с освобождением. Обещали поскорее ознакомиться со списками и побыстрее отправить нас в Союз. И опять случай определил мою судьбу. Наша четвёртка стояла в первом ряду толпы, перед которой выступал полковник, руководитель прибывшей комиссии. Когда он закончил говорить, я сказал ему, что война ещё не окончена, и мы, -  я указал на нашу четвёрку, - хотели бы встретиться с фашистами на поле боя. Полковник посмотрел на меня и на ребят. Мой вид, конечно, был жалок, да и ранение, как рекламный щит, указывало, как я попал в плен.

- Всем я сейчас помочь не сумею, нужно немного подождать, а вы подойдите ко мне после окончания нашей работы. Я буду в той машине, - сказал полковник и показал на большую штабную машину, стоящую неподалёку.

Я невольно вытянулся в струнку и по-военному выпалил: «Есть!» и чуть не отдал честь, хотя был без головного убора. Мы ещё не знали, что к чему, но друзья мне завидовали белой завистью.

Когда полковник пошёл к машине, я последовал за ним. Он пригласил меня в машину и предложил сесть. Подойдя к окошку, он долго вглядывался в толпу узников, которые окружили офицеров комиссии. Найдя в толпе нужного офицера, он рукой дал мне знать, чтобы я сидел, а сам легко спустился по лестнице и окликнул нужного ему офицера. Офицер что-то сказал людям, окружавшим его, и, раздвигая их, быстро пошёл к машине. В салон машины они вошли вместе.  Офицер  сел  в углу салона, за маленький столик, полковник – за большой стол посреди салона. Он спросил у меня фамилию, откуда родом, где призывался, где попал в плен и при каких обстоятельствах, в каком лагере, или в каких лагерях находился. Я старался говорить медленно т.к. видел, что офицер всё записывает. Когда анкетные данные были записаны, (или скорее – допрос был закончен), полковник сказал мне, что они здесь будут работать несколько дней, и за это время, он думает, вопрос о моей дальнейшей службе будет решен. Я знал, что даже полковник не мог решить сам вопрос о моей дальнейшей службе, однако, когда он сказал, что я могу идти к своим коллегам, я немного встревожился и посмотрел полковнику в глаза.

- Можете идти, - сказал полковник, - думаю, что всё будет нормально, одессит.

Сказав «одессит», он улыбнулся. Интересно, что люди из разных мест СССР, произнеся слово «одессит», всегда улыбаются. Полковник не был исключением.

Ребята ждали меня около штабной машины. Я рассказал им о моей беседе, которая была похожа больше на допрос. Они меня успокаивали и уверяли, что это всё нормально.

- Ты оставь нам свой адрес, - попросил Орлов.

- Нет, - возразил я, - считаю, что мы должны все обменяться адресами.

Я дал свой адрес и адрес моей тёти, народной артистки УССР Маринец-Мациевской, на случай если наш дом разбомбили.

Прошло двое суток, которые казались мне вечностью. Я думал, что полковник уже забыл обо мне. Его офицеры приезжали на часок-другой и уезжали. Подходить к ним было бесполезно, т. к. они меня и в глаза не видели при беседе, а офицер, который вёл запись во­ время беседы, больше не появлялся. Нет – так нет... Я старался об этом больше не думать, потому что если об этом всё время думать, то может «крыша» поехать. Надо было набираться сил. Неизвестно, что будет дальше, какая «госпожа удача» нам протянет свою ручку. Кормили здесь хорошо, на работу не посылали. Живи – не хочу. На третьи сутки приехал офицер от полковника и велел мне подготовиться к убытию. Готовиться мне практически было нечего. Простившись с друзьями, я сел в «Виллис», и мы помчались в Мюнхен, где в данный момент был штаб. Я начал расспрашивать офицера, какая моя роль будет в работе комиссии, на что офицер мне ответил, что в своё время полковник Горбунов всё объяснит, и задача будет поставлена.

- Фамилия Горбунов мне знакома, - сказал я.

- Да, да, - сказал офицер, и мне показалось - чему-то обрадовался, - только вам знакома фамилия Горбунова из Совнаркома, а это его сын, полковник Горбунов.

- Ясно, - сказал я, хотя ясности в моём положении было не так уж много. За дни посещения лагеря советской комиссией по репатриации, за дни посещения лагеря иностранными комиссиями, в том числе комиссией Красного креста, - а это международная комиссия, - до нас доходили слухи и проговорки от советских офицеров, что в Советском Союзе военнопленных, а особенно офицеров, не милуют. Все возвращающиеся подвергаются длительным и унизительным проверкам, допросам, а иногда и насилию. Комиссия международного Красного Креста, куда входили многие государства мира, кроме Советского Союза, открыто говорили о нежелательности возвращения советских военнопленных домой, т.к. они там попадают в лагеря, куда международная комиссия Красного Креста входа не имеет. Мы, русские военнопленные, этой комиссии не верили, считали, что это вражеская пропаганда.

Весна 1945 года. Ещё не отгремели залпы праздничного салюта Победы. Салюты гремели на Родине по поводу отдельных больших побед на различных участках фронтов. Немецкая военная машина трещала по швам. Ещё рекой лилась кровь сражающихся. Пытаясь замести следы геноцида против человечества, правящая фашистская клика приказала уничтожать лагеря смерти, при этом расстреливались, сжигались, умерщвлялись оставшиеся в живых обитатели лагерей. Полевые командиры, имеющие данные о таких лагерях, разрабатывали операции, рассчитанные на освобождение лагерей до разгрома военных группировок в этих районах.

Голубое, как никогда, высокое и прозрачное небо, казалось, держало на вытянутых руках нежное, ласковое, тёплое солнце, которое щедро делилось своим теплом с окружающим миром. Эта весенняя идиллия всем существом своим призывала людей опомниться, перестать убивать друг друга, вернуться в свои дома, к семьям, трудиться и сеять разумное, доброе, вечное.

Так, в раздумьях о вечном мы подъехали к Мюнхену, который строился веками, а разрушен был в короткое обозримое время.  Люди, когда вы научитесь улучшать созданные цености, а не уничтожать их?!

Машина, не снижая скорости, вскочила в ворота и остановилась на большой площадке, посреди которой стояла двухэтажная вилла. Один флигель её был полностью разрушен. Из кирпича разрушенного флигеля был выложен забор, а за ним было сложено всё, что осталось от флигеля: окна, двери и некоторые детали конструкций. Мы зашли в виллу. Хозяев не было.

Здесь расположилась комиссия, в которой мне предстояло работать. В больших комнатах сидели люди и выстукивали на пишущих машинках какие-то тексты, списки, велись громкие разговоры по телефону, в общем, была деловая обстановка. Мы зашли в одну из комнат, где было тихо и уютно. Офицер предложил мне сесть и подождать полковника, а сам вышел. Я на столе увидел газету. Она лежала и никого не удивляла, а у меня вызвала бурю эмоций. Это была наша армейская газета «Красная звезда». Я моментально протянул руку, чтобы взять её, посмотреть, кое-что прочесть, но в это время вошёл полковник.

- Что, лейтенант, давно не виделся со «Звёздочкой»? Ничего, теперь будешь видеться почаще, но вряд ли будет время на чтение, - с ходу сказал он. - Итак, могу тебя поздравить, генерал одобрил мой выбор. Думаю, что скоро будет приказ о зачислении тебя в штат, а также будет восстановлено звание. Сейчас пойдёшь в АХО, тебя переоденут, но пока без погон, ознакомишься с нашей работой, а там, с Богом, за работу.

Я поднялся и пошёл к выходу.

- Постой, лейтенант, - вдогонку окликнул меня полковник, - возьми газетку, входи в курс событий.

Я поблагодарил полковника и вышел. Газету хотел охватить в один момент, но после ранения это была первая газета, которую я читал. Мне стало ясно, что нужно время, чтобы я привык читать одним глазом. Чувствовалась усталость, но газету я всё-таки преодолел. В АХО меня не только обмундировали, но выдали вещевой и продовольственный аттестаты. Временно был оформлен, как вольнонаёмный с денежным содержанием согласно штатному расписанию.

Через неделю я побывал в «Дахау». Теперь это был лагерь для интернированных. Людей здесь стало явно меньше. Французы, итальянцы, англичане при содействии международного Красного Креста лагерь покинули и были отправлены на родину. Что касается советских людей, их тоже стало меньше, но как сказали мои друзья, часть военнопленных поддалась вражеской агитации и уехала кто куда:  в Австралию, Канаду, США, Аргентину. Эта была последняя встреча с моими лагерными друзьями. Больше я их не видел. Пришёл приказ о моём зачислении в кадры Советской Армии с восстановлением звания старшего лейтенанта. Я полноправно вошёл в дружину членов комиссии и эта работа, нужная и полезная, меня заняла полностью. Прав был полковник, когда сказал, что не всегда удастся почитать газету. Донесения о советских гражданах приходили из разных мест Германии, Бельгии, Франции и других государств, ранее оккупированных.

Мы выезжали на места, где часто полностью были ликвидированы следы пребывания советских людей, проводили дознание, находили этих людей и добивались их возвращений на родину. Это были не только военнопленные, но и люди, насильно вывезенные в Германию на работы. Часто мы находили детей, которые были отобраны у родителей и в настоящее время разыскивали друг друга. Были и такие, которые на территории СССР во время оккупации запятнали себя нечеловеческим обращением со своими соотечественниками, пытками и убийствами. Мы всё фиксировали и передавали сведения куда полагалось.

Работы было много, и её нельзя было откладывать. Гоняясь с места на место, наша маленькая группа, два офицера, шофёр и ординарец, попали в Западную Украину. Необходимо было собрать сведения от населения о жителях одной близлежащей деревни, которых оккупанты полностью вывезли в Германию на принудительные работы. Нам выделили комнату у хозяев, где мы принимали жителей деревни - стариков, молодых, бежавших с этапов во время следования в Германию, в общем, всех, кто остался в деревне. Они сообщали фамилии соседей, родственников, насильно вывезенных из деревни.    Когда мы только приехали, мы увидели на огороде маленькую баню. В обед мы попросили хозяйку потеплей истопить баньку, чтоб попариться после длинной дороги.

- Не робіть цього, - сказала хозяйка, - у нас в лазні черті водються.

- Хозяин, - сказал мой напарник, капитан, - мы атеисты и ни в Бога, ни в чёрта не верим.

- Не робіть цього. В моій лазні, та у Грицька Кривого в лазні черті водються

- И всё-таки истопи, - настаивал на своём капитан.

Вечером, после работы мы в предвкушении большого удовольствия  достали некоторый НЗ из машины: пару бутылок водки, американскую свиную тушёнку, консервированную колбасу и попросили хозяйку, чтобы к нашему возвращению из бани она приготовила крутого кипятка (у нас был растворимый кофе). Захватив с собой ординарца, мы пошли в баню. Ординарца захватили не потому, что боялись чертей, а чтобы на всякий случай, посидел у входа. Не все люди этого края были лояльны к советской власти.

- Ты, Иван, посиди у бани, а затем войдёте с шофёром, а мы с лейтенантом вас покараулим, неровен час.

На этом и порешили. Ординарец взял пистолет, снял с предохранителя и удобно его водрузил за пояс.

Баня была натоплена на славу, каменка была настолько раскалена, что казалось, настоянная на каких-то растениях специально для бани вода, не долетая до камней, душистым паром пронизывала нас до костей. Мы поддали несколько ковшей на каменку, после чего баня наполнилась мягким паром, который немного туманил сознание. Когда заработали берёзовые веники, в бане добавился аромат берёзовых листьев. Я попросил напарника попарить мне спину, без чего баня была бы не ба­ней. Он набрал тазик горячей воды, я лёг на полок животом вниз и в тот же миг, не тратя зря времени, по спине загулял веник. Вдруг мне показалось, что напарник, не переставая обрабатывать мою спину, пристально глядит на меня.

- Ты что так пристально смотришь на меня, капитан? - спросил я, - бесплатное пособие по анатомии нашёл?

- Сильно ты мне нужен, - ответил капитан. - И как ты можешь об этом знать, когда в бане почти темно, и ты лежишь на животе и смотришь вниз?

Дальше мы поменялись местами, и я его начал парить. Вдруг он задаёт мне тот же самый вопрос. Я соответственно ему отвечаю. Не прошло и минуты после окончания диалога, капитан вскакивает, как ошпаренный, хотя во время разговора банный процесс был приостановлен. Он поднял голову и внимательно начал вглядываться на верхний полок. Затем одним прыжком он переметнулся в дальный от двери угол и громко крикнул:

- Здесь кто-то есть?!

Я подошёл к капитану и внимательно посмотрел наверх, пытаясь увидеть то, что видел он. На верхнем полке что-то шевелилось, не то животное, не то человек.

- А ну слазь, живо! - скомандовал капитан

Существо зашевелилось и начало спускаться медленно вниз, упираясь неимоверно короткими ногами неописуемой кривизны. Сначала спустилось на второй полок, затем на первый. Пред нами предстало существо ростом 1,0 -1,2м, волосатое, глаза горели, как у кошки, но цветом они были близки к цвету глаз белого кролика, уши большие, но ни рогов, ни хвоста видно не было. Руки были длинные и пальцы рук были ниже колен. Мы на какое-то время оцепенели, затем капитан крикнул:

- Иван!

Дверь распахнулась, на пороге стоял ординарец с пистолетом в руке. Существо неестественно прыгнуло к двери, повернувшись в воздухе на 180°. Иван сделал шаг назад.

- Стреляй! - скомандовал капитан.

Один за другим раздались два выстрела. Мы выбежали в предбанник. Иван стоял бледный и растерянный. В руке он держал пистолет. Существа рядом не было. Одевшись, мы восстановили картину – где стоял Иван, откуда он стрелял, куда стрелял. Анализ был поразительный. Если Иван не попал в существо, то пули должны были быть в стене предбанника; если цель была поражена, то на земле должно было лежать существо, или, по крайней мере, его кровь, но ни первого, ни второго и ни третьего не было. Гильзы от выстрелов лежали на земле, где им и положено было лежать. Вот и получается, воистину, Бог не выдал - чёрт не забрал. С этого я начал рассказ о своей одиссее.

На этом и закончилась наша баня. Ординарец и шофёр купаться в бане отказались.

Когда мы заходили в хату, громко обсуждая случившееся, хозяин, который первым прибежал на выстрелы и первый убежал с заколдованного места, сказал:

- Мы же казали, що там черті водються у мене в лазні, та у Грицька Кривого.

Не знаю, рогов и копыт не видал, но эту чертовщину забыть не могу. Да, самое главное, если рассказать кому-то, за дурака или сумасшедшего сочтут. А ужин у нас всё-таки был, причём отличный. Мы пригласили за стол хозяев. Хозяйка со своей стороны угостила нас борщём с фасолькой и чесночком. Наутро мы уехали из чертовой деревни. Но это не самое страшное, что произошло со мной в первые месяцы работы в комиссии. С чёртом мы справились, а вот с людьми, - а может быть, с чертями в людском образе, - справиться было куда трудней, а на мою долю выпало и это.

Буквально через две недели после начала моей работы, вернее, восстановления моего звания я был вызван в первый отдел нашего соединения, в который входила наша служба. Это связующий отдел армии и органов безопасности. Предложили подать докладную записку с указанием обстоятельств, при которых я попал в плен, с указанием чисел, мест пребывания и чисел перемещения из одного места пребывания в другое. В общем,  задали ряд вопросов, может быть, важных для них, но на которые я не мог ответить. Я написал докладную и передал майору, который со мной беседовал. Майор пробежал глазами по докладной и буркнул, что я могу быть свободным. Я отдал честь, повернулся по уставу и вышел. Через неделю меня опять вызвали. Майор уже не был столь любезен со мной.

- Что за бумагу вы мне всучили, лейтенант? У меня для сортира смотри сколько. Я просил указать даты, а ты указал месяцы и то приблизительно, - налетел он на меня.

- Я написал, что знал точно, а называть неточные даты я не буду, так как они могут привести к нежелательным последствиям, - сказал я ему спокойно.

- Последствиям для кого? - Спросил майор, впившись в меня глазами.

- Для меня, - ответил я. - А разве этого не достаточно? - В свою очередь спросил я.

- Для честного человека этого достаточно, - с некоторым пафосом сказал майор.

- Я себя таким считаю, - парировал я.

- А я не очень, - здесь же подхватил майор.

- Ладно, майор...

- Товарищ майор, - прервал он меня, поправляя.

- Я сказал, что сказал. Восстановим картину. Под Волховым я вёл бой с немецкими танками. Находясь на наблюдательном пункте, корректировал огонь. Думаю, что кто-то в части остался живым и сумел бы подтвердить это. А теперь по вашей версии я ранил себя осколком, выбил себе глаз и побежал сдаваться немцам. Не видете ли вы в этом абсурда? Если да, то о чём мы ведём беседу? Если вы поставили себе цель судить меня, то я против, так как в этой войне я уже был судим немецким судом и был приговорен к шести годам каторжных работ в концлагере «Дахау» за побег, который прервался русскими солдатами из РОА в Польше. Так что, майор, те искалечили, но не убили. Добивайте.

- Иди, - сказал майор, уткнувшись в какую-то бумагу из моего «дела», папка которого начала толстеть.

Я вышел из отдела, нашёл попутную машину и поехал в своё хозяйство. Едва я вышел из машины, как меня вызвал полковник.

- Что, лейтенант, вызывал следователь? - спросил он.

- Так точно, уже второй раз.

- Почему не доложил при первом вызове?

- Не считал нужным, товарищ полковник, - ответил я, - за мной греха нет.

- Следующий раз считай лучше, что они могут свернуть в бараний рог и не такого петуха, как ты, а несколько посолидней. Ну ладно. Что ты там ему говорил? Не сорвался?

- Нет, говорил нормально. Рассказал ему то же, что и вам. Другого у меня нет.

- Ладно, иди отдыхай, что-нибудь придумаем, - сказал полковник, похлопав меня по плечу.

Видно, полковник что-то придумал. До конца службы по этому поводу меня никто не вызывал, и до демобилизации осенью 1945 года я занимался только своей работой. Много ещё событий было на дорогах послевоенной Европы, но это вписывалось в нашу жизнь. И до войны, и во время войны, и после войны вся наша жизнь состояла из бесконечных перипетий. Мы к этому привыкли, и мы это преодолеваем.

Наконец и ко мне подошла очередь на демобилизацию. Получив все документы, я зашёл к полковнику попрощаться. Он встал из-за стола, подошёл ко мне, подал руку.

- Прощай, лейтенант, приятно было с тобой работать. Теперь отдохни, найди себе дело по душе. Пушки и миномёты ещё долго будут не в моде. Если опять «праведники» будут беспокоить, дай мне знать. Будь здоров. - Он обнял меня, прижал к себе и пошёл работать.

Нет надобности рассказывать, как я ехал домой. Железная дорога времён 1945 года описана, воспета, прочувствована миллионами людей. Громадные очереди в кассах за билетами, взятие штурмом входных дверей в вагонах, когда толпа людей сметала не только проводника, но и саму дверь. Врываясь в вагон, народ разворачивал баталии ещё с большей силой в борьбе за место. Крики, ругань, хватание друг друга за грудки. Мешки, чемоданы, рюкзаки, вёдра, тазики, табуретки, как бомбы летели над пассажирами, нередко опускаясь им на головы. Нет, не за верхнюю или нижнюю полки шли сражения,­ об этом и речи быть не могло, не за скамейку боковую или центральную. Дрались за место в проходах, входных площадках, на переходных мостиках из вагона в вагон. Интересно, что когда поезд после резкого толчка медленно начинал набирать скорость, шум в вагоне утихал. Через какой-то промежуток времени освобождались проходы вагона, люди становились добрее и даже иногда предлагали разделить с ними их скудную трапезу. Что касается людей в шинелях, то при посадке они преимущества не имели, а дальше с ними делили места, предлагали перекусить, выпить. Раненым оказывали ту же честь, только  ещё сердечнее. В таких условиях я, пересаживаясь из одного поезда в другой, наконец втиснулся в свой, одесский поезд и, как в песне поётся, «на честном слове и на одной ноге». Песню перефразировал, но действительно не было места, куда поставить вторую ногу. Однако так или иначе, я прибыл в Одессу, мой родной город, откуда я ушёл защищать его и выполнил свой долг перед Родиной.

Нет, звуки фанфар не известили земляков о моём приезде. Родные и родственники не бежали по перрону с распростёртыми объятиями. Я никого не оповестил о своём прибытии. Я знал, что меня давно похоронили и не хотел сообщать, что я жив. Уже после лагерей были моменты, когда чудом оставались живыми. Второй раз травмировать родителей не хотел. Меня встретила Одесса. Да, меня встретил мой город, уже год освобождённый от оккупации, залечивающий свои раны, он возрождал жизнь своих заводов и фабрик, жизнь транспорта, жизнь своих людей. Многие из защищавших его с оружием в руках сейчас вернулись возрождать родную Одессу. Выйдя из вагона, я был поражён увиденным. Здания вокзала не было. Навесы на перроне были изуродованы, а многие вообще отсутствовали. Чугунный узорчатый забор вокруг сада на привокзальной площади был разбит или вовсе отсутствовал. На площади сновали машины, трофейные иномарки из многих стран. Конные ломовые упряжки, фаэтоны с из­возчиками в чёрных цилиндрах и уйма тачечников, шныряющих между автомобилями и упряжками...

Домой я шёл пешком. Не знаю почему, но короткого пути не искал. Когда вышел на улицу Пушкинскую, сразу перед глазами появилось здание табачной фабрики. Оно было единственным железобетонным зданием в Одессе. Сейчас здание было разрушено. Куски бетона грустно висели на арматуре, угрожая всему живому. Чем дальше я шёл к центру города, тем больше мне встречались разрушенные дома. Но Одесса есть Одесса. Даже у самой страшной развалины дворники ежедневно заметали клочки оставшегося асфальта тротуаров, что вызывало восхищение у новоприбывших и вселяло уверенность, что город возродится.

Дойдя до Большой Арнаутской улицы, я свернул направо и пошёл к своей родной Канатной. На дверях различных магазинов и магазинчиков висели вывески с фамилиями хозяев, что было как-то непривычно для нашего поколения. Но вот и Канатная, прямая, как струнка с широкими тротуарами, и с крупно мощенной мостовой. Как и на других улицах, здесь было много разрушенных домов. Улицы Базарная, Троицкая, Еврейская промелькнули мгновенно. Я невольно увеличил скорость чуть ли не до бега, и вот... Слава Богу! Наш дом цел. Я перевёл дыхание и степенно вошёл в свой дом, квартиру. Не стану рассказывать о встрече с родителями. Это нельзя ни рассказать, ни нарисовать, ни описать. Меня уже давно похоронили, но никто никому в этом не признавался. Получив документы, что я пропал без вести, никто из близких не надеялся на моё возвращение. Только мать утверждала, что цыганка ей предсказала, что я вернусь, и она ей верила. Родственники, друзья, милые лжецы мои, приходя ко мне на встречу, вы все восклицали: «Мы знали и верили, что ты вернёшься!» Пусть будет так. Я дома и вы, слава Богу, живы.

Остаётся помянуть тех, кто не дожил до этих дней. Пусть будет земля им пухом, на чей бы земле они ни почили вечным сном. День, два, три были сплошные встречи и восторги. Но жизнь есть жизнь. Радость возвращения начала вытесняться тревогой о дальнейшей жизни. Заменив военные документы на гражданские, я ринулся в бой за достижение своей заветной цели стать врачом-педиатром. В то время у нас все боролись за всё, за восстановление заводов и фабрик, за строительство новых шахт и рудников, за, за и за... Я тоже включился в борьбу.

В мединституте со мной говорили корректно, сочувственно, как и со всеми вернувшимися фронтовиками, даже несколько лучше, ведь я вернулся инвалидом. Предложили консультации по экзаменационным предметам, от которых я не отказался. В подготовку к экзаменам включился на полном серьёзе, как у нас говорят. От перенапряжения в день экзаменов у меня всё смешалось в голове, но, видать, армия научила меня сосредотачиваться на решениях главных задач. Получив конкретные вопросы, задания, я отвечал и писал. Экзамены окончились. Я шёл домой. Мой город расстилал предо мной широкие прямые дороги улиц. Вот и дом, двор, квартира. Итак – всё. Всё   прошлое -  армия, плен, восстановление - должно уйти на второй план. Конечно, этого всего забыть нельзя, оно было. Сначала из меня сделали бойца, защитника отечества, затем из меня эти качества выбивали, стараясь сделать послушного раба, затем делали опять бойца. Теперь – всё.

Надо начинать сначала, и первый шаг уже сделан. Не убивать, а исцелять, вот куда стоит направить все усилия и помыслы дальнейшей жизни.  Сегодня с самого утра я находился в мединституте, ждал, пока вывесят списки зачисленных на первый курс. Конечно, я там был не один, и не самый старший по возрасту. Среди выпускников 10-х классов были люди и постарше, были и с посеребрёнными первой сединой головами. Нет, это не были старики - это были люди, познавшие войну не по наслышке. Списки вывешены, списки прочитаны. Мою двойную фамилию найти было нетрудно. Главное -  что она была. Да, я буду врачом, я буду педиатром.

Милые мои подшефные из Освенцима, простите меня за то, что я не мог для вас больше сделать, чем я сделал. Ваши ангельские лица, глазёнки, ждущие от меня помощи, никогда не померкнут в моей памяти. Я не мог спасти вас, но всю оставшуюся жизнь я отдам детям, спасая их от бед и болезней. С такими мечтами и в таких раздумьях я подошёл к своему дому, где ещё малым пацаном начал познавать мир, выйдя первый раз самостоятельно во двор, затем на улицу. Здесь же впервые проводил домой соседскую девчонку с вечернего сеанса, хотя двери наших квартир были рядом. Здесь я закончил школу и пошёл в артиллерийское училище. Волей судьбы здесь меня настигла война. Сейчас эта квартира моя, родители переехали в другую. Настроение было прекрасное, опять же, если это слово можно было применить в то время, когда кругом стояла разруха, продукты питания выдавали по карточкам в очень малом количестве, когда одежды не было, и донашивалась армейская х/б. Но была молодость, был дом, был любимый город, была Родина, истерзанная, но живая.  Над завтраком много колдовать не приходилось: чай, хлеб, повидло, как правило, магазинное без запаха и без вкуса.

Стук в дверь раздался в тот момент, когда я уже собрался уходить в институт. Вошла соседка и принесла повестку. Она сказала только одно слово: «повестка» и положила её на стол. Я думал, что это из военкомата, но ошибся, меня вызывали в КГБ. Я понял причину вызова, но не знал, кончится ли когда-нибудь эта нервотрёпка. Первый раз, когда меня вызывали в первый отдел, ещё в Германии, меня защищал полковник. Теперь придётся защищаться самому, хотя перед моим отъездом полковник сказал, что если будет плохо, чтобы я с ним связался, и он поможет. Но где он сейчас? Нужно учиться защищаться самому. День и ночь прошли в раздумьях.

Утром, собрав документы, я явился по указанному в повестке адресу. Дежурный офицер, прочитав повестку, повёл меня по коридору к кабинету. Впустив меня, сам остался за дверью. За столом в кабинете сидел майор приблизительно моих лет, с идеально выбритым пухленьким розовым лицом. Не менее идеально выглядела и одежда. Китель, брюки были сшиты из дорогого материала. На столе, за которым он сидел, кроме одного чистого листка бумаги и авторучки в маленьком пластмассовом приборе ничего не было. Майор читал поданную мной повестку с таким видом, будто он расшифровывал китайские иероглифы, и несколько штук ему не были знакомы. Затем, справившись с этой работой, он окинул меня пустым, ничего не говорящим взглядом. Не найдя во мне ничего интересного, он перевёл взгляд на стол, убедившись, что там нет ничего лишнего, медленно поднялся со стула и пошёл к сейфу. Не торопясь вынул из сейфа папку, которая со времён моего пребывания в Германии успела заметно растолстеть, закрыл сейф и сел на место. Видимо, это у него обозначало начало психической подготовки.

- Садись! - Вдруг ни с того, ни с сего он перешёл на «ты». Он достал штук десять бумажек из папки.

- Та-ак, - пропел он, - так, расскажи, как ты сдался в плен?

- В папке есть мои письменные показания, и ничего к ним я добавить не могу, - стараясь быть спокойным, ответил я.

- Нет, я хочу лично услышать от тебя, как ты сдался в плен, - настаивал майор.

- Слушай майор, - еле сдерживая себя, тихо, медленно обратился я к нему, - я хочу тебя спросить: видел ли ты отверстие ствола вражеского автомата, который держат перед твоим носом? Рыл ли ты этим носом говно в канализационной трубе концлагеря, стремясь вырваться на волю, чтобы опять в открытом бою схватиться с врагом? Наверное - нет, а, следовательно, что бы я ни говорил, ты мне верить не будешь, так что читай мои показания и делай выводы.

Узкие губы майора стали ещё уже, эта розовая самодовольная морда побагровела, глаза превратились в щёлки.

- Ты что разорался, предательская твоя душа. Я тебя вижу насквозь, -прошипел он. - Видел я таких, как ты. Они давно поят комаров своей поганой кровью в тайге, которая по тебе ох как плачет. Были бы мы там, я бы не так ещё с тобой разговаривал. А ещё офицером был. Мужества не хватило застрелиться? В штаны наложил? Ранили его, понимаешь? Наверное, так и мечтал переметнуться? Наплевать на уставы, на присягу, так?!

- Ору не я, а ты. Это во-первых, - сказал я и видя, что он хочет прервать меня, сразу продолжил, - несмотря на то, что мы почти однолетки, в годы войны ты, наверное, отсиживался в тайге, на лесоповале, где можно любого зэка тыкать кулаком в морду, не боясь получить ответного удара. Полки отдела кадров ГУЛАГа не ломились от рапортов с просьбой отправить тебя на фронт? Нет, не ломились. Вот и суди, кто из нас в штаны наложил. Это во-вторых. Если ты такой знаток уставов и присяги, то скажи, в каком уставе сказано, что при ранении нужно себя пристреливать? Обязательно скажи - в какое время? Не знаешь? Это плохо. Ты угрожаешь заслать меня в Сибирь, в лагерь. Чем можно испугать человека, который побывал в Освенциме и в Дахау? Так чем ты лучше тех, кого мы называли палачами -  надзирателей в лагерях? Перед тобой человек, искалеченный войной. Ты грозишь ему расправой в Сибири, а между прочим, когда я лежал без сознания в грязи под Волховом с тяжёлым ранением и контузией, мой явный враг, немецкий солдат вытащил меня из грязи и залечил рану. Так вот, майор, знай, жизнь человеку даётся один раз, и её надо прожить, чтобы оставить следы доброго, вечного, чтобы помочь нуждающемуся, утешить страждущего и воздать заслужившему, а у тебя есть только одна ненависть к человеку. С таким багажом ты далеко не уедешь. И если ты этого не сумеешь понять, то тебе и впрямь нужно застрелиться. А теперь делай, что хочешь. Я больше ничего не скажу.

Воцарилась мёртвая тишина. После паузы, которую уже больше нельзя было тянуть, майор взял со стола повестку, расписался и протянул мне.

- Иди. Мы ещё встретимся.

Я вышел на улицу. Мой город любовно обнимал меня теплом солнца, зелёной листвой деревьев, ласковым дыханием моря, звоном старых трамваев и громким говором одесситов. Я шёл домой на Канатную улицу, где стены дома знали ещё моего деда, прадеда, где так много смеха, веселья и ласковых улыбок. Я шёл домой, чтобы в недалёком будущем исцелять людей, исцелять маленьких человечков, перед которыми я был в пожизненном долгу.

 

... Зимний воскресный день. Густые тучи низко опустились над морем, как будто пытались успокоить неугомонные волны, которые, играя и любуясь своими белыми гребнями, с шумом выбрасывали их на гладь прибрежного песка. Мы медленно шли по зимнему, почти безлюдному пляжу. Воздух был насыщен ионами морской воды, разбивавшихся волн и запахом морских водорослей. Дышать было легко и приятно.

 

- Так подошла к концу моя „Одиссея", - начал свой заключительный рассказ мой собеседник. - Демобилизовавшись, сразу поступил учиться в мединститут. Заниматься было тяжело по многим причинам. Многое из предыдущего багажа знаний было забыто, многое нужно было преодолевать нового, но институт был преодолён за 6 лет. Я стал врачом-педиатром, как и хотел. Работать врачом стал не в Одессе, а в районном центре Западной Украины, куда мы выехали с женой. Закон о распределении молодых специалистов в глубинку был незыблем. Работа главврачом в районной больнице для меня была неинтересной и не отвечала моим планам и чаяниям. Когда же появился молодой врач из местных, с партийным билетом и с большим интересом трудиться на административной ниве, я передал ему больницу и с семьёй переехал в мой родной город. Здесь я стал врачом-педиатром на станции скорой помощи. К суточным дежурствам привык быстро. И днём и ночью наша бригада - я, санитар и шофёр - мчались по городу, чтобы как можно быстрее оказать маленьким пациентам помощь. Я это делал не только по долгу исполнения служебных обязан­ностей, не только выполняя клятву Гиппократа, я это делал по зову души, выполняя клятву, данную мной тем маленьким подопечным в Освенциме, которым я так хотел помочь, но мало сумел сделать. Более 40 лет я выполнял свой долг на этой работе. Десятки тысяч моих пациентов получили медицинскую помощь. Это моё утешение, это моя гордость.

- Да, ничего не скажешь, нельзя обижаться на судьбу. В конце концов, справедли­вость восторжествовала, - заметил я. - А как сложилась судьба друзей по побегу из Освенцима?

- С ребятами судьба расправилась по-злодейски, как и с миллионами им подобных. Приехав в Одессу, я получил письмо от Орлова. Написано оно было намного раньше, перед арестом. Видно, он кому-то поручил его отправить в случае ареста. Второе письмо я получил от него через полтора года. Он уже был тяжело болен. Он сообщил, что его выпустили на свободу из-за отсутствия состава преступления. Его,  волевого, жизнелюбивого человека здесь всё-таки сломали. Всё, что не сумели сделать фашисты в форте №9, Освенциме, Дохау, сделали на Родине. Умер Орлов в одиночестве, без семьи, без друзей. Похоронили его соседи. Об этом я узнал от тех же соседей. Они распечатали моё письмо и написали мне о последних днях его жизни. Что касается судьбы двух наших товарищей по побегу, то я о них ничего сказать не могу. Они домой не возвращались. Мои письма оставались безответными.

 

... Мы шли по гладкому песку берега, у самой воды. За нами оставались две дорожки шагов, символизируя следы далёкого прошлого.

 

PS. Шло время. С Михаилом и его семьёй дружба укреплялась с каждым днём. Виделись, правда, не часто, так как я ещё работал на стройке. Первые листы рукописи я дал ему почитать.

- Так держать, - по-морскому благословил он меня.

Это была моя первая работа, которую я хотел отдать на суд читателей, хотя и был уверен, что опубликовать её не сумею. Однако  если эту повесть прочтут 20-30 человек в книгах, которые я сделаю своими руками, я буду доволен, что сумел рассказать о настоя­щем человеке, с которым меня свела судьба.

Когда мы встречались, речи о повести не велось. Окончил я её писать уже в эмиграции, в городе Бремене. К этому времени моя жена рассказала мне под большим секретом о том, что ей рассказала жена Михаила, Валентина Георгиевна. Очевидно, что Михаил сознательно мне не рассказал об этом, потому, что считал, что эти эпизоды его жизни не вписываются в его «Одиссею», но мне кажется, что эти эпизоды являются следствием «Одиссеи» и ввиду того, что прошло много времени и, к великому сожалению, многих уже с нами нет, я окончу повесть иначе. Люди должны знать героев не по орденам, которых начали цеплять не по заслугам, а скорее - наоборот. Многие же заслуженные люди остались в тени.

Дело в том, что на протяжении всего времени обучения в институте Михаилу не давали покоя с одной стороны КГБ, с другой – партийно-административные органы. Сначала предложили восстановить членство в КПСС. Ответ был однозначный:

- С такими людьми, как следователь КГБ, в одной партии быть не желаю. Если партия держит в своих рядах таких людей - это не партия,  а шайка убийц.

Затем в КГБ, уже в другом отделе и не майор, а подполковник  предложил ему быть осведомителем, следить и доносить в КГБ не только на студентов, таких же фронтовиков, как и он, но и на преподавателей.

- Такое, - отвечал Михаил, - мне не додумались предлагать даже фашисты в лагерях. Ваше предложение считаю безнравственным и мерзким, оскорбляющим честь Советского офицера-фронтовика.

Сработала партийно-административная машина. В начале пятого курса института Михаила отчисляют из института. Продолжение образования пришло не скоро, заочно и не в Одессе. Подробности всех последних перипетий, к великому сожалению, не знаю, и они не столь важны.

 

В 1999 году, закончив рукопись, я решил познакомить с героем повести русскоговорящую общину города Бремена. Мы с супругой подготовили отрывки из рукописи. Слёзы на глазах были не только у женщин, но и у мужчин, среди которых было много фронтовиков. Слушатели сердцем приняли повесть. Мы принимали поздравления от слушателей, все желали Михаилу здоровья и счастья. Я сказал: «Пусть это будет презентацией повести, которой не суждено выйти в свет». На следующий день мы позвонили в Одессу, чтоб поделиться успехом.

 

 

 

Михаил Викторович

Маринец-Кубасский

с женой Валентиной Георгиевной

в год золотой свадьбы.

 

Валентина Георгиевна сообщила нам, что в этот день в больнице от сердечной недостаточности скончался Михаил.

Да, этот день стал не днём презентации повести, а днём реквиема по патриоту своей Родины, по Человеку, любившему жизнь, свой город, свою семью, людей и особенно детей.

Прошли годы, и появилась возможность рассказать о моём друге ещё большему числу читателей.

 





 





<< Назад | Прочтено: 700 | Автор: Дубовой Г. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы