Галина Педаховская

Тень времени

   Сыну Дмитрию

Мне было, вероятно, лет двенадцать, когда мать однажды под вечер сказала:

−  Пойдешь сегодня со мной.

−  Куда?

− К одной моей знакомой. Ее зовут Анна Николаевна. Запомнила? Анна Николаевна.

− Там есть дети?

− Нет. Посидишь, послушаешь. Если будет неинтересно, почитаешь. Книг там достаточно.

Что касается «послушаешь»  и «почитаешь», − это был хорошо мне известный и испробованный вариант. Дело заключалось в том, что я была на одиннадцать-двенадцать лет младше любого в нашей семье. Не только непосредственно в нашей семье, но и среди двоюродных. Даже в семьях друзей моих родителей дети были взрослыми, даже, как мне казалось, уже немолодыми. И, часто приходя в гости с родителями, из-за отсутствия сверстников я часами была предоставлена сама себе, и это было неплохое время: можно было взахлеб читать или рассматривать подчас неожиданные находки.

Помню, у моего старшего дяди Якова (братьев у матери было четверо) я снова и снова перелистывала большую книгу-альбом – репродукции картин Рафаэля. На каком языке были тексты? Нет, сейчас уже и не соображу. Хотя каким-то чудом я уясняла для себя названия картин. Всматривалась в кружевные арки дворцов, полные воздуха залы, в лица или лики, нет, всё-таки лица, и смутно понимала, что в то далекое время рождения Христа не было в древней Иудее ни этих дворцов, ни всего этого пышного антуража, понимала, что всё было грубее, грязнее, было кровавым и трагичным, а не так завораживающе красиво. У меня была своя игра: мне казалось, если долго вглядываться в картину,  наступит мгновенье – и я войду внутрь картины, стану одним из ее персонажей, пойму, почувствую ее изнутри. И сейчас иногда  в музее меня посещает это чувство – вот он, близкий миг проникновения, сопричастности! Но – мимо, мимо: уже так немного времени в запасе, и так дорого обходятся эмоциональные всплески...

А еще был альбом с видами Константинополя. Моя тетя, жена дяди Якова, носила удивительное звучное греческое имя Афедра. У нее  были близкие родственники в Константинополе, к которым она в дореволюционные времена ездила каждый год. Бухта Золотой Рог, мечети, базары, пестрая толпа смотрела на меня со страниц альбома. В памяти осталась цифра: поездка на пароходе туда и обратно стоила тридцать рублей.

Сотни открыток с видами Германии, Австрии, Италии, альпийскими заснеженными пейзажами ждали меня в ящиках секретера у Марии Владимировны Добросердовой, вдовы профессора-химика Дмитрия Константиновича Добросердова, одного из основателей химического факультета Одесского университета.
Она изредка отрывалась от беседы с моей матерью, смотрела на ту открытку, которая была в моих руках, и говорила:

− Флоренция... 1902 год... Наша свадебное путешествие...

− Гейдельберг... Митя был там на конференции химиков в университете в 1909-м или десятом году. Ученых приглашали с женами.

Мария Владимировна

Добросердова

Однажды среди открыток я нашла маленькую квадратную коробочку, верхняя крышка ее была стеклянной, в таких обычно хранили запонки. В ней на белоснежном тонком слое ваты лежал еще невиданной мною сухой цветок: серебристая пушистая звездочка с выпуклой желтоватой серединой.

− Эдельвейс, − сказала Мария Владимировна, глядя поверх моей головы в окно. И я поняла, что она видит сейчас не двор старого одесского дома, заросший тополями и кленами - ровесниками дома. – Митя сорвал его, когда мы поднимались на Маттерхорн.

Еще непостижимый для моего ума отрезок времени – без малого пятьдесят лет – пролежал цветок в коробочке. Я уже знала, что ее семейная жизнь начиналась в Казани, потом был Киев, Одесса, войны и революции, а цветок всё пребывал на своем нежном ложе – символ юности, надежд, символ нетленности тленного.

И в каждом знакомом мне доме были книги. Нет, не те, что обычно стоят на полках – русская и зарубежная классика, энциклопедии, читаемые романы. Нечто совсем иное. Они хранились, как правило, вдалеке от глаз – в кладовке, сундуке, в диване или на антресолях. Это были журналы «Нива», собранные за много лет, и приложения к ним – тонкие книжечки в мягких бумажных обложках: синие − Метерлинк, желтые – Оскар Уайльд, стихи Надсона, Бальмонта, Северянина. Рисунки, оформление «мирискуссников», репродукции картин Климта, Мухи, декаданс, или то, что  в Европе называют „Jugend Stil“. Пленительные, изнеженные, удивительной красоты женщины, чьи изогнутые бескостные тела вырастали из чашечек огромных фантастических цветов, а потом сами вплетались в плавные, причудливые, асимметричные орнаменты. Вот с тех пор для меня и остался любимым  томительный, загадочный, непредсказуемый стиль декора, а когда-то и стиль жизни.

В некоторых журналах еще лежали сложенные во много раз какие-то листы. Их нужно было разворачивать очень осторожно – они были ветхими, ломкими на сгибах. Развернутые, они были величиной в обеденных стол. На них были фасоны платьев, узоры для вышивок и кружев, рисунки шляп, украшенных лентами, цветами, фруктами и даже маленькими птичками; советы, как сделать елочные игрушки, упаковать рождественские подарки, накрыть парадный стол, как располагать на нем бокалы и салфетки, и многое, многое другое, что никах не входило в обиход советской семьи.

Некоторые рисунки были обведены тонкими карандашными линиями. Это означало, что их когда-то, как говорили, «переводили» на ткань – вышивали подушечки, салфетки, дорожки на стол, делали аппликации. Сколько же нужно было иметь в запасе медленно текущего времени, чтобы растрачивать его на такие пустяки, а может быть, они и не были пустяками, а атрибутами женственности, домашности?

Но самыми увлекательными были дореволюционные выпуски журнала «Вокруг света». Романы Виктора Мея и Мариетта, Хоггарда и Буссенара – джунгли и пустыни, бушующие моря и пираты, острова, пещеры, поиск сокровищ – всё смешивалось в калейдоскопе приключений, порождая неправдоподобно смелую мечту – увидеть своими глазами.

Но что приносит исполнившаяся мечта? Прошли десятилетия... Нет, я не бывала на неизвестных островах, но прикасалась к раскаленным стенам Анакапри и прохладному мрамору флорентийского собора, смотрела в черные воды Тахо и шла по узким улочкам еврейского квартала Толедо, куда никогда не заглядывает солнце, окунала руки в воду фонтана Треви и сидела на лестнице на площади Испании, видела корриду и чудо кельнского собора, скалы Сан-Себастьяна и заросшие  цветущими гортензиями склоны Биаррица, вдыхала холодный, чистый воздух на перевалах в Пиренеях. Как много, и в то же время ничего, потому что нет Дома, куда так хочется принести и поселить пережитое ощущение и воспоминания, чтобы потом, через десятилетия, их нашли, как я нашла тот эдельвейс, и по комнате скользнула тень времени.

Но иногда книги откладывались в сторону: они, старшие, начинали рассказывать. И возникала крымская степь, по которой в тарантасе среди несметных отар овец ехала моя восемнадцатилетняя мать, чтобы познакомиться со своими родственниками. Им-то и принадлежала и эта степь, и эти стада, и пароходы, вывозившие из Крыма зерно, шерсть и фрукты. Родственники согласились одолжить матери тысячу рублей – плата за учебу на высших медицинских курсах, с тем, что она вернет долг, когда станет врачом.

Анна-Кара Педаховская

Мать окончила институт в семнадцатом году. Семью родственников смыло волнами революции так стремительно и неожиданно, что осталось неизвестным, в какую страну их занесло, выжили ли вообще они, помогли ли им их миллионы. Мать так никогда о них ничего не узнала, хотя разыскивала их и всю жизнь помнила о не отданной тысяче рублей

У отца была удивительная черта характера: он никогда не говорил плохо о людях, не было в его рассказах ненависти и злобы, жалоб и сетований − всё представало легким и веселым. Весело он рассказывал о том, как мальчиком, учась еще в ремесленном училище, давал первые уроки, зарабатывая деньги на дальнейшую учебу в коммерческом училище. А прожженные молдаванские  бабы-соседки кричали ему:

− Ванюшка, беги скорее домой, там твой хедер уже собрался!

Иван Педаховский

От года к году – репетиторство и учеба. И вот он в 1913 году − студент Киевского политехнического института, престижного по тем временам учебного  заведения, – молодой человек, мать которого была неграмотной. Веселая нищета студенческого быта и надежды...

Грохот бронепоезда врывался в комнату, когда тетя Нина Котовская – племянница, как тогда считалось, легендарного героя, а теперь легендарного бандита Григория Котовского, – рассказывала о своей краснокосыночной юности: тачанки, броневики, госпиталя гражданской войны, сыпнотифозные бараки.

И мой дядя Илья, который убежал из немецкого плена в Первую мировую войну и  пешком пробирался через всю Европу – через Германию, Австрию, Венгрию и Румынию. Путешествие, которое длилось годы. Его уже давно считали погибшим, но он вернулся. И я до сих пор помню его рассказы о крестьянских дворах и фермах, где он месяцами работал, пережидая зимы, о людях, которые не выдали русского солдата и помогли ему вернуться на землю, где уже бушевал пожар революции, в Одессу, где власть менялась более двадцати раз: красные, белые, зеленые, немцы, французы, какие-то разномастные банды украинских националистов, а потом опять красные, и всё начиналось сначала. И каждая власть имела свои застенки, оставляла после себя трупы и слезы и тревожное ожидание завтрашнего дня.

Но все-таки они жили в этой смене кровавых дней, учась по возможности не замечать любую власть, но ценить внутреннюю свободу. Отец и дядя Яков весело вспоминали, как, работая в это смутное время во французской фирме, которая занималась укреплением береговой линии и строительством прибрежных сооружений, получали жалование каждый день, так как неизвестно было, какие деньги завтра будут в ходу.

Яков Кара

Мало того,  деньги по той же причине обязательно нужно было потратить в этот же день на что-нибудь полезное для семьи – теоретически, а практически – купить то, что попадалось – спички или шоколад, дамские чулки или халву. А когда в очередной раз  власть в Одессе переходила к красным, дядя Яков шел в то место в городе, где проходила запись в красные отряды, забирал там самого младшего брата Елисея, который страстно по недостатку образования хотел повоевать неизвестно за что, бил его пару раз по физиономии, отдавал винтовку взводному и уводил его домой, приговаривая:

− Когда же ты поймешь, дурак, что нас это не касается?

И общий гомерический хохот, когда дядя Саша Красносельский, флегматичный, очень красивый и очень негибкий в своих немудреных жизненных принципах, неторопливо повествовал:

− Удивительную я вчера слушал лекцию у нас в Энергосбыте. Лектор, молодой, рассказывает нам, как  до революции рабочие стояли у станков, потом падали, там же под станками спали, а  с утра снова начинали работу. Я не выдержал, встал и говорю: «Молодой человек, что вы рассказываете? Вот я – тот рабочий, токарь, который еще до революции работал на заводе Гена. Каждый день уходил с завода  домой, под станком не валялся,  в субботу не работал, шел в баню. Кто это вам такое рассказал?»  

Рассказы о жизни, рассказы длиной в жизнь... А впереди еще были тяжкие, болезненные судороги начала пятидесятых годов, но уже  недалеко было до того серого, холодного утра пятого марта пятьдесят третьего года, когда мать громко, ликующим голосом сказала:

− Мы дожили!

*  *  *

А в тот уже такой далекий день, в предсумеречный час, мы доехали трамваем до остановки «Судостроительный завод имени Андре Марти». Марти еще не был оппортунистом и перерожденцем, а был нашим задушевным французским другом. Завод, собственно, был совсем не в этом месте. Здесь стояли только парадные ворота завода. Пройдя сквозь них, нужно было долго спускаться по лестнице, которая вела по обрывистому склону вниз, где и стоял завод. Мы же пошли в противоположную сторону по узкому, мощенному старым крупным булыжником переулку, который носил название Библиотечного, но мать именовала его упорно по-старому − Софиевский.

На углу этого переулка и улицы Пастера высилось массивное здание, по-своему красивое, напоминающее рисунок реконструированного греческого храма из учебника истории. Оно было специально построено для городской публичной библиотеки. «Научная библиотека имени Максима Горького» было написано на тяжелом фронтоне. Но в Одессе все называли еe «публичка».

 Научная библиотека

им. А.М. Горького

 Мы прошли мимо главного входа, свернули в калитку и оказались в небольшом запущенном саду. Давно не подрезавшиеся кусты сирени, старые акации и каштаны занимали всё пространство и нависали тяжелыми кронами над старым флигелем, прижавшимся вплотную к тыльной стороне библиотеки. На невысокой двери была прикреплена табличка: А.Н.Дерибас. В Одессе такая фамилия никого не может оставить равнодушным; я тут же попыталась спросить у матери, не связана ли эта фамилия с названием главной улицы города. Но дверь открылась, мы спустились на одну ступеньку вниз и оказались в большой комнате. В ней уже были четыре или пять женщин, пожилых, скорее старых. Хозяйка сидела в кресле с высокой прямой спинкой, выпрямившись, в несколько напряженной позе.

− Говорите ли вы по-французски, деточка? – задала она  ошеломивший меня вопрос, на что я неопределенно промямлила, что учу английский. Она утратила ко мне интерес и вернулась к прерванному разговору.

Одна из женщин, положив руку на книгу с коричневым кожаным корешком, явно изданную давно, с какой-то горячностью говорила:

− Снова перечитала... Когда граф грешил против истины – в книге или в разговоре со мной? Тот же эпизод, но в книге изложен совершенно по-другому.

− «Воспоминания» графа Витте давно уже стали классикой, и ничего уже не изменишь, да и какое это имеет сейчас значение? – говорила Анна Николаевна,  неопределенно взмахнув тонкой смуглой рукой.

И я с удивлением поняла, что они говорят об авторе этой старой книги, как о  своем собеседнике.

Я рассматривала точеный, изысканный профиль Анны Николаевны, прелестный, не искаженный временем овал лица, тяжелый узел волос, темных, с проседью. Сидящая на некотором расстоянии от меня, в приглушенном оранжевым абажуром свете, скрывающим морщины, она была красива, красива без оговорок, и казалась почти молодой. Намного позже я узнала, что ей было тогда около семидесяти лет.

Анна Николаевна

Бунина-Дерибас

Разговор за столом тек своим чередом, я читала какую-то книгу, пока одна фраза Анны Николаевны не заставила меня снова задуматься.

− Всю жизнь, − сказала она со смехом, − я хочу сама быть интересной, бороться с тенью или жить в тени великого – так скучно. Притом столько лет прошло, а любопытство людское не умирает. Каким был Бунин? О, разным, и совсем не таким, каким вы его себе представляете.

Бунин... Конечно, я не читала Бунина, и не только по своему малолетству, но и потому, что в те годы его не только не издавали, но даже имя его не упоминалось в ряду русских писателей. Но что-то в памяти теплилось, и  имя было знакомым. И тут я вспомнила одну из любимых своих книг, ярко иллюстрированную в оранжево-коричневой гамме. По страницам в беспорядке были разбросаны стрелы и томагавки, перья и расписные трубки, из-за строк выглядывали хитрые мордочки енотов. Это была «Песнь о Гайавате» Генри Лонгфелло. А под названием – тонким курсивом: «В переводе Ивана Бунина».

Так я впервые встретилась с Анной Николаевной Дерибас, в девичестве Цакни, первой женой Ивана Алексеевича Бунина.

А Анна Николаевна между тем продолжала:

− Понимаете ли, я была для него слишком красивой, слишком живой, мне нужно было уделять внимание, а это отрывало его от работы, копилась досада, недовольство друг другом. Ему нужна была другая жена, готовая целиком посвятить себя ему, его творчеству. В конце концов именно такую он и встретил. А я была очень молода и хотела жить...

Я часто бывала с матерью у Анны Николаевны. И всегда у нее было много людей, чаще всего пожилых женщин. Я уже не удивлялась тому, что многие, которые, как я думала, остались лишь именем в истории, были знакомы этим старушкам. В Одессе сороковых-пятидесятых годов доживали свой век остатки русской аристократии, столичной интеллигенции. Их забросила в Одессу надежда переждать треволнения смутного времени. Большевики долго не могли утвердиться в Одессе, что порождало иллюзии их недолговечности, да и власть украинских националистов была предпочтительнее власти красных. Когда же эпоха показала свои кровавые клыки и они прозрели, пути в Европу были уже отрезаны. У многих из них дети ушли раньше – с отступающими войсками Деникина, в обозах немцев, на кораблях интервентов. И они доживали сейчас не свою, не им предназначенную жизнь. Работали машинистками, курьерами в учреждениях, нянечками в больницах, редко – корректорами, переводчицами, библиотекарями. Они ни на что уже не надеялись, даже на встречу с детьми, о которых десятилетия ничего не знали. Не знали даже, живы ли они.

Среди них были очень колоритные фигуры. В нашем квартале жила высокая, неправдоподобно худая, несуразная старуха, казалось, кости у нее выпирают из тех мест, где у других людей их и вовсе нет. Она ходила в мужских ботинках, вероятно, сорокового размера. К этому прилагалась нелепая, не шедшая ей шляпа: летом – из черной соломки, зимой – фетровая. На двери ее маленькой квартирки – две малюсенькие комнатки и кухня – была прикреплена табличка „La countess de Golovina“ – графиня Головина. Она работала акушеркой в родильном доме нашего района, и не одно поколение малышей с окрестных улиц прошло через ее руки. Безотказно приходила на помощь любой женщине днем и ночью и, конечно, совершенно бескорыстно. Любую попытку как-то отблагодарить ее она встречала с таким возмущением, что каждый понимал: предлагая ей что-то, он совершает нечто в высшей степени бестактное. Головина была совершенно одинока и бесстрашна. Неоднократные попытки управдома и участкового заставить ее снять немыслимую для советских времен табличку на дверях ни к чему не приводили. Она неизменно отвечала:

− Молодые люди, не вы и не ваша власть давали мне титул. Не вам его и забирать. Я – последняя в своей ветви, со мной она окончится. А если вы уже здесь, прошу вас к столу, выпьем чаю с вареньем.

Будучи хорошо воспитанными  людьми, они, эти старушки, стоически переносили всё, что выпало на их долю, не жалуясь, не сетуя на тяготы. Для них отдушиной были эти встречи в своем кругу, иногда беглая беседа по-французски о жизни и людях, которых давно уже нет.

Шли годы, я взрослела, уже и сама заходила к Анне Николаевне, брала у нее книги, удивляя ее своей увлеченностью английской литературой. Постепенно история ее жизни, конечно, фрагментарно, сложилась в моем сознании.

Отец ее – журналист Николай Цакни, грек, увлекался в молодости идеями социал-демократии, жил  в Париже. Мать – еврейка, рано умерла от туберкулеза. Детство Анны Николаевны прошло в Париже. Не тень ли этой девочки в высоких ботиночках и шляпке с лентами, стоящей у белого ажурного стула, искала я на аллеях Люксембургского сада, усеянных сегодня банками из-под кока-колы и пакетами от чипсов, на аллеях, безвозвратно утративших свое очарование? Когда Анне Николаевне было лет семь-восемь, отец женился вторично, на гречанке. У них родился сын Юлий, впоследствии ставший юристом.

Николай Цакни незаметно отошел от игры в революцию, вернулся в Одессу, и неожиданно оказалось, что он человек небедный. Ему принадлежал солидный литературный альманах «Южное обозрение», имение, виноградники, которые приносили немалый доход. Жена его страстно увлекалась оперой. В знаменитом здании Одесского оперного театра, кроме постоянной труппы, часто выступали итальянские певцы, приезжали на гастроли Леонид Собинов и Федор Шаляпин. Анна Николаевна училась в гимназии, была очень привязана к своей мачехе, разделяла ее увлечение музыкой. В их доме царила атмосфера веселой богемы. У них бывали писатели, журналисты, художники  Петр Нилус,   Евгений Буковицкий, Куровский − те, кто позднее принимали участие в создании Южно-русского товарищества художников.

В 1897 году Николай Цакни в связи с предстоящей публикацией в альманахе приглашает в Одессу Ивана Бунина, чьи стихи уже обрели известность. И он, несколько сухой и чопорный человек, гордящийся своим происхождением, своим родом, который дал русской литературе таких поэтов, как Анна Бунина, Василий Жуковский, попадает в яркий, южный город, знакомится с людьми, в жилах которых течет кровь русских, украинцев,  евреев, генуэзцов, французов, греков, турок, молдаван – та удивительная смесь, которая дала миру столько талантливых, красивых и смелых. Со многими из людей, с которыми он познакомился тогда в Одессе, он сохранил дружбу на всю жизнь. И прежде всего с Нилусом – их дружеские отношения продолжались и в эмиграции, в Париже, до конца дней.

И здесь, в Одессе, на Бунина обрушилась любовь, как он называл намного позже − «солнечный удар». Его очаровала прелестная, непосредственная, живая Анна Николаевна. Ее душа была полна нетерпеливыми желаниями: она хотела писать стихи и картины, петь, учить детей, но главное – она хотела быть счастливой. Они поженились в 1898 году – выпускница гимназии и поэт. Бунин был на десять лет старше Анны. Сначала они поселились в шумном доме Николая Цакни. Потом была зима в Париже.   

− Меня называли самой красивой женщиной сезона, избирали королевой балов, − не без некоторой доли тщеславия рассказывает Анна Николаевна. – Называли русской красавицей, хотя я ну никак не соответствовала этому типу. Мне хотелось выезжать в свет, танцевать, мы поздно возвращались. Это, конечно, мешало Ивану Алексеевичу работать.

Позже они жили в Петербурге и Москве. Были знакомы с Короленко, Чеховым. У них часто бывал Максим Горький, который восторженно относился к таланту Бунина, всегда отдавая ему пальму первенства в  творчестве.

− Знали ли вы Блока, Белого, Анна Николаевна? – выдаю я невольно свои симпатии и любопытство.

− Нет, нет, − говорит она. – Они искали знакомства с Иваном Алексеевичем позже, после меня.

Это «после меня» наступило скоро. Она обвиняла его в черствости, холодности. Он ее – в легкомыслии, неспособности разделить его   идеалы и интересы, неумении наладить жизнь. Разрыв произошёл, когда она была беременна. Родился сын Николай. В пятилетнем возрасте он умер от заболевания сердца – осложнение после перенесенной скарлатины.

Бунин тяжело переживал крах любви, крах семьи. Для Анны Николаевны смерть сына была просто катастрофой.

Она открыла ящик письменного стола и достала книгу карманного формата. «Жизнь Арсеньева» было написано на мягкой обложке и подзаголовок «Юность».

− Здесь всё, и о нас тоже, так, как видел он. Нет, я не дам вам. Это чтение еще не для вас, рано. Прочтете когда-нибудь, со временем, когда меня не будет. Я благодарна ему за эту книгу; поняла, что не могло быть иначе, может быть, наконец-то, поняла и его. И простила, − она помолчала, − почти  простила.

Я подержала в руках, не раскрывая,  книгу. "Париж,  1934 год" – значилось на обложке.  

Я прочла «Жизнь Арсеньева» в 1966 году, когда Анны Николаевны уже не было в живых. Автобиографический роман, где жизнь вымышленного литературного героя неотделима от жизни автора. Как часто он возвращается в этом романе к мысли о том, что крах любви в браке с его житейскими дрязгами, тяготами неизбежен и что смерть, как завершение любви, предпочтительнее неизбежной пошлости брака. Последние фразы романа потрясли меня, и с тех пор я всегда воспринимала всё, что написано было им после разрыва с Анной Николаевной, только под определенным углом зрения − мне казалось, что он вел всю жизнь диалог с ней, и только с ней: «Недавно я видел ее во сне – единственный раз за всю свою долгую жизнь без нее. Ей было столько же лет, как тогда, в пору нашей общей жизни и общей молодости, но в лице ее уже была прелесть увядшей красоты. Она была худа, на ней было что-то похожее на траур. Я видел ее смутно, но с такой силой любви, радости, с такой телесной и душевной близостью, которой не испытывал ни к кому никогда».

Эти слова выплеснулись из сердца шестидесятичетырехлетнего Бунина, когда мелочь обид и непонимания уже давно перегорела и остался лишь след чистой страсти, посетившей его однажды в молодости.

Пройдя через годы тоски, депрессии, Анна Николаевна выходит замуж во второй раз. И снова спутник ее жизни – человек неординарный: Александр Михайлович Дерибас. Фамилия Дерибас стоит в Одессе в ряду таких фамилий, как  герцог де Ришелье, Ланжерон, граф Воронцов. Александр Михайлович − правнук Феликса Дерибаса, итальянского консула в Одессе в конце восемнадцатого века. Феликс же был родным братом адмирала Иосифа де Рибас-и-Буйонс,  руководившего строительством порта и города.

Александр Михайлович был директором Научной библиотеки в Одессе. Вот почему и жила Анна Николаевна во флигеле во дворе библиотеки, где до революции размещалась казенная квартира директора. Александр Михайлович Дерибас был автором книги «Старая Одесса», первое издание которой было приурочено к трехсотлетию дома Романовых и вышло в 1913 году. Книга эта, говоря современным  языком, сразу же стала бестселлером. В пятидесятые годы она уже была редкостью, и считалось удачей, если удавалось достать ее  на несколько дней или хотя бы перелистать большой, нестандартного формата толстенный том, зеленый с золотым обрезом. Это, вне всяких сомнений, лучшая книга об Одессе. Всё, что написано было позже, − в какой-то мере вторично, так как авторы вольно или невольно отталкивались от этой книги. В ней было всё:  история причерноморских земель – античность, скифы, турки, крепость Хаджибей, история черноморского казачества и  русско-турецкие войны, основание города, поквартальные планы застройки, катакомбы, история Одессы как города, пользовавшегося особым статусом − «порто-франко». Были в ней и портретные главы – пираты и контрабандисты, губернаторы, градоначальники, негоцианты, главы, посвященные писателям, художникам, театру. И в ней было главное – дух города, дух терпимости и уважения ко всем жившим  и живущим рядом.

Анна Николаевна снова живет в интеллектуальной среде. Семья Дерибас поддерживает связи с ученым миром, писателями. В библиотеке проходят литературные чтения, встречи, диспуты. Эту сложившуюся традицию удалось сохранить и после революции. Всё рухнуло в 1937 году, когда   сын Дерибаса от первого брака был арестован и расстрелян. Александр Михайлович не выдерживает этого потрясения и вскоре умирает. От двухэтажной директорской квартиры к тому моменту, когда я впервые пришла туда, у Анны Николаевны оставалась лишь одна комната, в других уже давно располагались различные отделы библиотеки. Администрация библиотеки охотно заполучила бы и эту, последнюю, но Анна Николаевну упорно отвергала все предлагаемые ей в новых районах квартиры. Она, вероятно, и не знала, где эти районы находятся и никогда в них не бывала.  Комната была, наверное, последней ниточкой, связывающей ее с ушедшей жизнью. В комнате было слишком много мебели темного цвета. Но мне всегда казалось, что Анна Николаевна живет отдельно от вещей, окружающих ее, что они и не нужны ей вовсе. Я помню ее либо сидящей за столом под оранжевым абажуром, либо в кресле у окна с книгой в руках. Никогда не видела, чтобы она занималась, как говорится, хозяйством. К ней часто забегали пожилые  сотрудницы библиотеки, те, которые работали еще при Александре Михайловиче. Они покупали для нее продукты, будто бы невзначай смахивали пыль, кое-как поддерживая порядок в комнате. И было в этом что-то почти родственное, хотя  сочувствия и жалости по отношению к себе она не допускала – гордый характер и независимый ум исключали что-либо подобное. На улицу   выходила всё реже. Жизнь сводилась теперь к книгам и воспоминаниям.

А книг  всегда было много. Их приносили все те же женщины из библиотеки, хотя книги по правилам на руки не выдавались, а только на читальный зал. А они в обход правил приносили ей даже из закрытых фондов. Впервые у Анны Николаевны я увидала книги Мережковского, Гиппиус, «Бесы» Достоевского. Иногда удавалось взять что-нибудь на дня два-три.

Шли годы... Жизнь уводила в сторону от семьи, старых знакомых, от чужих воспоминаний к накоплению своих. Я всё реже бывала у Анны Николаевны.

Однажды летом или ранней осенью 1963 года я подошла к знакомой двери, она была приоткрыта. Я вошла в комнату – вдоль стен стояли шкафы, ящики картотеки. Молодая женщина за письменным столом подняла голову:

− Вы ищете кого-нибудь? Здесь каталог отдела иностранной литературы.

Я в последний раз обвела взглядом комнату, где уже никогда не прозвучит знакомое: «Здравствуйте, деточка! Входите, я рада вас видеть», − и сказала:

− Нет, нет, я просто ошиблась дверью.

ЛИСТАЯ ВЕТХИЕ СТРАНИЦЫ...

ТЕНЬ ВРЕМЕНИ

НИЧЕЙНЫЕ ДЕТИ

19 АВГУСТА 1991 года

• Die Administration der Seite partner-inform.de übernimmt keine Verantwortung für die verwendete Video- und Bildmateriale im Bereich Blogs, soweit diese Blogs von privaten Nutzern erstellt und publiziert werden.
  Die Nutzerinnen und Nutzer sind für die von ihnen publizierten Beiträge selbst verantwortlich

  
  Es können nur registrierte Benutzer des Portals einen Kommentar hinterlassen.

  Zur Anmeldung >>