В.Порудоминский. ПАМЯТИ ДРУЗЕЙ

В июльском номере журнала «Партнер» за 2003 год, ровно пять лет назад, в рубрике «Литературный Рейн» я писал в предисловии к публикации Владимира Ильича Порудоминского в связи с его тогдашним семидесятипятилетием об удивительной его работоспособности, энергии и мальчишеской жажде познания! Порудоминский по-прежнему азартен, когда речь идет об истории, культуре, но счастливый дар бесконечной потребности в познании, опирающийся еще и на великолепную память, характерен не академической выправкой учености, а необычайной влюбленностью в жизнь как таковую! Для Владимира Ильича литература и история — не абстрактные понятия, для него даты, факты, события, их скрупулезный анализ — реальное переживание непрерывного потока жизни! То, что происходило за двести-триста лет до сиюминутного мгновения жизни, откладывает свой отпечаток на это протекающее мгновение, которое, в свою очередь, будет непрерывно перетекать в последующую жизнь. Поэтому писательский талант Порудоминского дарит читателю равноосязаемое пространство жизни, двести ли лет назад прозвучавшей или сегодня озвученной, полной тогда и сегодня, радости, печали, сомнения, жажды истины и справедливости!

Его романы и повести, монографии и очерки, написанные о писателях, художниках, ученых прошлого столетия учат красоте и достоинству, защита которых требует от человека, от личности не просто ума и сердца, но и мужества, а часто длящегося целую жизнь страдания.

Палитра художественных полотен Порудоминского не была бы полной без рассказов о людях, которые вошли в жизнь Владимира Ильича с его младенческих лет и входят в нее сегодня, без рассказов о современниках... Порудоминский бережен со своей памятью, он воссоздает детали и картинки, благодаря которым длится осязаемое присутствие этих людей! Его память полна любви и благодарности, и за это мы, читатели, полны благодарности ему, замечательному писателю!

Дорогой Владимир Ильич! Вам исполняется 80! При Вашей жажде жизни и устремленности к работе — это не срок! Здоровья Вам и новых творческих свершений!

Даниил Чкония

Владимир ПОРУДОМИНСКИЙ

ПАМЯТИ ДРУЗЕЙ

ПРОЩАЛЬНЫЙ РОМАНС

История смешная и грустная, нелепая, может быть, мистическая. Она началась в двухместном купе скорого поезда — с поэтом Валентином Берестовым мы возвращались из Крыма. Там мы выступали перед юными читателями в пионерском лагере «Артек», в нескольких школах на Южном берегу. В Москве, судя по сводкам погоды, нас ждала уже полновесная осень. Крым одарил нас десятью днями особенного, густого и ласкового, осеннего солнца, сверкающим теплым морем, белыми прогулочными теплоходами, над которыми летали чайки и мощногрудые альбатросы, охристыми виноградниками на склонах гор, неторопливыми вечерними променадами по ялтинской набережной, где то и дело попадался навстречу кто-нибудь из московских знакомых, сухим вином и чебуреками в не слишком опрятных закусочных Гурзуфа и Симеиза. Душа расправилась, не была обременена заботами и тревогами, которые мы, оберегая последние часы душевной свободы, почти бессознательно отодвигали до прибытия в столицу, в вагоне мы весьма беспечно беседовали, вспоминая разные занятные происшествия (жизнь Берестова полнилась интересными встречами), много шутили и смеялись.

Незадолго перед тем у Валентина Берестова вышла книжка: не стихи — повести, про археологию и археологов («Два огня», так, кажется, она называлась); он окончил исторический факультет, ездил в экспедиции. В отрочестве Берестов показывал свои первые поэтические опыты Корнею Ивановичу Чуковскому, тот признал мальчика очень талантливым, ввел в круг лучших наших писателей. Берестову посчастливилось с юных лет беседовать с Анной Андреевной Ахматовой и Надеждой Яковлевной Мандельштам, с Алексеем Толстым и Маршаком, Михаилом Светловым и Ираклием Андронниковым. Тогда, в поезде, Валя пожаловал мне свою книгу, а заодно поведал (очень поучительная байка!), как сделался археологом. Собирался он, понятно, в Литературный институт, и ни у кого из его знаменитых старших приятелей не возникало сомнения, что только туда ему и дорога. Но однажды на каком-то обеде или ужине у Алексея Толстого к юноше стал внимательно приглядываться известный медик, академик Сперанский (их было два — педиатр и патофизиолог, не помню, какой из них). «Я был неопытен, — рассказывал Валя, — мне льстило, когда в обществе известнейших литераторов меня просили почитать стихи, изобразить кого-нибудь (Берестов хорошо передавал голос и манеры других людей). Вот и в тот вечер я читал, изображал и радовался успеху. Но академик Сперанский увидел происходящее иными глазами. Улучив минуту, он отозвал меня в сторонку и доверительно сказал: „Молодой человек, вас здесь выпьют с чаем“. И хотя все ко мне относились уважительно, более того, любовно, я, слушая Сперанского, вдруг вспомнил мальчика Паву из чеховского „Ионыча“ — помнишь, когда собирались гости, ему говорили: „Пава, изобрази!“ И я поступил на исторический».

Позже я не раз слышал от Берестова еще одну занимательную новеллу — то ли действительный случай, то ли сочинил себе и другим в назидание. Однажды в каком-то журнале, проглядывая от нечего делать ответы на кроссворд, помещенный в предыдущем номере, он под одним из чисел обнаружил: Берестов. Ого! Кроссворд в издании, выходящем многотысячным тиражом, это, наверно, уже слава! Тотчас поспешил в библиотеку — заглянуть в предыдущий номер. Как там сформулировано: «Современный поэт», или «Известный поэт», или, может быть, что-нибудь еще более лестное? Но в журнале под названным числом значилось: «Персонаж повести Пушкина Барышня-крестьянка». «Прекрасная пилюля от зазнайства!» — заключал новеллу Валентин Берестов.

Но свои стихи он всегда читал охотно. И тогда в поезде, — за окном уже стемнело, только узкая палевая полоска помогала отделить землю от неба, — мы не зажигали света: Валя читал и читал, его стихи всегда радовали меня открытым, искренним видением мира, легким дыханием, доброй улыбкой, которая с годами обретала мудрость, но при том умела оставаться детской. В какой-то момент он надолго замолчал, словно припоминая что-то важное, что непременно следует еще прочитать, — в тишине явственно слышно было, как стучат колеса, как на купейном столике звенят ложечки в опустевших чайных стаканах, время от времени в окно врывался пунктирно разорванный свет фонарей на каких-то станциях и разъездах, которые мы проезжали. В темноте круглое мягкое лицо Берестова казалось еще бледнее, чем обычно. «Ну, вот, напоследок, совсем недавнее», — проговорил он, наконец. Прочитанные им восемь строк поразили меня настроением, глубиной, точностью, — я запомнил их сразу и навсегда.

Я поле жизни перешел
И отдохнуть присел.
Там одуванчик тихо цвел,
И жаворонок пел.
И так мне было хорошо,
Что я забыл почти,
Что поле жизни перешел
И дальше нет пути.

«Напиши мне эти стихи», — попросил я. И Берестов написал восемь строк на обороте обложки подаренной перед тем книги.

Прошло несколько, нет, не лет, — десятилетий. Стихи жили в моей памяти. В минуты трудных раздумий я нередко повторял их. Однажды, уже в 1990-х, при встрече, почти случайной, Берестов сказал мне, что собирает двухтомник. «А мое любимое там будет?» — спросил я. «Это какое же?» Я прочитал ему восемь строчек. «Какие хорошие стихи! — воскликнул Валя с той простодушной радостью, с какой часто говорил о своей работе. — Подумай, а я совершенно позабыл их». Он вдруг озаботился: «Автограф у тебя сохранился?» — «А как же. Подписанный. Могу предъявить». На другое утро он долго рассматривал автограф, несколько раз, вслух и про себя, повторил стихи, пожелал было переделать две последние строчки, я просил его оставить как есть. В «Книжном обозрении» вместе с объявлением об издании собрания сочинений Валентина Берестова были напечатаны стихи из будущей книги, среди них — и  мои восемь строк, мне посвященные, что, признаюсь, очень меня обрадовало. А потом Валя умер. Не скажешь — неожиданно: он многие годы недомогал сердцем, но для всех нас — нежданно.

Собрание стихотворений Валентина Берестова увидело свет уже после смерти автора. Об этом мне сообщил по телефону другой хороший поэт — Евгений Храмов.

С Женей мы были давними добрыми приятелями. Вдобавок и жили по соседству: по нескольку раз на дню я пробегал мимо его подъезда, отмеченного темно-серой мемориальной доской с портретом знаменитого полярного радиста Эрнста Кренкеля. Люсю Кренкель, дочь прославленного полярника и жену поэта Храмова, я знаю с детства, помню еще в дошкольную пору, когда она в прозрачной тунике, то ли лиловой, то ли малахитово-зеленой, танцевала с другими девочками-босоножками из студии Айседоры Дункан на сцене нашего домового клуба и казалась мне ужасно взрослой. Женя, большой, полный, несуетливый, на людях держал себя вальяжно, барственно, — эта маска баловня, бонвивана, позволяющего себе поступать так, как он пожелает, а не так, как от него требуют, помогала ему сохранять достоинство в трудное время почти повседневной необходимости нравственного выбора. Он был замечательно образован, интеллигентен, подвижен умом и словом, беседа с ним приносила удовлетворение взятым духовным уровнем и оставляла послевкусие душевной радости. Мы не раз путешествовали вместе — пушкинское Болдино, Спасское-Лутовиново, Северный Кавказ, места сибирской декабристской ссылки. В гостиничном номере он умел часами (вроде бы беспечное фар ниенте) валяться на кровати поверх одеяла, вполне одетый — совсем не новый, но всегда презентабельно выглядевший темный костюм, неизменно белая рубашка и галстук: расположив на груди небольшую шахматную доску (он был отличный шахматист), Женя исследовал расставленную позицию и одновременно беседовал о литературе, истории, политике, читал стихи, свои и чужие. Он ценил творческие удачи других поэтов (даже тех, кого не жаловал лично), говорил о таких удачах взволнованно, искренно восхищался ими; благодаря ему мне много прекрасного открылось в стихах современных авторов.

Женя Храмов позвонил и сказал: «Прости мне, но я вынужден отобрать у тебя стихи, тебе посвященные. Дело в том, что восемь строк про поле жизни написал не Валентин Берестов, а я». Стихотворение много лет назад было опубликовано в каком-то периодическом издании, позже напечатано в одном из поэтических сборников Храмова. Он даже попенял мне, что я не заметил стихотворения в книге, им подаренной. А я и вправду не заметил, хотя стихи Жени люблю и читаю охотно и внимательно. Наверно, потому и не заметил, что с того давнего вечера в вагоне крымского поезда это были для меня — берестовские стихи. Так же, как для самого Берестова. Мог ли он сам напечатать их в газете и поместить в собрании сочинений, если бы хоть на минуту усомнился в этом? Высочайшие нравственные достоинства Валентина Берестова всем хорошо известны. Валентин Берестов присвоил себе восемь храмовских строк, присвоил в том смысле, что, прочитав однажды где-то, тотчас, неосознанно, почувствовал их своими, вобрал душой, памятью, постоянно носил в себе, свыкся с ними. Произошло поразительное — полное — совпадение мысли, настроения, образной системы двух поэтов. Один сказал то, что хотел бы сказать другой, и сказал так, как другой мог бы сказать. Валя был щедро одарен творчески, полнился стихами, восемь присвоенных строк на какое-то время оказались захвачены этим постоянным движением творческой стихии. (Он был к тому же и очень рассеян: тогда, в Крыму, пожаловался мне, что не может справиться с приобретенной электробритвой — они как раз вошли в обиход: вместо того, чтобы брить, она — поет. Оказалось, он включал бритву вместо электрической в розетку радиоточки.) Позже всё, видимо, как-то упорядочилось. Валя отстранился, отвык от стихотворения про поле жизни, исключил его из числа своих сочинений, попросту забыл. Но тут оказался я, да еще с автографом, и убедил его — моя вина. Евгений Храмов вел переговоры с наследниками Берестова, просил опубликовать поправку.

Но скоро и Женя умер — тоже совсем, совсем нежданно. Если (нынче модны такого рода предположения) Женя и Валя в самом деле беседуют где-нибудь в ином мире, выяснение обстоятельств этой истории вряд ли отнимет у них много времени. Двум поэтам есть о чем поговорить.

Композитор Иван Соколов, хорошо знакомый и с Берестовым, и с Храмовым, положил любимые мной восемь строк на музыку, романс он тоже посвятил мне. Музыка печальная, чистая, светлая: слушая тихое дыхание одуванчика и песнь жаворонка в вышине, хорошо вспоминать прошлое, думать о будущем, беседовать с друзьями, теми, кто уже перешел поле жизни, и теми, кто еще бредет по нему, — первых, увы, уже куда больше, чем вторых...

ВЕСЕЛОЕ ИМЯ НАТАН

Весной 1969 года я собрался в Питер, в архивы, и, надо же, такая удача, знакомые, уезжавшие на месяц с небольшим из города, отдали мне ключ от опустевшей квартиры. Не поделиться открывшимся для работы питерским пространством было бы просто невозможно: я пригласил на половину предложенной жилплощади Натана Эйдельмана — он тотчас согласился.

Квартира, которая нам досталась, была далеко от центра, на Черной речке — из окна было почти видно место дуэли Пушкина. Всякий день с утра мы спешили во всевозможные библиотеки и бумагохранилища. Натан был тогда в самом жару работы над «Луниным». Вечером, возвращаясь на ночлег, мы нередко значительную часть пути, чтобы прогуляться после напряженных занятий, проделывали пешком. По дороге Натан, который полнился, переливался через край декабристами, предлагал — это стало своего рода игрой: «Ну, спрашивай про кого-нибудь» (то есть про декабриста). Я произносил имя, почему-либо или беспричинно всплывавшее у меня в памяти, и получал в ответ устный импровизированный очерк: биография, натура, судьба, связи, взаимоотношения и проч., всегда с интереснейшими подробностями, ассоциациями, размышлениями по поводу...

Всё возле него, даже какая-нибудь мелочь быта, стоило лишь к ней прикоснуться Натану, наполнялась особенной жизненной энергией, пронзительным интересом.

Едва в первое питерское утро мы с ним вышли из дома, он предложил: «Поскольку, по свойствам твоего и моего характера, аккуратно расплачиваться друг с другом нам будет сложно, давай за всё платить по очереди. Один раз я, следом ты. Заодно придется шевелить мозгами и действовать на выигрыш. Я не понял с лету игрового начала его предложения, оно мне попросту показалось дельным, и я охотно согласился. Сели в трамвай. Натан тут же объявил: «Билеты я взял». Я не обратил на это должного внимания. Приехали в центр, в каком-то кафе заказали хороший завтрак. Натан напомнил: «Теперь твоя очередь платить. Я покупал трамвайные билеты». Потом я оплатил обед, продукты, которые мы купили, чтобы поужинать дома, еще что-то. Я всё не мог войти в игру, и Натан учил меня, постоянно умудряясь опередить какой-нибудь мелочью крупную трату. На следующее утро я сделал вид, что уже позабыл вчерашний уговор. Снова сели в трамвай. И Натан тут же снова: «Билеты я взял». В ответ я изобразил на лице растерянность и даже некоторое огорчение. Зашли в то же кафе. В гардеробе я сделал вид, что вожусь с оборвавшейся вешалкой, и рассеянно попросил Натана заказать завтрак. Он с заметным удовольствием поспешил в зал. Я между тем купил у гардеробщика газету, подошел к столику, вручил ее Натану: «Вот газета — ты говорил, хорошо бы раздобыть. А что, завтрак уже оплачен?» Он чуть опешил, потом замечательно хорошо расхохотался, радуясь за меня, проникновенно похвалил: «Молодец!»

Накануне обратного отъезда в Москву мы договорились, что я из архива зайду в железнодорожные кассы на Невском, в бывшей Ратуше, и возьму билеты, — Натан подойдет попозже, он собирался еще куда-то забежать. Но вот оказия, мы не учли, что завтра — 30 апреля, канун Первомая: билетов не было и в помине, большинство касс оказалось вообще закрыто. Огорченный, ругая себя за то, что не позаботился о билетах заранее, я стоял у дверей касс и ждал Натана. Наконец он появился — пальто нараспашку, набитый сверх возможного портфель, пуда в два, тоже нараспашку. Выслушав мой горестный доклад, Натан прямо-таки расплылся восторгом. «Представь себе, — сказал он, — ты бы купил билеты. Что бы мы в таком случае сейчас сделали? Отвечаю: пошли бы на прощанье в какой-нибудь ресторан, просидели бы там допоздна и порядком надрались. Теперь же предстоящий вечер обрел цель».

И мы отправились на поиски билетов. Мы обошли изрядную часть города, наговорились всласть, подвели итоги месячной работы. Натан одарил меня массой интересных сведений и неожиданных советов, пока, уже часов в девять вечера, не набрели на какую-то дежурную кассу «Аэрофлота» и не добыли-таки чудом два билета на случайный дополнительный рейс.

Не мудрствуя, мы свернули на радостях в первое же заведение, дверь которого не была омрачена вывеской «Свободных мест нет». Натан, явно довольный проведенным временем, развалился на стуле.

«Итак, какой у нас номер рейса?» — спросил он. 
«Семнадцать — ноль три».
«Тысяча семьсот три, — по-своему повернул он. — Предлагаю: пока официант принесет выпить и закусить, мы поочередно вспоминаем, что произошло в одна тысяча семьсот третьем году».
Это была его любимая игра — добывать из своей необозримой памяти события, относящиеся к той или иной названной дате. (В «Большом Жанно», празднуя очередную лицейскую годовщину, Пущин в застолье требует от Корфа:»Модест-господин, а извольте-ка, животина, отвечать: «Европа, 1675 год, всех королей!») Соперничать здесь с Натаном было едва ли возможно. Я объявил, что сдаюсь без боя, — к тому же, при первой быстрой ревизии, ничего существенного, связанного с датой «1703», мне в голову не пришло.

«Не спеши, — расстроился Натан. — Продолжим наполнять жизнь смыслом. Одно событие из случившихся в 1703 году ты наверняка знаешь, потому что не можешь не знать. Я дарю тебе первый ход, ты называешь это событие, и мы засчитываем его тебе за десять. Таким образом ты имеешь приличную фору. Если к концу выяснится, что ты меня обскакал или у нас ничья, мы, чтобы не ущемлять твоего самолюбия, эти десять очков у тебя вычитаем».

Мне пришлось признаться, что я и одного этого события, которое должен знать, не помню. (Дело все же было четыре десятилетия назад, юбилейная дата еще не ходила по рукам разменной монетой.)

«Не может быть, — поразился Натан. — Посмотри вокруг»...
Он широко обвел рукой накуренное помещение, указал на окно, к которому со стороны улицы прижималась темнота:
«Ну... Ну... Вспомнил?..»
Он смотрел на меня с мучительным ожиданием. Ему не терпелось за меня порадоваться. Тут, как спасение, из кухни показался и поплыл к столику официант с подносом.
«Игра окончена, — сказал я. — Один ноль в твою пользу».
«Ты в самом деле не вспомнил ни одного события?» — огорченно спросил Натан.
«Честное слово».
«То есть ты не помнил, что в 1703 году основан Санкт-Петербург?»
«И правда ведь»...
«Боже мой, с кем приходится пить!» — сокрушенно произнес Натан, разливая водку.