Грета Ионкис (Кёльн)

Искусство драгоценно лишь
постольку, поскольку оно – игра.
Максимилиан Волошин

Мистификации появились давно, и конца им не видно. Коснемся лишь литературы с присущей ей тягой к игре и театрализации. Переход от века Просвещения к эпохе романтизма сопровождался движением от Homo sapiens к Homo ludens (от человека разумного к человеку играющему), что сказалось на развитии искусства.

Французский писатель Борис Виан, умерший молодым в 1959 году, был не только талантливым автором культового романа «Пена дней» и прославившего его хита «Дезертир», но и неплохим художником, успешным актером, арт-директором лучших парижских кафе, королем парижских кабаретистов и выдающимся джазменом. Слушать его игру на трубе прилетал сам Дюк Эллингтон. Но за 10 лет до смерти он опубликовал «черный» роман якобы американского писателя Салливэна «Я приду плюнуть на ваши могилы». Автора вычислили, обман не простили, состоялся суд, и умер Виан с репутацией обманщика.

Еще один наш современник Ромен Гари, лауреат Гонкуровской премии, выпустил под именем Эмиля Ажара роман, которому Французская академия тоже присудила Гонкуровскую премию. Когда авторство раскрылось, разразился скандал: одно лицо не может получать эту премию дважды.

Более свежий пример – «Код да Винчи» Дэна Брауна. Роман-мистификация, которому поверили миллионы неискушенных читателей. По нему был снят фильм, появились подражания.

Литературный розыгрыш по-английски

Вернувшись в елизаветинский век, наталкиваешься на самую большую загадку – Шекспир! Веками длится спор по поводу авторства его произведений. Присутствие одних фактов и отсутствие других заставляют предполагать, что под именем третьестепенного актера театра «Глобус» скрывалось иное лицо. Версии множатся, загадка остается.

В середине ХVIII столетия шотландский поэт-фольклорист Макферсон опубликовал несколько поэм, принадлежащих, по его словам, Оссиану, барду III века, сыну шотландского короля Фингала. Прозаические переводы с гэльского были проникнуты высоким поэтическим духом и произвели огромное впечатление не только на таких интеллектуалов, как философ Дэвид Юм и экономист Адам Смит.

Влияние «оссианизма» испытали Вальтер Скотт, поэты Озёрной школы и даже Байрон. Но особенно мощным оно было в Германии – на родине романтизма.

Гётевский герой, юный Вертер, признался: «Оссиан вытеснил из моего сердца Гомера. В какой мир вводит меня этот великан! Требования предъявить рукописи, с которых был сделан перевод, Макферсон игнорировал. Мистификация раскрылась после его смерти.

На путь мистификации вступил и совсем юный, почти ребенок, Томас Чаттертон, создавший стилизованные под старинные баллады поэмы, которые он приписал вымышленному поэту Томасу Роули. Восемнадцатилетний Чаттертон погиб от голода и нищеты, а Макферсон был с почетом погребен в Вестминстерском аббатстве.

«Поэмы Роули» были опубликованы спустя семь лет после самоубийства поэта. Его трагическую смерть оплакали Вордсворт и Кольридж, Китс и Шелли, Россети и прерафаэлиты. Все они преклонялись перед гением «чудесного мальчика». Француз А. де Виньи посвятил ему драму «Чаттертон».

Как начинающий писатель обманул Пушкина и Мицкевича

Друг Тургенева Проспер Мериме начал свой творческий путь с мистификаций. Свою первую книгу, включавшую четыре пьесы, якобы переведенные им с испанского, он назвал «Театр Клары Газюль» (1825). Он предварил сборник краткой биографией автора: молодая испанка, родившаяся на исходе Х1Х века в Гранаде, воспитывалась у родственника-священника. Застигнутая за написанием любовного письма, она была заточена в монастырь, откуда бежала и волею судьбы оказалась в Англии, где ее якобы и встретил Мериме-переводчик. Для вящей убедительности в книге был помещен портрет Клары, написанный другом начинающего литератора Делеклюзом. Позировал сам Мериме в мантилье, с обнаженной шеей, украшенной жемчужным ожерельем с крестом. Одаренный стилизаторским талантом Мериме сумел мастерски передать колорит средневековой Испании.

Спустя два года он решается на новую мистификацию. Сборник народных песен и преданий, якобы услышанных и записанных собирателем фольклора на территории Далмации и Хорватии, Черногории и Боснии, в их числе и несколько приписанных народному певцу Магдановичу, вышел под названием «Гюзла». Имитация славянской поэзии была столь тщательной, что обманулись многие дотошные фольклористы.

Пушкин, пленившись материалом, дал вольный перевод стихами и создал цикл «Песни западных славян». «Что ты ржёшь, мой конь ретивый?» Кто сегодня не знает этих строк?! В детстве я сама дрожала, как «Ваня бедный», когда читала «Вурдалака», но позже была захвачена иными песнями: «Видение короля», «Фёдор и Елена», «Гайдук Хризич», «Марко Якубович».

Мериме, узнав о стихотворных переводах Пушкина из письма библиографа и библиофила Соболевского, в ответ написал: «Передайте г. Пушкину мои извинения. Я горжусь и стыжусь вместе с тем, что и он попался». Узнав об этом, Пушкин смеялся и радостно сообщал, что обманулся он в хорошей компании с Мицкевичем, знатоком славянского фольклора. Первым, кто разгадал мистификации Мериме, был старый Гёте: у него вызвало подозрение созвучия в названияхх сборников – Газюль и Гюзла.

Трагическая история Черубины де Габриак

Одной из самых необычных мистификаций Серебряного века была история Черубины. В сентябре 1909 года в новом журнале символистов «Аполлон» (редактор – Сергей Маковский) появилась подборка стихов неизвестной поэтессы Черубины де Габриак. Представлял стихи Максимилиан Волошин. Таинственная красавица присылала в редакцию стихи, полные очарования и неженской силы. Всего было напечатано 25 стихотворений. Вот одно из них, самое известное, исполненное «нарциссизма»:

С моею царственной мечтой
Одна брожу по всей вселенной,
С моим презреньем к жизни тленной,
С моею горькой красотой.
Царицей призрачного трона
Меня поставила судьба…
Венчает гордый выгиб лба
Червонных кос моих корона.
Но спят в угаснувших веках
Все те, что были бы любимы,
Как я, печалию томимы,
Как я, одни в своих мечтах.
Но я умру в степях чужбины,
Не разомкну заклятый круг.
К чему так нежны кисти рук,
Так тонко имя Черубины?

Имя Черубина означает по-испански «херувим». Загадочная незнакомка – испанская графиня, воспитанная в католическом монастыре, заброшенная на чужбину, в суровый край, полна мистической и кощунственно-чувственной любви к Христу.

Я – в истомляющей ссылке
В этих проклятых стенах.
Синие, нежные жилки
Бьются на бледных руках

Перебираю я чётки;
Сердце – как горький миндаль.
За переплётом решётки
Дымчатый плачет хрусталь.

Показательно признание И. Анненского: «Пусть она – даже мираж, мною выдуманный, я боюсь этой инфанты, этого папоротника, этой черной склонённой фигуры с веером около исповедальни… Я боюсь сильной».

Черубина воспламенила сердца читателей журнала и, прежде всего, – его редактора. Маковский мечтал о встрече с ней, Алексей Толстой бледнел при упоминании имени «Черубина», Сомов мечтал написать её портрет, Кузьмин тщетно искал ее на балах и высматривал в театральных ложах. Падение новой литературной звезды было таким же стремительным, как ее взлет.

За необычным псевдонимом скрывалась поэтесса Елизавета Ивановна Дмитриева, происходившая из семьи обедневших дворян, болезненная (семь лет была прикована к постели), невзрачная с виду, хромоножка. Однако дух ее был силен, и в этом, видимо, состояла тайна ее привлекательности. Она получила прекрасное образование в Императорском женском Педагогическом институте в Петербурге, продолжила его в Париже, где изучала средневековую поэзию. Там она познакомилась с Гумилёвым и Волошиным и глубоко задела чувства обоих. Знакомство это переросло в близость. Когда все трое вернулись в Петербург и стали завсегдатаями «Башни» Вячеслава Иванова, сложный клубок любовных отношений (Гумилёв просил ее руки, но и Волошин претендовал, хотя и был еще связан браком с Сабашниковой) привел к дуэли между ними. Отказав Гумилёву, Лиля (так они ее называли) сделала выбор.

Идея мистификации принадлежала Волошину, он придумал и экзотическое имя. Елизавета Ивановна, согласившаяся на мистификацию, пережила ее разоблачение как трагедию. Она покинула Петербург, Крым и Волошина, к браку с которым была готова. Но главное – она зареклась писать стихи. Волошин не ожидал, что его мифотворческий эксперимент приведет к катастрофе. Впрочем, они остались друзьями.

Выйдя замуж в 1911 году за инженера-гидролога, взяв его фамилию, Васильева, она уехала с мужем в Ташкент. Однако спустя короткое время оказалась вновь в Европе, в Швейцарии, у антропософа Штейнера, чьи труды она переводила ранее, стала приверженкой его учения и вернулась к поэзии. Между тем, антропософия прочно вошла в ее жизнь.

Революция застает ее в России в Екатеринодаре (позже Краснодар). Здесь в поэтическом кружке «Птичник» она знакомится с молодым Маршаком и создает ряд пьес для детского театра (некоторые в соавторстве с ним). Вслед за Маршаком она едет в Петроград, возглавляет там антропософское общество. Одновременно она продолжает писать для детей, ее пьесы выходили в 1923, 1924 гг. и получили долгую жизнь, поскольку издавались в дальнейшем под именем Маршака.

Когда советская власть начала охоту на антропософов, Е.И.Васильеву арестовали и выслали за Урал. Ей удалось добраться до Ташкента. Незадолго до смерти (она умерла в 1928 г. от рака печени) она создала стихотворный цикл «Домик под грушевым деревом» от лица вымышленного китайского поэта Ли Сян Цзы. Вот одно из стихотворений (всего их 21) – «Река»:

Здесь и в реке зелёная вода,
Как плотная ленивая слюда.
Оттенки пыли и полыни…
Ах, лишь на севере вода бывает синей.
А здесь Восток.
Меж нами, как река – пустыня,
А слёзы, как песок.

 

В предисловии, написанном ею к сборнику от имени неведомого поэта, звучит голос несломленного человека: «В 1927 году от Р.Х., когда Юпитер стоял высоко в небе, Ли Сян Цзы за веру в бессмертие человеческого духа был выслан с Севера в эту восточную страну, в город камня.

Здесь, вдали от родины и близких друзей, он слышал только речь чужого народа и дикие напевы желтых кочевников. Поэт сказал: «Всякая вещь, исторгнутая из состояния покоя, звучит». И голос Ли Сян Цзы тоже зазвучал. Вода течет сама собой, и человек сам творит свою судьбу: горечь изгнания обратилась в радость песни».

Итак, путь Е.И.Дмитриевой в искусстве начался и закончился мистификацией, во многом объяснимой ее потребностью в самомифотворчестве. История Черубины оказалась самой необычной мистификацией эпохи символизма. Спустя столетие она еще волнует.