Грузинский блокнот

Татьяна Вольтская – поэт, журналистка, эссеист, корреспондент Радио «Свобода». Автор 16 поэтических сборников. Её стихи переведены на английский, французский, немецкий, итальянский, шведский, японский языки и удостоены различных литературных премий, в том числе и немецких. Вы можете найти их на канале Youtubе. Статус иностранного агента, присвоенный ей властями РФ,  и работа на Радио «Свобода» сделали невозможным ее пребывание на родине. Татьяна уехала в Грузию. Здесь и стали появляться ее грузинские заметки. «В Грузии я не в отпуске, - писала она, начиная их. - Я убежала сюда от безумного диктатора, который сейчас от моего имени разрушает чужую страну и, несомненно, разрушит мою. И я подумала – если уж судьба загнала меня сюда, если этот край дал мне приют, то я попробую быть внимательной и благодарной. Буду писать Грузинский дневник. Понимаю, что название не оригинально, но точнее найти трудно: ведь дневник – это взгляд и внутрь себя, и вокруг, где глаза постороннего иногда замечают то, на что местные уже не смотрят, поскольку оно и так понятно и привычно».

* * * *

Мы с Ваней повадились бродить вечерами в горах в окрестностях Батуми, возвращаясь затемно. Когда мы идем к машине, ухо различает где-то далеко затейливый звуковой узор – шакалы поют. Вот так же они пели когда-то в Хайфе, куда мы приехали на Рождество и Новый год к милой моей подруге Фаине, и шестилетний Сима рисовал Деву Марию, Младенца на соломе, Иосифа, пастухов с крючковатыми посохами, ослика, быка, овечек, и ангелов, и, конечно, Звезду. А потом мы вырезали эти фигурки и развесили на нитках – на пальме, которую кто-то срубил и бросил во дворе, а мы подобрали и превратили в елку.

Хитрый шакал нащупал своим фальцетом тайную дверку в мозгу, и она приоткрылась, и оттуда хлынул рождественский свет – вот мы сидим в комнате, веселые двухнедельные гости, которым не хочется уезжать, и не знаем, какие мы счастливые, потому что в сумке у меня лежат обратные билеты, и в январе мы полетим домой, а сейчас у нас ни билетов, ни дома, а дорогу назад можно прочертить только вилами по воде – и где еще та вода и те вилы. И Фаины уже нет, и Сима сидит один в пустой квартире и грызет антоновку, которую мы с ним раньше собирали в четыре руки до последнего яблочка, а теперь половина останется лежать на земле, почернеет под снегом и пропадет.

* * * *

Нету в Батуми осени, да и откуда ей взяться – сплошные вечнозеленые растения, пальмы, лавры. Даже платаны не желтеют, а ржавеют, листья мучительно скрючиваются на ветках, неряшливо сорят под ногами, а огромные орехи, чиркнув несколькими желтыми искрами, вдруг молча и стремительно опадают. Нету под ногами ворсистых желто-красных ковров, по которым бегают дети, подкидывая руками шуршащие огненные фонтаны. Нету кленов в царских порфирах, нету лип в сияющих нимбах, нету “в багрец и золото” одетых лесов, пронизанных пьянящим запахом увядания.

Осень – торжественный обряд перехода, без которого невозможно смириться с грядущей белой пустыней, анти-жизнью зимы, долгим снегом, который кажется вечностью. Но в Грузии не бывает таких бездонных снегов, вот и осени огненной нету – все справедливо. Но я все равно ищу ее жадными глазами, и вот, вторая удача за неделю – опять клен с маленькими лучистыми звездочками, чуть тронутыми лихорадкой, порозовевшими, стоит на углу. Ему, конечно, далеко до наших пылающих кленов, но все равно – как же я благодарна ему за эти красные отсветы, будто до меня долетело эхо из наших дворов.

* * * *

Сегодня меня вдруг осенило: Зеленский – это вылитый Фродо. Сказала Симе – он засмеялся. И правда – Зеленскому ведь тоже выпала, казалось бы, непосильная ноша – уничтожить кольцо всевластия, и он эту ношу несет, хотя никто не подозревал в нем, маленьком веселом хоббите, этих могучих сил, этой твердости и изворотливости.

Мы с Симой увлекаемся сходством – соблазнительно дорисовать картину: разве не полыхают в Мордоре зловещие горны, разве не куется в подземельях страшное оружие, разве не множатся орды оскаленных орков, готовых броситься на все живое, нежное, цветущее? Конечно, Путин под Саурона не канает – жидковат, а что он вылитый Голум, так это давно замечено. Но с тех пор он прошел большой путь, и мы сходимся на том, что теперь это – странная помесь Голума и Саурона: недостаток мощного обаяния зла восполняется студенистой чекистской сущностью, вызывающей гадливое изумление. 

Да и Средиземье постепенно приходит в движение, бурлит, закипает. Глядя, как наши ракеты и дроны уничтожают украинские электростанции, я как будто вижу огромного каменного тролля, лупящего корявым молотом по маленьким хоббитам, а они отпрыгивают, уворачиваются и как будто совсем не боятся быть разможженными, – им бы только дождаться первого солнечного луча, который клюнет тупую троллеву башку в бугристую макушку генерала Суровикина – и он так и застынет, как был, замахнувшись над головой великанской штуковиной в волосатых ручищах. 

Помню я в тихом зеленом Оксфорде кирпичную башню, где сидел умница Толкиен, писал про свое Средиземье – и как в воду глядел. Только бы все кончилось не хуже, чем у него.

* * * *

Мы с Ваней идем по горе – ехали мимо, увидели несколько маленьких желто-красных деревьев, похожих на рябинки, и решили завернуть – здесь точно проходила осень, вон ее следы. Но стоило выйти из машины, деревца куда-то попрятались, остался только зеленый ореховый лес с редкими желтыми прочерками, да сады, полные торжественной оранжевой хурмы. По одному саду бродит несметное количество куриц, хозяева копаются в огороде, в ограду из сетки-рабицы вплетается лавр, усыпанный редкими черными ягодами. Лавра тут вообще много – за поворотом я срываю небольшой букет, предвкушая, какие ароматные будут у меня супы.

Мы поворачиваем назад, навстречу идет седой мужик с рыжей коровой – как же он похож на одного ученого, мужа моей подруги! Мужик останавливается, спрашивает, откуда мы. Слово Петербург – волшебное: услышав его, грузинский человек обычно говорит – о-о-о, Ленинград! – его лицо озаряется светом, а дальше возможны варианты – либо он в Ленинграде бывал, и тогда его о-о-о – вполне радостное и даже гордое, либо не успел побывать, и тогда в о-о-о могут прокрасться нотки сожаления и тихой грусти об упущенном счастье. О-о-о седого мужика – иное. – Меня зовут Звияд. Знаете, я один дома, пойдемте ко мне, посидим, выпьем кофе – и мы, повинуясь заговорщицкому взмаху его руки, следуем за ним и за его коровой, которая, войдя в ворота, тут же ныряет вниз, в сад, к капустным грядкам и апельсиновым деревьям. Звияд бросается за коровой и, наставив ее на путь истинный, ведет нас на второй этаж. Пышная лестница из искусственного мрамора впадает в галерею, с который открывается такой вид на долину реки и на горы, что мы надолго прилипаем к перилам.

Далеко внизу, за садами, вьется едва заметная плоская речка, у воды бродит белая цапля – Ваня заметил ее в бинокль, а я могу разглядеть светлую точку и так, правда, с трудом. Сады стекают вниз мягкими складками, соседний дом внизу, как на ладони – вон дети играют у стены, вон бегает черная собака, встреченная нами раньше, вон пестрая домашняя утварь свалена под навесом, вон молодая женщина и девочка-подросток развешивают белье, свернувшееся клубком в желтом тазу. Мы смотрим на этот дом с одной стороны, а с другой на него смотрят горы, освещенные солнцем, На самые дальние и самые высокие, с голыми вершинами, недавно лег снег.

Интересно, что чувствует человек, если за каждым его движением с детства пристально следят горы? Их взгляд не может не отразиться на душе – и кто знает, строже она становится из-за их вечного присутствия или, наоборот, легкомысленнее: когда рядом все время такое, то зачем печалиться по пустякам.

Звияд бежит в сад, долго шуршит где-то под балконом, переходя от дерева к дереву, старательно выбирая спелые мандарины и наполняя ими большой полиэтиленовый мешок. Наконец, он возвращается и зовет нас в дом. В гостиной холодно, ни здесь, ни в других комнатах отопления нет – зато мебель дорогая, красного дерева, вся в завитках и на гнутых ножках. Кухня тоже с иголочки, новенькая, нарядная, а главное – это единственное место, где зимой тепло. Звияд с гордостью показывает нам буржуйку, весьма внушительную, длинную, с просторным местом для готовки. – Это все женщинам надо, знаете, они требуют, чтобы варить-жаритть было удобно, – объясняет он, как бы извиняясь за слишком большую печку.

Мы возвращаемся в гостиную и садимся на диван – не снимая курток. План застолья изменился – вместо кофе на столе фрукты и бутылка желтоватой медовухи. Я за рулем, Ваня не большой любитель крепкого, но дело в ритуале. Поиск тарелок в буфете дается хозяину с трудом – видно, что этим заведует женщина, которой сейчас нет дома, но все же он худо-бедно справляется, а между делом рассказывает про себя. – Я первые 40 лет прожил плохо, – дружил с ворами в законе. Правда, уже давно с этим завязал – я и сейчас их всех знаю, кого не убили, но у меня граница: вот тут вы, а тут я, и в ваши дела я не лезу. Да и жена у меня майор полиции. – Звияд разливает медовуху, а я мысленно поздравляю его с удачным выбором супруги, видимо, предрешившим мирный характер второй половины его жизни.

Лицо у Звияда худое, покрытое недельной щетиной, рот запавший – зубов не хватает. Он сидит в кресле, кутаясь в длинную вязаную кофту, то надевая, то снимая с коротко стриженой головы капюшон фланелевой толстовки, глаза горят влажным блеском. Страшно волнуясь, он излагает нам свой взгляд на то, как все дружно жили в Советском Союзе, на козни Америки, которая все испортила, на мировой заговор, и на то, что геи – это нормально, они всегда были, но вот гей-парады… почему я должен объяснять своей 10-летней внучке, что это там за мужик с бородой и в бикини, – руки Звияда начинают ходить ходуном, он заикается, взглядом ища нашей поддержки, я лихорадочно думаю, как бы его поскорей прервать – и прошу рассказать, кто строил этот дом. – Дедушка, – охотно переключается Звияд, – он у нас с 1906 года, всегда здесь жил, был почетным таксистом. И отец тоже водителем был. – А кто играет на пианино? – не унимаюсь я, не давая Звияду вернуться к взрывоопасной теме. – Внучка. Когда она у нас ночует, с таким трудом ее надо в школу будить, вы не представляете, и на музыку тоже идти не хочет, скандалит по пятнадцать минут. Я ее сам в школу отвожу, и на кружки тоже, тут совсем недалеко.

Видно, как Звияд любит внучку – у него их две, младшей всего полтора. Разговор перепрыгивает, как горная речка, с камня на камень, и в какой-то момент касается марихуаны – Звияд знает, как ее правильно курить – не целыми днями с утра пораньше, как некоторые, а только вечером, когда переделаны все дела, все расставлено по полочкам, и ты уже больше ничем не занят. В этом интересном вопросе мы с Ваней совсем не можем поддержать разговор – съев пополам огромную багровую хурму, мы благодарим Звияда и прощаемся. Напоследок он показывает нам первый этаж дома, где пока что – одни бетонные стены и стол, заваленный хурмой, остальное еще предстоит построить. – Ну, пока денег особо нет, но доделаем как-нибудь, вы же знаете, как это бывает – где-то купишь, где-то украдешь, – улыбается Звияд. В саду цветут розы, одну он пытается сорвать, но роза не дается, колется и так и остается висеть на перекрученной веточке. Наконец, Звияд провожает нас за ворота, выводит на дорогу, извиняется, что дальше идти не может: надо всех кормить – корову, собак, кота – и сует в руки мешок мандаринов.

Мы идем к машине, не веря своей удаче – искали осень, а побывали в грузинском доме – раньше мы на такие только издали любовались. Интересный чувак этот Звияд, дай Бог ему не знаться больше со своими прежними дружками, а, впрочем, он в надежных руках. Мы смеемся, а у меня в ушах звучит песня «Помню, помню, помню я…» – бессмертный воровской романс, который пел нам с Симой Котэ.

Татьяна Вольтская (Петербург – Батуми)

Читайтетакже:

1. Грузия сегодня, путевые заметки. Журнал «Партнёр», № 3 / 2017. Автор Л.Когосов
2. Гостеприимная Грузия. Журнал «Партнёр», № 6 / 2017. Автор В. Новобратский
3. Безвизовый режим для граждан Грузии и Украины. Журнал «Партнёр», № 4/ 2017. Автор Т. Пуэ