Исток
непонятного светел и чист. Но и
Воспетый,
ты вряд ли раскроешь секрет,
Каким
начался, таким тебе и остаться.
Сколь
ни бесчинствуй нужда
И
воспитание, всё же
Основа
дана от рожденья,
И этот
сияющий луч, который
Встречает
новорождённых.
Но где
же он, кто,
Чтобы
свободным прожить
Всю
свою жизнь, чтобы так
Воплотилась
мечта, истечь
С
благодатных высот, словно Рейн,
Из освящённого лона
Родиться
счастливым, как он?
Поэтому
речь его – ликованье.
Нет, он
не плачет в пелёнках,
Подобно
детям иным.
Там,
где кривые его берега к нему с двух сторон
Подползают,
змеясь вдоль него и желая,
Да,
жаждая обуздать его легкомыслие и воспитать,
И
охранить его, держа за зубьями скал,
Смеясь,
разрывает он их на куски,
Словно
змей ребёнок Геракл,
И с
добычей бросается в путь.
И если
б его в поспешности не укротил
Тот,
кто боле велик, и дал ему вздыбиться,
Будто
молнии ствол, тогда б раздвоил он Планету.
Словно
заворожённые, бегут навстречу ему леса
И в
пояс клонятся горы.
Жёлтыми
грушами полный
И
зрелым шиповником,
Берег
свесился в озеро.
Вы,
прелестные лебеди,
пьяные
от поцелуев,
Макайте
же головы
В
святотрезвящую воду.
Горе
мне, где же мне взять
Зимой
цветы, где –
Солнечное
тепло
И
прохладную тень?
Холодной
стеной стоит
Передо
мной безъязыкость. По ветру
Звякает
флюгер.
Чёрное молоко рассвета – мы пьём его вечером,
мы пьём его утром и днём, мы пьём его ночью,
мы пьём его, пьём,
мы в воздухе роем могилу, в ней лежится легко.
В доме живёт человек, он играет со змеями, пишет,
когда же темнеет, он пишет в Германию, твои золотые волосы, Маргарита,
он пишет это и выходит из дома, звёзды вспыхивают, он псов подзывает своих,
он свищет евреев своих, заставляет могилу копать в земле,
он приказ отдаёт нам: сыграйте теперь плясовую!
Чёрное молоко рассвета – мы пьём тебя ночью,
мы пьём тебя утром и днём, мы пьём тебя вечером,
пьём тебя, пьём.
В доме живёт человек, он играет со змеями, пишет,
когда же темнеет, он пишет в Германию, твои золотые волосы, Маргарита,
пепельные твои, Суламифь, мы воздушную роем могилу, в ней лежится просторно.
Он погоняет: глубже копайте в пространство земли, такие-сякие, играйте и
пойте,
он железку выхватывает из кобуры и машет ею, глаза его голубые,
глубже втыкайте лопату, такие-сякие, сыграйте мне плясовую!
Чёрное молоко рассвета – мы пьём тебя ночью,
мы пьём тебя днём, мы пьём тебя утром и вечером,
пьём тебя, пьём,
в доме живёт человек, твои золотые волосы, Маргарита,
пепельные твои, Суламифь, он играет со змеями.
Он велит: слаще играйте мне смерть, смерть – из Германии мастер,
ведите темнее смычок по скрипкам – и дымом подниметесь в воздух,
могила вам в облаках, не тесно там и легко.
Чёрное молоко рассвета – мы пьём тебя ночью,
мы пьём тебя днём, смерть – из Германии мастер,
мы пьём тебя вечером, утром, мы пьём тебя, пьём,
смерть – из Германии мастер, глаза его голубые,
он встретит тебя свинцовою пулей, его попадание точно,
в доме живёт человек, твои золотые волосы, Маргарита,
он псов натравливает на нас и могилу дарит в пространстве,
он играет со змеями и видит во сне, что смерть – из Германии мастер,
твои золотые волосы, Маргарита,
пепельные твои, Суламифь.
О слишком многом шла речь
и о малом. О Тебе
и Всё-таки-Тебе, о
замутнении светлом,
о еврействе, о
твоём Боге.
О
Нём.
В день Вознесенья, на той стороне
стоял собор и протягивал нам
немного золота через реку.
О твоём Боге шла речь, и я
говорил против Него, я
принудил сердце своё
надеяться
на
высшее Его, на задыхании хриплое,
гневное слово.
Твои глаза смотрели на меня и как бы мимо,
твой рот
говорил им вслед, так что я слышал:
«Мы
не знаем, ты знаешь,
мы
не знаем,
что
верно…»
Париж, 30-е мая 1960 г.
Глаза, со-блазнённые слепотой.
Их «Исток не-понятного светел и чист», их
память о
башнях Гёльдерлина, плавающих в воде,
отражённых
криками чаек.
Утонувшие гробовщики являются при
этих
погружающихся словах:
Если бы,
если б пришёл человек,
если б сегодня пришёл в этот мир человек
с бородой из света,
как у патриархов, и если б
он о нашем времени
говорил,
он бы только
лепетал, лепетал,
всё вре-, всё вре-,
мя-мя.
(«Пàлакш[4].
Пàлакш!»)
ЯЗЫК ЗА РЕШЁТКОЙ [5]
Округляется глаз между прутьями.
Веко – дрожащий зверек –
вверх отгребает,
выпускает взгляд.
Радужная, поплавок без иллюзий и мутный.
Небо должно быть близко, серое, словно сердце.
Косо в железной закрепе
коптит лучина.
По свечению ока
угадывается душа.
(Если бы я был как ты, ты как я.
Не на одном ли мы
стояли ветру?
Мы чужие.)
Кафель. На нем
тесно друг к другу, обе
серые, как сердца, лужи:
два
рта, полные немоты.
ГЕРТА МЮЛЛЕР
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ [6]
1.
Прощание, как яблоко,
кругло,
катиться начинает незаметно.
И масок карнавальное мурло
свои
манатки сматывает спешно,
поскольку хочет жить.
2.
В конверте из перьев живёт
петух,
в конверте из листьев кленовых – аллея,
а заячья душа – в конверте меховом,
в конверте слёз спит озеро.
Жилище на углу – конверт особый:
наряд милиции столкнул с его балкона
кого-то над бузиновым кустом[7].
Потом это опять назвали
самоубийством. Протокол о нём
живёт в бумажной крепости-конверте,
а дама некая живёт
в конверте из волос, завязанных узлом.
3.
И правитель поклонится нам
слегка.
Ночь приходит обычно пешком.
Два неоновых башмака с крыши фабрики обувной
отражаются в чёрной реке, перевёрнуты вверх каблуком.
И неоново-бледный башмак выбивает нам зубы
вверх каблуком, а другой отражённый башмак
превратил наши рёбра в форшмак.
Утром гаснут неоновые башмаки,
слово «яблоко» – деревянное, словно гроб,
листья клёна краснеют влёт.
С неба сыплются звёзды, сладкая воздушная кукуруза,
а правитель поклонится и убьёт.
Перевёл с немецкого
©Борис Шапиро
[1]
Paul Celan, „Todesfuge“. Из:
Paul Celan, Mohn und Gedächtnis.
С любезного разрешения © 1952 Deutsche Verlags-Anstalt,
München in der Verlagsgruppe Random House GmbH
[2]
Paul Celan, „Zürich, zum Storchen“. «Цум Шторхен» = Отель «У аистёнка». Из: Paul Celan, Die Niemandsrose. С
любезного разрешения © 1963 S. Fischer Verlag GmbH, Frankfurt
am Main.
[3]
Paul Celan, „Tübingen, Jänner“. Из:
Paul Celan, Die Niemandsrose. С любезного разрешения © 1963 S. Fischer Verlag GmbH, Frankfurt
am Main.
[4] Примечание
переводчика: „Palaksch“ – неологизм оригинала, непереводимое междометие, звукопись.
Современники рассказывали, что когда у Гёльдерлина случались видèния
и приступы во время прогулки, то он в ужасе бежал по Тюбингену, сжимая голову
руками и крича: «Палакш! Палакш!». В немецком литературоведении нет согласия в
том что этот возглас мог бы значить. Я возвожу слово «палакш» к индогерманскому
корню п-л-х. Сравните палакш с сегодняшними полыхать, плаха, плашмя, пламя,
полымя). Вспомните также Яна Палаха, сжегшего себя в августе 1968 на площади
Венцлава в Праге в знак протеста против советской оккупации Чехословакии.
[5]
Paul Celan, „Sprachgitter“. Из:
Paul Celan, Sprachgitter. С любезного разрешения © 1959 S. Fischer Verlag GmbH,
Frankfurt am Main.
[6] С любезного разрешения Герты Мюллер. © Herta Müller.
[7] Примечание
переводчика: Имя одного из величайших немецких поэтов Гёльдерлин (Friedrich Hölderlin, XVIII-XIX вв.) можно было бы перевести на русский
язык как „Бузинников“. Его судьба примечательна тем, что он сумел сохранить
себя как поэта, несмотря на тяжёлый политический, социальный и психический
конфликт с обществом и культурой своего времени. В двадцатом веке в немецкоязычной
литературе установилась традиция понимать образы бузины, бузинного куста,
бузинной наливки и т. д. как символы поэтической судьбы и бескомпромиссной
преданности Поэзии. Поэтому бузиновый куст под балконом, на котором происходит
убийство, - это не просто
деталь ландшафта, а свидетельство о том, что убивают поэта.