Аркадий Бройдо (Бохум)

Национальная катастрофа глазами детей

Любой человек жадно ловит рассказы о собственном детстве, ведь особенности мироощущения формируются в первые годы жизни и во многом определяют его дальнейшую судьбу. Может ли война, горе и всё то, что принято называть вихрем истории, – вообще лишить человека детства? Или душевное развитие в любом случае подразумевает ряд неизбежных стадий, если уж ребенку посчастливилось выжить?

Таким вопросом задавались организаторы исследования, проведенного в 1924-25 годах среди детей-беженцев, покинувших Россию после революции. Руководителем проекта был известный философ Василий Зеньковский, возглавивший педагогического бюро по делам русской школы за рубежом. Опрос проводился в нескольких гимназиях, находящихся в Чехии, – на тот момент одной из наиболее гостеприимных для российских беженцев стран. Тысячу учеников в возрасте от шести до девятнадцати лет попросили за два академических часа написать в свободной форме сочинения, в которых им предлагалось зафиксировать всё, что они сумеют вспомнить о своей жизни в России. Сведений о том, как в дальнейшем складывались судьбы этих детей – кроме единственного случая – к сожалению, нет.

«Когда долго не стреляли, мне делалось скучно»; «мы привыкли тогда к выстрелам и начали бояться тишины» – подобные признания склоняют к мысли, что трагедия их детства могла превратиться в неизлечимый невроз, привести к утрате способности радоваться повседневной жизни. Так же, как в знаменитом фильме А. Тарковского «Иваново детство», это может быть милый симпатичный ребенок, которого как будто бы можно легко отмыть, накормить, причесать и отправить в школу, но – увы! – подобное благополучие для этих детей уже недосягаемо: светлые сны о детстве обрываются кошмарами с выстрелами и криком, а вода – известный символ материнского начала – превращается для Ивана в колодец-ловушку. Отравленная вода не является для таких детей изысканной метафорой, в их воспоминаниях то и дело встречаются бесстрастные реп-лики: «пили воду с нефтью»; «у супа не удавалось отбить болотный за-пах»; «замучил гнилой дух грязного причала».

  В жизни детей, потерявших родину, огромную роль играла русская школа. Впрочем, по свидетельству людей, работавших в этих гимназиях, нередко наблюдался и феномен «омоложения» ребенка, который «оттаивал» от наркоза отчужденности и возвращался к нормальному детскому мироощущению – к непосредственности восприятия и надеждам на чудо. Некоторые деятели эмигрантского просвещения приходили к выводу, что для многих детей на тот момент было бы полезнее обучение в условиях интерната или детского дома, это позволило бы отчасти решить материальные проблемы обездоленного ребенка, занять его свободное время работой по хозяйству, оградить от криминальных влияний. Подобную идею воплощать в жизнь удавалось с трудом, хотя, например, при гимназии в Моравской Тшебове подобный интернат все-таки был организован – Марина Цветаева в августе 1923 года отдала туда свою дочь Ариадну Эфрон, которая тоже участвовала в данном опросе.

«Судьбы детей, «заключенных» в продолговатые белые бараки интернатского городка, отгороженного от окружающего глухой кирпичной стеной, были однообразно-причудливы и бесконечно печальны, – вспоминает Ариадна Эфрон. – После отбоя в дортуарах девочки рассказывали о себе, о близких, которых многие уже потеряли. При свете ночника возникали неведомые мне русские города и городишки, дома, квартиры, именья, семьи – потом ухабистые пути бегства, кромешные трущобы сказочного Константинополя... После подъема все были дети как дети; учились, играли, плакали, шалили, дразнились, мирились. И когда однажды в тшебовское захолустье прибыл, в поисках наших «сенсационных» автобиографий, корреспондент какой-то французской газеты, многие из младших не сумели их написать, настолько «неинтересным» казалось им пережитое. Ну а некоторые начали просто фантазировать на заданный сюжет. Так, один милый мой маленький товарищ начал свое жизнеописание словами: «Когда я родился, мне было пять лет», а закончил фразой: «Там меня съел лев, там меня и похоронили». Что касается корреспондента – возможно, тот действительно принимал участие в опросе или же детям просто предложили «легенду», чтобы не пускаться в лишние объяснения».

Одной из основных задач русской школы за рубежом была адаптация детей к новой жизни при сохранении в них национальных черт. Это относилось в первую очередь к языковому образованию и религиозному воспитанию. Интересно, что уровень самого образования в чешской гимназии детям представлялся неизмеримо выше того, которым они успели «насладиться» в советских школах. Там, по их воспоминаниям, занятия нередко прерывали активисты, которые посреди урока врывались в класс с криком «на заседание»! Все отправлялись на комсомольское собрание, ругались, а «председатель звонил в колокольчик, кричал «товарищи» и теребил свою морскую фуражку». Заседания порой переходили в драки, делегаты «выталкивали друг друга из зала и бросались кусками угля». «Старый директор в новой школе мёл полы, математик пас коров, а нас учили какие-то дураки».

Действительно, в первые годы советской власти процесс образования был осложнен активной заменой старых преподавательских кадров. Зачастую защищались крайне радикальные позиции, основанные на убеждении, что основные массы учительства – это бывшие «гимназистки, епархиалки, дочери купцов и священников, чиновников и кулаков», поэтому необходимо «заново создать кадры истинно-народных учителей». При опросе в тшебовской гимназии детей попросили сопроводить сочинения рисунками, но свой дом на родине нарисовал только один ре-бенок, а большинство изображало пароход или виды чужих стран. В то же время, период детства до революции многими детьми идеализировался и представлялся золотым раем, о котором и вспомнить-то можно скорее лишь физиологическое ощущение покоя и уюта, а не отчетливые сценки и события. Прежде всего всплывали воспоминания об экстремальных ситуациях, вторжениях в размеренный ход повседневности: обысках среди ночи, стычках и стрельбе на улице, казнях. Беззащитность перед внезапной угрозой была основным чувством в ощущениях детей. Большинством революция воспринималась как стихийное бедствие, подобное землетрясению или наводнению. В сочинениях постоянно встречаются эпитеты, которые приравнивают революцию к природным силам: «оползень», «бешеный шквал», «циклон».

Особенно удивляла детей инфантильная жестокость большевиков при обысках и погромах. То и дело встречаются недоуменные жалобы: «разбили любимую куклу», «порубили декорации для домашней пьески», «растоптали игрушки». Зачастую благодаря наивной неуклюжести построения фраз, детьми достигается естественная образность, свойственная языку героев А. Платонова: «Я помню, когда-то была война с немцами, а потом революция между собой». Иной раз в наивных попытках выстроить логические связи в происходящих событиях и выявить законы жизни звучали нотки горькой невольной ироничности: «И так как он ждал с нетерпением эту бумагу, то эта бумага пришла тогда, когда он уже умер и лежал на столе около иконы». (Речь шла о разрешении на выезд). Одна девочка, подводя итог, написала удивительную, поэтически-лаконичную фразу: «Это было время, когда кто-то всегда кричал «ура», кто-то плакал, а по городу носился трупный запах»...

Насильственно оторванная от родной почвы русская школа за рубежом не прерывала духовных связей с Россией. Питаемая лучшими традициями отечественного просвещения, не стесняемая внешними структурами, она развивалась естественно и свободно. Поэтому творческая мысль педагогов рождала новые идеи, многие из которых осуществлялись на практике, а некоторым, по-видимому, еще предстоит сбыться или, быть может, стать источником новых продуктивных идей. Школы русского зарубежья действительно помогли детям лучше понять себя и обрести свое место в новой жизни.