C чего начинается театр

Возможно, я бы и не стала эту статью писать, если бы не вышедшее на днях на любимом моем YouTube-канале «И грянул Грэм» интервью с российским театральным критиком Александром Минкиным. Очень меня товарищ Минкин удивил одним своим пассажем. «Такого, – говорит, – театра, как в Москве, нет нигде в мире. Вон, правда, Крымов из России уехал, и теперь, благодаря ему, может быть, в Европе что-то приличное появится».

Я прямо остолбенела и реально начала с компьютером разговаривать. Как когда-то моя бабушка с телевизором. Причитать начала и примеры приводить. А потом вспомнила. И решила и читателям своим рассказать. Про совсем необычный театр, который даже не с вешалки начинается.

Такой театр я увидела в самые первые годы моего пребывания в столице Баварии. Тогда еще я помнила про вешалку и метафорическое значение этого выражения Станиславского. А потом, батюшки: попала на международный фестиваль современного театра, на площадках которого гардеробы не существовали в принципе. Поскольку народ приходил не наряды и украшения демонстрировать, а увидеть нечто абсолютно новое, часто такое, чего никогда не было в истории мирового театра. Поэтому – долой привычные нормы! И пальто даже не на спинку стула можно пристроить, как это часто делают немцы, а просто бросить где-нибудь у стеночки. Впереди – открытия, не до пальто.

Театр начинается с игры

Уточню одну деталь. На проходящем каждые два года мюнхенском фестивале (в следующий раз он будет в 2025 году) ставка делается не на знаменитые и престижные театры, а на те проекты, где не только пытаются по-новому осмыслить мир, но пробуют по-другому работать (а театральные люди любят слово «играть») со звуком, светом, цветом, реквизитом и, конечно, с природой самого человека. Не случайно, фестиваль носит название Spielart, что можно перевести на русский как «вид игры» или «род игры». И вот уже много лет режиссеры и продюсеры многих стран мира так здорово придумывают новые театральные игры, что не устаешь удивляться поистине неисчерпаемым возможностям человеческой фантазии. И восхищаться креативной энергией этих людей. И тех, кто их поддерживает.

Святое дело– поддержать творческую игру. Давно ведь известно: играя, мы учимся жизни.

Такие разные игры

Основная фишка мюнхенского фестиваля – игры интеллектуальные. Иногда жестокие. Иногда трагические. Счастливое исключение – детские спектакли.

В целом же, в течение двух недель творческого марафона мюнхенские любители искусств изучают театральный язык, требующий серьезного размышления и анализа. Заставляющий думать о вечных философских проблемах бытия. Конечно, это не значит, что на спектаклях зрители впадают в уныние или изо всех сил напрягают мозги. Совсем нет!

Не забуду, как чудесный швейцарский театр «Плазма» в одном из своих спектаклей метафорически и очень смешно притормозил фанатов интеллектуальных головоломок. Кстати, я тоже чуть было не купилась. Представьте: на сцене шесть светящихся кубов, на них – стаканы с водой. Между кубами в полной тишине деловой походкой снуют четверо молодых людей, эдаких белых воротничков. Из стаканчика глоток сделают, пиджак снимут и наденут, правой рукой себя за левое ухо возьмут. И так минут десять. А когда напряжение в зале достигает возможного предела, на сцену сама по себе выкатывается детская машинка. А на ней плакат с обращением к публике: «Расслабьтесь, ребята! Здесь и не надо ничего понимать.»

Народ облегченно хохочет, машинка скрывается за кулисами, а спектакль, который начинается, как научный конгресс, превращается в любопытнейший лингвистический и психологический спор с песнями, дракой, мужским танцем, попыткой понять внутренний мир другого с помощью физического проникновения в этот мир (с фотокамерой во рту) – и осознанием, что понять до конца никого невозможно.

А уж когда с немецким языком не очень… Помню, как в один из первых фестивалей поделилась своими опасениями с очень строгой фрау Pfau, шефом пресс-службы Spielart. Мол, с видеорядом еще как-нибудь справлюсь, а вот аудио тест – точно не сдам. Та суховато меня успокоила: театр современный, многие спектакли вообще без слов, но зато потрудиться душой и головой придется все равно.

И не обманула меня девушка. Тем более, что тема большинства фестивалей – как раз неумение общаться, наше внутреннее одиночество, наша невозможность адекватно высказать свои мысли. Не то что на чужом языке, как некоторые, – а даже на своем, собственном.

Метафору этой разобщенности мюнхенский зритель увидел в совместном швейцарско-новозеландском проекте «Tonik». Сидящие напротив друг друга юноша и девушка коммуницируют только с помощью компьютера. Даже любовь их – виртуальна. (Сообщения, ими посылаемые, высвечиваются на заднике сцены ровно с теми же опечатками и с той же скоростью, с какой герои набирают их на своих лэптопах.) Ребята отрываются от компьютера только для того, чтобы сходить в туалет. Патология такого варианта общения проявляется просто на физиологическом уровне – героям реально плохо. Но все попытки выбраться из этого состояния: попрыгать, потанцевать на тут же развернутой ими красной кричащей дорожке, спеть, хоть на секунду почувствовать себя разнополыми людьми – бесполезны и бессмысленны.

И два несчастных человека снова возвращаются к самому умному ящику на свете, заменившему им весь белый свет, отключившему их от мира. Поэтому безнадежно кричат они в голубое небо – туго натянутое ими же самими синее полотно. Или, безуспешно пытаясь найти отдохновение в живительной силе воды, катаются на зеленом полотне. А в финале спектакля разворачивают, практически закрывая всю сцену, желтое полотнище как свидетельство наступающего безумия.      

Вначале была идея

Конечно, одиночество человека, его противостояние чужому, жестокому миру, оторванность людей и сообществ друг от друга – вполне реальные черты нашей эпохи. А театр, по выражению поэта, только «увеличивающее стекло». Любопытно, как по-разному этим стеклом пользуются в современном экспериментальном театре.

Мюнхенский фестиваль в этом смысле – просто клад идей. Усадили, например, публику в огромном зале без сцены вокруг небольшого свободного пятачка, и, пока народ ждал начала, вдруг со своего места поднялась женщина и, немножко стесняясь, что отвлекла на себя внимание, стала рассказывать о своем добровольном сотрудничестве с нацистами. А потом встал еще один, который тоже… И еще, и еще. Мы в оцепенении сначала даже не понимали, что перед нами актеры.

«Ruhe» (Спокойствие) называлась эта постановка музыкального театра Transparant. И боже мой, каким зловещим спокойствием веяло от героев этого документального спектакля, где речь шла о реальных людях, доходящих до абсурда в своем полном отсутствии эмпатии. Ох, там еще и Шуберт звучал. Опять же рядом сидевшие люди просто встали на стулья и начали петь так, что трагедия человеческого зла просто какое-то античное звучание приобрела.

Вот вам и новая эстетика. И метафора потрясающая. И работа душевная. Очень непростая.

Впрочем, в хорошем театре без душевной работы никак. Счастье, когда она незаметна, когда волшебная магия захватывает тебя целиком. Так случилось на одном из лучших в моей зрительской жизни спектаклей – «Отцы». Режиссер – великий Алвис Херманис. С соавторами. Потому что три актера, участвовавшие в этом проекте: латыш Gundars Abolins, немец Oliver Stokowski и русский Юрий Баратынский – рассказывали зрителям крохотные истории о себе и своих папах. Это были никак не связанные между собой сюжеты. Печальные, жестокие, трогательные, смешные. И самое поразительное – настоящие. Те, что реально происходили в их жизни. И фотографии пап были настоящие.

Собственно, вся концепция сценографии была построена на смене огромных фотоснимков, фиксирующих убегающую жизнь. Жизнь, и в горе, и в радости до краев заполненную бытом. Поэтомy на сцене полно вещей: игрушки, ведра, таз со льдом, детская коляска, обувь, бутылки с водкой в российской авоське, бритва «Спутник» у рижского папы, станок с помазком у папы немецкого, нож для бритья, который точит о ремень русский папа. Сам Алвис Херманис считает, что отношения между сыном и отцом – одна из таинственнейших вещей в мире. И он эту тайну не исследует. Он бережно и с любовью к ней прикасается.

Чего стоит только старый потрепанный папин портфель, который выносит на сцену Гундрас Аболинс. Портфель, где смешались запахи вечно проливавшегося кофе, табака, сердечных капель. Или две купальные шапочки, которые надевает Оливер Штоковски, рассказывая о своем папе или, вернее, становясь им на отдыхе в Югославии. Папа всегда одевал именно две. Или пальто, на котором тащит по лесу потерявшегося маленького Юру его папа. В этих, очень конкретных деталях, – приметы невысказанной сыновней любви.

Впрочем, и дивная театральная метафора в спектакле Алвиса Херманиса реализуется красиво и точно. В темноте по бокам сцены театральные лампочки освещают три гримерки, три главных в жизни любого актера зеркала. И пока один герой рассказывает свою историю, над двумя другими трудятся театральные гримеры. Как будто само время накладывает на них, так же, как и на их пап, да и на всех нас, свою печать. Сначала незаметную, а потом ту, от которой невозможно спрятаться. В открытом финале спектакля – перед нами три очень пожилых человека. Почти старики со своими слабостями и причудами. Такие родные и узнаваемые. Они сами, их отцы, а может, и наши папы, которые нас так любили. А мы этого не понимали…

Про хрупкое вещество любви и непонимания рассказывал зрителям и совместный проект Великобритании и Бельгии «That Night Follows Day». Я, обнаружив, что спектакль идет на фламандском языке, срочно стала переводить аннотацию. А там такие строчки: «Вы кормите нас. Вы укладываете нас спать. Вы поете нам песни. Вы рассказываете нам истории со счастливым концом, с несчастливым концом, и такие истории, в которых, собственно, нет конца. Вы объясняете нам, что такое любовь. Вы объясняете, почему люди болеют и почему бывает война. Вы тихо шепчетесь, когда думаете, что мы вас не слышим…» Эти слова нам, взрослым, говорят дети.

Шестнадцать человек: от восьми до четырнадцати лет. Говорят хором, выстроившись, как на пионерской линейке; говорят поодиночке, сидя на школьных стульях или залезая на шведскую стенку (стулья и эта стенка – таков лаконичный реквизит спектакля). И почти никакого действия. И никакого музыкального оформления. Только перед началом – визг и гомон детских голосов, слившийся в такой звенящий клубок, что невозможно отличить фламандскую школу от немецкой или русской. Как невозможно найти ни малейшей разницы в том, что говорят обычные родители своим фламандским, английским или немецким детям. И почему-то от этих детских лиц и голосов невозможно оторваться. А каждую фразу невозможно не запомнить.

И больше всего я боялась последних слов в их горьком переносном значении: «Вы объясняете нам, что за днем следует ночь». И проревела весь спектакль. А когда вышла с красными глазами, случайно встретилась с точно такими же глазами юной и строгой Кристины Пфау. И она вдруг прижала меня к себе крепко-крепко; обняла, как обняла бы меня самая моя любимая и понимающая подружка. И прошептала: «Toll... ja?»

И это, правда, было прекрасно. И юные актеры, и текст, и наша открытость друг другу. Даже если мы все говорим на разных языках и не всегда их хорошо понимаем. Театр и нужен для того, чтобы мы учились.

Майя Беленькая (Мюнхен)

Читайте также:

1. Спектакль «Август» театра-студии «InterArt», Мюнхен. Журнал «Партнёр», № 6 / 2020. Автор М. Беленкая
2. Как живет и выживает русский театр в Германии. Журнал «Партнёр», № 8 / 2012. Автор Е. Мадлен
3. «Сокровенный театр» Геннадия и Артура Офенгейм. Журнал «Партнёр», № 1 / 2014. Автор Е. Лопушанская
4. Любите ли вы театр? Журнал «Партнёр», № 4 / 2012. Автор М. Плисс