Литературный Рейн. Андрей Кучаев

Андрей Кучаев родился в Москве, в 1939 году. Радиоинженер по образованию, он начал писать со студенческой скамьи, хотя проработал по специальности до 1969 года. Впервые опубликовался в 1970 году одновременно в журнале "Юность" и на 16-й странице "Литературной газеты" в "Клубе 12 стульев". За второй опубликованный в "Клубе" рассказ "Мозговая косточка" А.Кучаев стал лауреатом конкурса "Золотой теленок" и вошел в состав постоянных авторов "Клуба", встав рядом с его корифеями, а знаменитый рассказ дал название первой книге писателя, вышедшей в 1972-м году в издательстве "Молодая Гвардия". В этом же году А. Кучаев стал членом Союза Писателей. Не замедлили появиться и другие сборники: "Предмет сатиры, или ничего на десерт", "Блеск глаз" в издательстве "Советский писатель", "Чаек", "Второй план" в издательстве "Правда" ("Библиотека "Крокодила""), "Трое в одной лодке" в издательстве "Советская Россия", "Поклонение волхвов" и другие в издательстве "Искусство".

За минувшие годы А. Кучаев опубликовал сотни рассказов, в том числе в журналах "Знамя", "Октябрь", "Новый мир", "Крещатик", а также романы "Записки Синей Бороды" (журнал "Знамя", №2, 1995 год), "Как стать знаменитым писателем" (№№3, 4 журнала "Москва" за 2002-й год), "От великого до простого" (журнал "Москва", №№1,2 за 2003-й год). Автор журнала "Зарубежные записки". Писательская палитра Кучаева невероятно разнообразна - от веселых и внешне легко написанных миниатюр до драматических размышлений о жизни и смерти, от печальной лирики до провокационного черного юмора, от которого читателю, ощутившему себя на краю бездны, становится не по себе.

Даниил Чкония

Андрей КУЧАЕВ

ЛИШНИЙ ДЕНЬ

Все происходит сто лет назад. На берегах дивной Синопской бухты. Здесь когда-то русский адмирал потопил турецкий флот. Спустя много лет польский богач, сильно, кстати говоря, обрусевший, купил поместье для своей дочери. Покупка эта не была случайной: немецкие врачи обнаружили у девушки туберкулез. Баденвейлер, курорт в Германии, не помог, скорее наоборот, усугубил. (Как и в случае с Антон Палычем Чеховым). Вот тогда-то польский купец услыхал о чудо-курорте на берегах "Чермного моря". Приехал, посмотрел и купил большой участок. Разрешение получал в Петербурге, у самого Государя. Решил построить здесь дом. Не дом - замок. Дворец.

Затеял строить новый хозяин дворец чисто в лечебных целях. Чтобы были в нем комнаты для врачей, сиделок, обслуги. Предусмотрены были процедурные и водолечебные помещения. Рентгеновский кабинет и просторная кухня. А также зимний сад с лечебной флорой и парк вокруг исключительно из хвойных, полезных легочникам, пород. Наподобие Юсуповского в Тессели, что у Байдарских ворот.

Или форосского, что чаеторговец Кузнецов насадил по соседству с Юсуповским парком - тужился купец переплюнуть вельможу. Но ни у того, ни у другого не было настоящей нужды - смертельно больной дочери, дни которой сочтены Богом и врачами.

Помочь могло только чудо. И такое чудо хотел совершить отец. Дочь, казалось, уже простилась с жизнью. Безучастная ко всему, она слушала только печальную музыку мастеров этого дела, немцев, да читала стихи русских поэтов, тоже мастеров нагонять тоску. Русский язык дочь переняла от русской матери, которую унес туберкулез с десяток лет назад.

Перед самым началом строительства, когда не перестававший убиваться о судьбе дочери отец уже готов был принять проект очередного архитектора, дочь, дотоле никогда не вмешивавшаяся, неожиданно попросила выполнить одну ее просьбу. Так, пустяк, но дело шло об очередной переделке проекта, а время уже истекало, если судить по бледности в лице девушки, украшенном лишь пунцовыми розами лихорадки. Во дворце-лечебнице должно быть ровно триста шестьдесят пять комнат. По числу дней в году. Девушка прочитала у одного русского поэта, что губительно однообразие. Повторение. Оно сродни смерти. Оно убивает. Разнообразие не развлечение. Новизна сулит жизнь.

На что вы, дни? Юдольный мир явленья
Свои не изменит.
Все - ведомы... И только повторенья
Грядущее сулит.

Больная хотела каждый новый рассвет встречать из нового окна. Просыпаться каждое утро в новой комнате. Она верила, что это ей поможет. Ее угнетало последнее время именно однообразие дней. Их похожесть. Это напоминало остановку. То есть смерть наступала уже при жизни.

Виноват не один Баратынский. Джульетта, так назвала дочь ее покойная русская матушка, с некоторых пор заметила, что самые прекрасные книги, самые приятные люди становятся невыносимыми при чрезмерно частом появлении тех и других перед взором души. Это не касалось, правда, музыки. Не один поклонник был отвергнут Джульеттой из-за того, что... был каждый день таким же, как накануне.

Надо сказать, что поклонники у безнадежно больной девушки не переводились. Богатство отца сделало ее завидной невестой. Догадывалась ли она о причинах особо горестных вздохов, исторгнутых из груди очередного претендента? Догадывалась. Но более угнетало ее однообразие. Манера вздыхать была убийственно однообразна.

Работы закипели. Трехэтажный дворец быстро обретал формы и скоро был подведен под крышу. Верхние комнаты еще доделывались, а нижние были уже обитаемы. Джульетта переехала сразу же, как только была приготовлена первая, угловая комната в нижнем этаже. Службы располагались в отдельном здании. Медицинский корпус тоже стоял особняком.

Восходы в Синопской бухте великолепны. Солнце затепливает сначала снеговые вершины гор на далеком горизонте. Их розовые сахарные зубцы парят в небе, как столпы, на которых покоится фронтон райских врат. Видеть эту картину может тот, кто живет окнами на север, в противоположную морю сторону. Когда же солнце выставляет свой еще не разогретый край из-за темной по-ночному кромки горизонта, так что на солнце совсем не больно смотреть, алые блики вдруг протягиваются из далекого далека до самых окон на южной стороне, - фасад дворца смотрит на море.

В первые же два дня Джульетта была очарована возможностью видеть две картины рассвета. Потом она стала улавливать и новые оттенки восхода, появляющиеся с переменой точки наблюдения. С переходом все в новую и новую комнату. Из одной комнаты картину украшала на японский манер ветка кедра. Из другой - темно-зеленого с синим сукна - кипарис перечеркивает стрелой правое поле пейзажа. В третьей - утес выплывал из утреннего тумана, а на нем, как на ладони, угадывалась старинная часовня...

Тем временем строительство было закончено, и все комнаты ждали свою госпожу. Каждая в свой срок. Девушка ожила. Она ложилась после захода солнца, предвкушая новую картину восхода, словно каждое утро ей предстояло воскресать вместе с солнцем. Среди врачей, которые следили за изменениями в состоянии Джульетты, нередки были замены и перестановки. Отец девушки ревностно контролировал их рвение и добросовестность, а заодно изредка приглашал совсем новых по рекомендациям своих сведущих друзей. Так появился молодой, но уже числившийся в светилах врач, грек по происхождению, Ганимедис по имени.

Этот врач, худой и быстро зарастающий черной щетиной, был единственным, кто никогда не улыбался, осматривая Джульетту. Может быть, поэтому молодая девушка и влюбилась в него. С молодыми девушками это бывает. Особенно если они туберкулезницы. Особенно если они идут на поправку.

Джульетта поначалу думала, что молодой врач быстро наскучит ей, как это бывало прежде. Его характерная внешность, казалось бы, должна была скорее наскучить больной, чем это обычно бывало. Но выходило иначе. Теперь девушка, ложась спать, предвкушала не только новую картину из окна, но и новую встречу с вечно небритым греком Ганимедисом. Джульетта никогда бы не решилась еще раз вмешаться в дела отца и в особенности в его отношения с персоналом, поэтому она со страхом ожидала каждого утра, боясь, что подозрительный отец уволит новичка. Но опасения ее были напрасны - отец связывал улучшение в состоянии дочери как раз с назначением новым ее куратором молодого грека.

Теперь в девушке боролись каждый день два чувства: жажда обновления пейзажа за окном и еще более острое желание неизменности своей жизни, своего чувства к молодому греку. Необходимость видеть его на прежнем месте с его недовольным и небритым лицом становилась все более насущной. Перемены здесь она страшилась, как никогда и ничего. Исподволь она стала противиться и жажде обновления пейзажа за окном.

Шло время. Румянец девушки был уже не такой лихорадочный, а бледность слегка позолотил загар. Наступило время осенних штормов, и на пляж, белый от соли и сухих водорослей, серо-сизый накат все чаще набрасывался со сварливой злобой, обещая настоящую бурю. Приближалась зима, не суровая в здешних местах, а скорее скучная. Приближался и тот день, когда больной девушке предстояло переселиться в последнюю комнату в этом году. Чтобы начать новый цикл и лечения, и движения по кругу комнат дома-дворца.

Она и страшилась этого рокового дня, ибо с ужасом думала о том, как жизнь ее будет повторением предыдущей день за днем. Но она и торопила его, так как он обещал ей еще год жизни и год свиданий с Ганимедисом. У нее была превосходная память, и порой ей казалось, что она не вынесет повторений так хорошо ей врезавшихся в память пейзажей в раме окна. С другой стороны, она каждый день не могла избавиться от мысли, что видит врача в последний раз. Начнись новый год, казалось ей, с ним придет уверенность, что грек с блестящими синими глазами поверх синей щетины останется навсегда. В конце-концов тяга к предмету любви победила. Она считала дни, когда круг времени начнет свое обращение вторично.

И день тот наступил. А потом наступила и ночь. Наутро она должна была вернуться в комнату, которая когда-то была первой. Она готовилась к смерти и вечной любви одновременно. Бедное сердце едва не выскакивало из груди. Такие волнения ей были строго-настрого запрещены врачами. Но она ошибалась. Она забыла про комнату, расположенную в башенке замка, на самом верху - она была построена на случай високосного года, а уходящий год был именно таковым.

Утром за ней зашел отец и напомнил ей об оставшемся лишнем дне. Он взял дочь за руку и повел ее наверх, в комнату на самом верху. Отсюда открывался круговой вид, панорама на все стороны света. То, что она видела частями, складывалась здесь в цельную картину. Горы, море, парк. Больше не нужно было менять комнаты. И больше ей не хотелось видеть врача-грека.

Все кончилось. Ночью она умерла. Я видел дворец и парк еще в семидесятых. Не знаю, уцелели ли они после войны в Абхазии, где находится усадьба, на земле, которую и абхазы, и грузины считают своей...

ВЕСЬ ПРЕДСТОЯЩИЙ УЖАС

Потому, что все желанья в голове моей небритой Очень нервные созданья, подлецы и паразиты, Ходят в лаковых ботинках, носят фетровые шляпы, В незастегнутых ширинках - женщин ласковые лапы.

Впрочем, не будем пугать. Все прошли через это, а кто не прошел, пройдут. Жизнь - тоже не слишком веселая штука, а как за нее держатся! Про смерть же ничего не знают, а боятся. Кто-нибудь рассказал? Вряд ли. Весь ужас перед предстоящим построен на нежелании расстаться с прошедшим и настоящим. Причем настоящее часто ужасно, а расставаться с ним человек не просто не хочет, а страшится этого расставания, как ничего другого! До истинного неподдельного ужаса.

"Пока ее ветхое тело еще упорствовало, пока ее не покинули последние силы, старушка все крестилась... и только с последней искрой сознания исчезло в ее глазах выражение страха и ужаса кончины".

Сам Тургенев, когда писал эти строки, заключая ими "Первую любовь", признавался, что "это сама жизнь, это не сочинено... это пережито". То есть писатель сам глядел в глаза этой старушки, запомнил и поставил эпизод в конце повести о любви. Напомнил, чем все кончается, в том числе и любовь. Провидение отнимает у нас и любовь, и здоровье перед смертью. Часто оставляет без близких, или превращает их в совсем не близких, а далеких, желающих скорее от нас избавиться. А мы готовы и это свое жалкое положение терпеть, лишь бы оно длилось.

Для творческих людей трагедия усугубляется еще тем, что они постигают всю суетность своего творческого труда, всю его временность и преходящую значимость. Они готовы воскликнуть: "Все свои творения отдам, лишь бы продлились мои дни!" На одре смерти художник понимает ничтожность себя как творца перед лицом Творца истинного. Нет ничего, что заставило бы крикнуть на страшном пороге умирающего поэта: "Я счастлив уйти из мира, потому что моя поэзия будет мне достойной заменой и свяжет меня с вечностью!" При жизни дерзают посягнуть: "Нет, весь я не умру..." Но при смерти просят морошки. Страдают, потому "что плохи наши лекаря..." - увы, это так. Ничто никого с вечностью не свяжет.

Заметили, как поверхностно мы общаемся с искусством? Нам достаточно беглого взгляда на полотно, мы разок-другой послушаем любимого классика на концерте, подавляя зевок, посидим на спектакле, пролистаем солидную, но безумно скучную книгу - и нам довольно! Мы как бы причастились культуры, почувствовали себя в русле потока поэзии, что, по словам героя Сэллинджера, "пронизывает мир", и бежим дальше. А какие усилия истратил художник, создавая свой шедевр! Несоизмеримо с мгновениями, когда шедевром наслаждаются те, ради кого было создано. Боже, Боже! И оба - художник и его адресат - рушатся в одну и ту же яму. Не спасен ни тот, ни другой.

Нет, нет! Тысячу раз правы поэты, жертвуя всем ради Искусства, без него пропали бы мы, без этих минутных прикосновений, больше и не надо! Ведь солнце с его миллионом градусов доносит до нас порой только теплую ночную ласку, и мы - счастливы и живы. Лучи поэзии вблизи способны сжечь, так и сгорают творцы, прочим же - ласка и нега в безопасных дозах, человек не должен жить в постоянной экзальтации. Но жить - должен. Зачем же смерть? Та безжалостная смерть, что стирает труд художника, сжирает возвышенную душу, напитавшуюся "бессмертным", так же, как сжирает и душу низкую!? Нет ответа, есть выспренние прописи, начертанные руками здоровых и сытых между двумя отрыжками.

Я расскажу вам историю, которая поможет вам смириться с несправедливостью, о которой мы размышляем. Мой герой - поэт. Поэт от Бога. Он родился и большую часть жизни прожил в России, стране, богатой поэтическими традициями и поэтами. Разумеется, он не мог похвастаться ни прекрасным образованием, ни идеальным воспитанием - эти вещи в последнее время пущены совсем на самотек, не говоря уже о том, что советская власть, покончив с сословиями, покончила и с "дворянским" образованием, не говоря уже о воспитании. Конечно, среда потомственной интеллигенции выдвигает наследников культуры и науки, но вот с поэзией, искусствами сложнее. Здесь речь идет уже не о таланте, а о гении в иных случаях, а он, гений, падает на головы Божиих избранников, не особенно разбирая, что это за головы. Тут тайна.

Наш герой был из простой среды, рос несколько в диких условиях. А тут еще подоспел дикий же капитализм с дикими нравами. Но Природа и Бог имеют свой умысел, они опережают, как говорят шахматисты, на несколько темпов утлое человеческое сознание. Раз мир одичал, ему навстречу выдвигается по-своему дикий гений.

Поэт Элизий, - так его назвала полубезумная мать, - до двадцати одного года не обнаруживал никакой склонности к поэзии, да и вообще ни к чему возвышенному или изящному. Он водил компанию с дурными подростками, попадал в милицию, чуть не угодил под суд, да вытащил отец, работавший следователем в райотделе милиции. Помогли друзья отца, хотя сына он не жаловал вниманием и лаской, просто не хотел пятнать свою служебную репутацию.

Первый любовный опыт был не слишком веселым: взрослая женщина, в доступность которой Элизий почему-то уверовал, соседка по коммуналке, ответила на поползновения молокососа сначала якобы взаимностью, но в самый решающий момент прицепила ему на причинное место бельевую прищепку. Элизий от стыда и позора хотел повеситься, да бельевая веревка оборвалась - позору прибавилось. Любовные истории в жизни Элизия тоже были мрачными и далекими от романтики. Он снова связался с женщиной старше себя, которая и втравила его в уголовщину вместе со своим тайным сожителем, беглым вором.

"Моя обычно пьяная подружка - Бесстыжая податливая масса, Помятая несвежая подушка, Большое восхитительное мясо."*

Потом были девушки с панели, потом наркоманки и алкоголички, был даже незаконный ребенок, то-есть чадо, от которого все, включая Элизия, отказались, но причастность осталась, и семье Элизия кололи глаза беспризорным бастардом, который убегал постоянно из дому, бродяжил и нюхал ядовитые химикаты. Работал Элизий от случая к случаю, институт не закончил, женился на иностранке и почел за благо отбыть за рубеж.

Тут он занялся автомобилями, потом компьютерами, - и то, и другое использовал он для наживы легких денег, но денег не заработал, а жена-иностранка, родившая дочь, потребовала отдельного вида на жительство. Элизий остался один.

Вот тогда он и начал писать. Выяснилось, что попытки он делал и раньше, но считал их блажью, не заслуживающей внимания. Теперь же, от нечего делать, получая социальные деньги на первые нужды, он начал писать как бы в отместку всем, кто считал его никчемным. Он винил вообще-то все человечество, поэтому его стихи были сведением счетов с человечеством. Ни больше, ни меньше.

Главным же было то, что Элизий в мыслях не держал заработать стихами хоть грош, а тем более - возвыситься над окружающими или войти в историю. Ни слава, ни даже уважение, на которое вправе рассчитывать Поэт, его не интересовали. Скорее, наоборот, он стихами хотел не просто отомстить человечеству, он ему хотел как можно больнее насолить. Нагадить.

"Ах, вот они... ЛЮДИ ХОРОШИЕ! Кривляются рожами пошлыми... И бьют по земле, словно лошади, Забитыми калом калошами..."

Мы не беремся судить о побудительных мотивах творчества Великих. Они соразмерны их величию, надо полагать. Хотя и тут много можно было бы сказать, имея ввиду "Тропик рака" и иже с ним. Оставим. Заметим лишь, что мало найдется примеров в истории искусства, когда побудительный мотив так изысканно очищен от честолюбия, корысти и мании величия, как в нашем случае.

Элизий не долго думал, когда искал вдохновляющую тему. Смерть - вот что нужно сунуть под нос зажравшемуся человечеству. Не давать ему ни на минуту забыть, что ни положение в обществе, ни деньги, ни слава и власть, ни несметные богатства не избавят того или иного разнежившегося субъекта от ямы, червей, забвения и гниения.

Элизий потирал руки, когда садился за стол и брался за перо. Он живо представлял себе, как приходят неизбежно к человеку немощь старости, позор болезней, презренная алчность, распространенная уже не на женщин и деньги, а на минуточку дополнительного плавания в собственных экскрементах под здешними небесами, будь то потолок больничной палаты, скат ассенизационной клоаки или дощатая изнанка верхних нар...

Элизий писал легко. Муза его дарила ему дивные минуты в изобилии, не взирая на сумрачный, почти патологический характер испекаемых подопечным творений. Даже, казалось, Муза тешилась вместе с Поэтом, подбрасывая ему небанальные рифмы, изощренные размеры, невиданные аллитерации, сногсшибательную тропику. Чудо, чудо!

"Я нищий, бездомный и грязный, Голодный и очень заразный, Живу в покосившейся школе Среди тараканов и моли..."

О, чудо поэзии блистательного Элизия!

"Живыми кусками шерсти Сидят под кроватью черти - Веселье короче жизни, Похмелье длиннее смерти..."

Он издавал свои сочинения за свой счет, откладывая необходимые суммы из социальных денег. Он отказался от всяческих излишеств. Он бросил курить. Перестал употреблять спиртное. Он отказался от услуг дорогостоящего транспорта, перейдя на пешие походы и велосипед. Жизнь его становилась здоровее день ото дня, в то время как стихи делались все мрачнее и зловещее.

Между прочим, он женился на пухленькой немочке, которая родила ему прелестных двойняшек. Сие событие Элизий отметил, напечатав новый сборник - "Двухспальный гробик".

Книжки его широко расходились. Сначала среди друзей и поклонников, а потом и среди праздных эмигрантов, ибо стоили недорого. Эмигранты завезли их на родину, в Россию, где пиратские издательства бойко перепечатывали их и распространяли.

Сам Элизий даже не подозревал о растущей своей популярности. Он так же мало заботился о своей литературной репутации, как и о самой текущей жизни. Его перевели сначала на немецкий, потом еще на несколько языков. Когда стали поступать гонорары и немалые, он на собранные деньги купил себе место на кладбище и шикарный памятник, на котором готикой начертано было: "BIS BALD!", что по-русски означает: "До Скорого!". У него был превосходный аппетит. Он исправно делал зарядку, бегал свои пять километров дважды в день.

В один прекрасный день он затеял новый цикл, который назвал "Висит груша..." Он хотел посвятить его ощущениям повесившегося. Неизвестно, что руководило им, но он, набрав на компьютере титульный лист и заглавие, взгромоздился на табурет, накинул на шею петлю, другой конец которой был привязан к люстре, и соскочил с табурета. В записке, которую он оставил, были такие строчки:

"Хорошо, когда тайком Кто-то скажет: "Милый..." В тихом акте половом У моей могилы..."

Жизнь Элизия опровергает предположение, будто бы человеку от рождения присущ страх смерти. Поэзия его говорит об обратном. Обычно бывает наоборот. Элизий никому, кстати, про историю с прищепкой не рассказывал...

........................................................................................................

* В рассказе использованы стихи поэта Олега Яковлева. Изд-во "Фада, ЛТД " Киев, 2002