Литературный Рейн. Владимир Эйснер

Владимир Эйснер родился 01.01.1947 г. в селе Ново-Александровка Омской области. В 1966 году закончил Исиль-Кульское педучилище Омской области, позже — испанский факультет Пятигорского пединститута. Работал учителем, монтажником, метеорологом на мысе Челюскина, охотником-промысловиком на о. Диксон, сопровождал иностранные экспедиции на Северный полюс, участвовал в раскопках мамонта на Таймыре. С 2002 года живет в Германии, в городе Вецларе.

Рассказы Владимира Эйснера рождены богатым и разнообразным жизненным опытом. Охотник, путешественник, человек жизнелюбивого склада, он с нежной грустью или иронической улыбкой делится пережитым. Его любовь к северной природе, живые, полные эмоциональной памяти и рассказанные яркой образной речью сюжеты, превращают житейские байки в художественную ткань писательского мировосприятия.

Даниил Чкония

Владимир Эйснер (Вецлар)

В СТРАНЕ КОРОТКОГО ЛЕТА

Гусиный день

Лыжи ровно шаркали по тающему снегу бухты. Настроение — хуже некуда. Только что промахнулся чуть ли не в десятый раз. Да будь ты и трижды снайпер, попади-ка из положения лежа в голову нерпы, «загорающей» на весеннем льду! Трудно целиться. Снег блестит, как дуга электросварки, а пуля летит, считай, параллельно поверхности льда. Малейшая льдинка, снежный бугорок и — рикошет!

Трех не хватало до плана. Трех пятнистых нерпичьих шкурок. Как хочется в первый свой промысловый год не отстать от «стариков», показать, что и в этой профессии ты на своем месте.

…Хуже то, что ползая по льду в этом черном ватнике, сам становишься похож на нерпу. Вот на днях им, молодым промысловиком Сергеем Давыдовым, заинтересовался небольшой медведь-пестун, невесть как оказавшийся рядом. Хорошо без мамаши… Только тогда и отстал, когда сунул ему под самый нос горящий фальшфейер!

Но стоп-ка… фальшфейер — это же идея! Привязать на краю лунки, подождать, пока тюлень вылезет, и дернуть шнур! Никакое животное в огонь не полезет. Подходи, стреляй, и не надо на льду пластаться!

Вернувшись в зимовье, Сергей достал из ящика фальшфейер, небольшой сигнальный факелок, горящий даже в воде, и в его ручке просверлил отверстие под гвоздь шесть на двести. Взял с собой моток рыбацкого шнура, кусок оленьей шкуры, томик Сомерсета Моэма и вновь вышел на лед.

Укрепив фальшфейер на краю лунки, он прибил его ко льду гвоздем, а шнур отвел за ближний торос, примерно за 150 метров. За торосом Сергей расположился на оленьей шкуре, положил под голову рюкзак и открыл книгу… Охота — не сплошь развлечение, приходится иногда и поработать!

Стоял первый по-настоящему теплый июньский день. Незаходящее солнце кололо длинными лучами торосы, и те откровенно плакали солоноватой морской водой. Над островом струились потоки теплого воздуха, поднятые миражом, висели в полнеба дальние острова в море и синий хребет Ая-Бырранга в тундре. Даже лишённая романтики мрачная железяка, карабин, разомлел, отяжелел и приткнулся к локтю тёплым железным боком.

Сергей незаметно заснул, во сне снова стал ребенком и пас у себя, в деревне, гусей на пруду. Вместе с гусями мать строго наказала «пасти» и младшего брата Ваську. Непоседливый двухлетний Васька все лез поближе к гусятам. Вот серый гусак, нахальный и важный, шипит на ребенка, подбегает и щиплет его за пухлую ножку. Он, Сергей, с хворостиной в руке спешит на защиту брата, а гуси недовольно гогочут…

Так наш охотник и проснулся, так и проснулся под радостный гусиный разговор. Вокруг, в синем небе, от края до края, тянулись живые треугольники и косые пунктиры гусиных стай. Оживает, оживает тундра, начинает дышать и цвесть! Кончилась долгая зима, впереди короткое благодатное лето! Боже, как там мои детишки-братишки, два гусенка-цыплёнка? Как там жена моя? Не высматривает ли себе весеннего гуся? Три месяца ни письма, ни весточки, ни человека на земле, ни вертолета в небе. Один и один…

Наконец, Сергей вспомнил про намотанный на кулак шнур. Осторожно выглянул из-за тороса. Ага, вот они! Три нерпы, как раз на план, лежали на краю лунки и нежились под ярким солнцем. А ну, попробуем!

В лунке хлопнуло, и забурлил фонтан воды, выбрасывая яркие искры. Столбом поднялся злой черный дым. Перепуганные животные отпрянули. Казалось, даже подбежавший человек испугал их меньше, чем горящая вода.

Отлично сработано! Попались голубчики? Сушиться теперь вашим шкурам против солнышка в жаркий день!

Обе самочки откровенно плакали, или это вода скопилась в глазницах? Но самец храбро выступил в защиту гарема и сходу атаковал лыжную палку, крепко прихватив ее небольшими белыми зубками. Сергей не спешил стрелять. Впервые видел он этих небольших тюленей не на мушке прицела, а вблизи, хоть гладь, как собаку.

Аккуратное, каплевидное тело. На передних ластах здоровущие, как у медведя, когти. На футбольно-круглой голове никаких тебе выступов, даже ушей, а только усы и не отражающие свет черные глаза. Тюлень этот живет в прибрежных бухтах. В полярную ночь, под двухметровым слоем льда, умеет он отыскать свои несколько лунок, через которые дышит и которые поддерживает незамерзающими всю зиму. Как находит он себе рыбку на обед, как не заблудится в чернильном мраке и представить трудно. Ясно одно: кто бы ни сотворил это животное, Господь Бог или эволюция,оно уникально и неповторимо. И вот — один выстрел, и перед тобой вместо чуда земного просто кровь и мясо…

Поняв, что стрелять в такой день не сможет, Сергей потоптался на месте, хотел погладить самочек, но те, не так истолковав его движение, отпрянули назад.

Хотел отобрать у самца лыжную палку — не удалось. Провел с ним трехминутную беседу на тему о частной собственности на средства передвижения по снегу — никакого результата!

—  Ну, не будешь ведь ты там, по дну, с лыжной палкой костылять, отдай, не греши! Но тюлень притворился, что не понимает. Пришлось дать ему щелбана, и в тот момент, когда неблагодарный открыл пасть, чтобы вцепиться в руку, быстренько отдернуть и руку и палку.

Напоследок Сергей обозвал самца жирным бурдюком и алиментщиком и добавил еще парочку эпитетов из уличного лексикона. В ответ хозяин гарема лишь слабо тявкнул: дескать, малограмотен и ненормативной лексике не обучен…

Подхватив карабин на плечо, Сергей заспешил прочь, дабы не нервировать больше «дам» и дать, наконец, животным уйти в родную стихию. Самец сразу же сунулся к лунке и тут же отпрянул: страшно пахнет дымом и гарью!

Пришлось охотнику вернуться, стать на колени и вычерпать рукой плававшие в лунке горелые бяки и радужные пятна, да еще и присыпать все вокруг чистым, талым снегом.

Все же тюлени не решались нырнуть. Самец все нюхал воду и недовольно фыркал, брезгливая мина почти читалась на его круглой усатой морде.

— Как хочешь! — сказал нерпяку Сергей, — по молекуле я тебе выбирать не буду. Не нравится — сиди на льду! Вот придет «босой», тот мигом от всех комплексов излечит!

Медвежий довод возымел действие. Самец решился и нырнул. За ним — самочки.

Плеснула и вскинулась вода в лунке, и кино кончилось.

Смеясь про себя, Сергей заскользил на лыжах назад, к зимовью.

А вокруг полыхал полярный день! Низко пронеслась стайка уток. Еще одна. Пролетели длинноносые кулички с узкими изогнутыми крыльями, красавицы гаги-гребенушки и легкие игрушечные шилохвостки.

На проплешинах тундры сшибались в драке краснобровые петухи куропаток, береговые скалы ощутимо нагрелись, и руке приятно было это каменное тепло. Из расщелины в базальте, цвикнув, вылетела пуночка. Там, в тайничке, гнездышко, и в нем уже два голубоватых яйца!

Подойдя к зимовью, Сергей не мог не улыбнуться еще одной идиллической картине: ручной лемминг Чунька, которому всегда оставлялось немножко овсянки, тоже выполз на тепло. Столбиком стоял он на пороге, подставив лохматое пузо солнцу. Преуморительно шевелил усатой мордашкой и закусывал зернышком, довольно щуря черные бусинки глаз.

«Расстрельный» Семенов

«…Построил я домы крепкие, города каменные,
Пирамиду воздвиг великую, и пустыню напоил.
Но кто как не ОН — звёздное небо над головой
И совесть внутри меня?…«

Древний папирус.

Человек восемь было нас за столом. По третьей выпили, а кое-кто, под шумок, и четверту-пяту рванул и уже запросто макал строганину прямо в пепельницу, когда на пороге возник Иван Шаталов. Долго обивал он валенки и выбирал лед из усов и бороды, надеясь, что на него обратят внимание, но застолье увлеклось политической беседой, и Ванин приход остался незамеченным.

  — Керосините, значит, — констатировал он печальный факт. Я перехватил его взгляд, направленный поверх голов на Федьку Лутохина и сразу вспомнилось, что древние ханы казнили гонцов, принесших плохую весть.

— Радуйся, Федор, враг твой, Артем Семенов с мыса Угольного, себя стрелил!

Дым и тот повис в воздухе.

— Да уж, какая радость, — обиделся Лутохин. — Не враг и не был! По пьянее сколыхнулись… Врешь, небось?
— С эропорту иду. Вертак туда наладили. Ментов понабилось… Деда Бугаева не выпустили, напарника его. Назад полетел. Собаки его разбежались. Ругался, зараза…
— Ясно… Будут теперь трясти. Чего, да как… Собак, конечно, зря, лови их теперь! А чего он? 
— Да кто ж его!.. Бугай говорит, почти тверезый был… «Не подходи», — грит, и стволом на него… Скинул, грит, валенок, и — дуло в рот, ногой нажал! Затылка как не бывало!
— Вот тебе на! — Парфен Савельев мотнул кудлатой башкой. — Ну, помянем, мужики северного охотника! Свой все-таки был человек!

Больше ничего не было сказано о погибшем. Ни плохого, ни хорошего.

Потихоньку разошлись. Застолье само собой кончилось.

***

Вечером я встретил на улице деда Бугаева, помог ему переловить собак и запереть их в катух.

— Ну, заходь, таперь можна чаю, — огромной своей фигурой дед закрывал весь дверной проем.
— Погодите, Маркел Мелентьич. Я — за бутылочкой. Помянем напарника вашего.
— Водкой не поминают! Не православный это обычай, а грех! После войны так-то стали, от пилотов, грят, пошло, а раньше не делали так. Покойник и при жизни перебирал, а мы его ишо и поминать водкой! Конфет там купи, пряников, сладкого всякого, а я тут, пока кутью какую… Рис у меня, да гречка…

…После третьего стакана чая дед Маркел вытер пот со лба и пересел к печке, поворошил кочергой, подбросил полешко.

— По пьяне что ли? — осторожно спросил я. 
— Ну, а то как… Брагу он ставил. Не мог уже без нее, проклятой… Я ишо таким его знал. И отца его и матерь. Шустрый был парнишко, не ленив и смекалистый… Отец его столярничал в ремгруппе, а по выходным они часто ко мне на точку прибегали. Стоял я тогда всего в 15-и километрах от поселка. Песец, конечно, похуже шел, зато к бабе, да к бане поближе. Тут уж сам выбирашь… Как постарше стал, бывало, парнишечков школьных с собой приведет. Рыбачим с имя. И рыба им собой, и наука. И сам тады молодой был. Чуть за сорок. Тоже иногда и камушки кидал с имя вместе, какой больше прыгнет… Потом батька его помер с чегой-то. Матеря с двумя младшими девками на материк подалась. Но он после армии приезжал. Дивились все: погоны на ем красные! И мне не глянулось. Чего Север краснотой дразнить? У каждого второго тут ктой-то лежит. И мой отец в Норильске закопан…

А смеется:

— Возьми, грит, деда, меня в тундру. Напарником, грит.

И я смеюсь.

— Учись, грю. Тундра — дела стариковская!

Потом не стало его слыхать. Потом слыхать: охранником в зоне работат! Ну, я не поверил, мало чего люди бают… Потом слыхать — правда! Потом пропал навовсе. Лет двенадцать ли пятнадцать ниче не слыхать. Потом прибыл. Я не удивился. Север. Кто был, тот вернется. А он тем боле — рожденный тута.

— Че так? -грю.
— С женой разошелся. В напарники к тебе, помнишь, смеялись? Возьмешь ли, нет?
— Давай, грю, дела эта тебе знакомая. Детишков-то не оставил?
— Не дал Бог, грит.

Ну и ладно. Вижу — переживат. В работу надо его, чтоб уставал да спал крепко — лучше всех таблетков. А там отойдет, ишо женится. В тридцать шесть мужик считай тока-тока в свой ум вошел. Ну, зиму перебыли мы, песец шел, разбогатели маненько. Гляжу, весной привозит. Не глянулась мне. Городская. Такая в тундре года не сдюжит, назад повернет. Ну, дело их! 

Мигнул я племяшам, взяли мы струмент, да на мысе Угольном, верстах в двадцати от моего зимовья, ему дом скатали шесть на четыре. Она варит, мы, вчетвером, бревна тешем. За три недели поставили. С пристройкой. И сарай. Бревен-досок от Диксона до Челюскина — все берега плавником закиданы! Короче, отселил его, как отец сына. Хозяйнуй сам, да в гости бывай!

Упряжку не стал-от заводить. Щас мода «Буран». Тады ишо можно было купить. Две тыщи и стоил всего. А щас купи-ко! Двадцать пять лимонов-то!

Дед замолчал. На его снежно-белой голове плясали отсветы пламени, в морщинках на лбу залегла тьма, в зрачках взблескивал огонь, придавая грубому лицу загадочный древний вид. Я пожалел, что не взял с собой фотокамеры.

— …Бабонька та, точно не сдюжила. Осенью, как вывез он ее с путины в поселок, так и поминай! Ну, посмеялись мы, да забыли, и до него случалось. Деревенскую надоть в тундру брать или на местной жениться. Те к работе привычные. А городская, она без телека не может. Опять же одна подолгу… работу нашу любить надоть… Следующим отпуском — другу везет. И та сбежала!

Так и повелось. Весной привозит, к зиме отвозит. А ведь зимой, в морозы, самая работа у охотника. А ну-ко один! Только шестая ли седьмая ровно год продержалась.

Крепко глянулась мне девка. Наша была, с-под Туруханску. Муж ейный с тайги не вернулся, так она рада была новой семье-то! Я к ним зимой с путика заезжал. То вроде обогреться, то просто так. В избе она все на свой лад обставила. И чисто так, прибрано. Ну — баба! А едешь по тундре — сдалека хлебный дух слыхать — Манюшка пироги печет!

Я, дурень старый, думал, наконец, сложилось у Артема. Ан нет! В середь мая приходит она ко мне: дедушко, билет у меня, помоги чемодан, я тяжелая!..

Тут я, пра слово, навовсе онемел.

— Че ж ты, грю, дура, прости, Создатель, за слово, от мужика бежишь, раз в тягости?
— Ох, дура, — шмырчит, — ох, дура, да пала ко мне, да в голос:
— Не было мужа и такого не надо! Не хочу, чтобы у дитя моего такой отец был!
— Да чем жа, грю, он хуже других-то?
— Ой, хуже, — шмырчит, — дедушко, ой, хуже! И не сказать- рассказать кому — расстрельный он! Зеков стрелял, которых по суду к вышке… Сам напросилси! Всю Россию так-то объездил! А потом, когда пошла перестройка эта перетряска, ктой-то ему сказал, сам ли дошел, что не все по расстрельной статье шли. Которые вовсе зазря. За одного, говорил, Чикатилу, четырёх, человек зазря грохнули! Ну, так бросил он, уволился… Так хоть бы уж молчал! Так нет! Браги своей напьется — кружку-другу — и начинат рассказывать… Да кому? Бабе! А я потом не усну — мерещится!.. И то бы ладно, да как подумаю, что ненормальный он, самашечий, что который в себе-то мужик не пойдет на зарплату таку — людей стрелять! Да что болезнь его могет на дитя перекинуться, прилипчивые они, психические-то, тошно мне делается, дедушко, хоть в петлю!
— Не верь, дочка, грю, не стреляют щас, а на рудники! То он болтат по пьяне-то! Мушшын не знашь? Каждый хвастат на свой лад, да иной меру не знат!

А она:

— Нет, дедушко, правда! Через то и мучается, и пьет через то! И так-то напивается браги своей, так-то напивается, хуже как с водки, и рвет его аж черной желчью, а все не бросит! Не могу больше! Если не вернусь к матери, не обскажу ей все — сгину тут, и дитя мое сгинет…

Но я не бегу. Сказала ему. «Ладно!» — и денег дал. А провожать, грит, не пойду, сама как знашь! Смолчала, что в тягости я…

Н-ну, дела-а! Проводил, перекрестил, в самолет посадил. Вертаюсь в общагу. Нашел его:

— Чё, правда, чё ли?

Посмотрел так.

— Правда, грит.
— Заставляли, чё ли?
— Нет, сам…
— Тады плохая дела…. Отпуск щас у тебя. Ты на материке по церквам походи. Попа себе высмотри. Да не абы какого, а какой глянется, молодой ли, старый. Исповедуйся. Надоть, чтоб Бог простил. Таку-то тяжесть нельзя на душе носить. Навовсе свихнуться можно. Ишо парни не знают. С тобой никто ни ись-пить не станет, ни рядом не сядет!

Ладно. Возвертается это он с отпуску — никакой бабы, гляжу, с ним рядом нету, да и от меня нос воротит. Ну, молчу.

А об начало сезона заехал к нему.

— Да ты ходил ли к попу-то?
— А ну их, грит, долгогривых! Разве обскажешь кому, что в душе у меня?
— Да поп-то грю, ни при чем, только посередник он, надоть, чтоб Создатель простил грех твой!

Крепко я тады осерчал. Ну, на глазах пропадат человек, а лекарства сам не хочет! Не желат! Хотел брагу его вылить и параты эти гнутые заломать, а он: 

— Не трожь! Ты мне, дед, как родной, но тута я хозяин!

Мало мы друг друга за грудки не взяли! Плюнул я да пошел… Потом, кады охолонули оба, уговорил я его все жа ко мне на зиму. На глазах, думаю, будет, одному сейчас ему никак нельзя. Приезжаю с путику, — это на собаках-то сутки, пристал маненько, — гляжу — у него по новой брага и веселый уже! Ну, повздорили мало. Он — карабин и бежать! Выхожу с двери — на валуне сидит и с правой ноги валенок на снегу…

—Не подходи, — кричит, — деда, не мешай, устал, не седни, так завтра!

Побёг я, думал, успею ногой по стволу-то… А старый, не успел…

Маркел Мелентьич тяжело вздыхает и ворошит кочергой угли. — А что, — спрашиваю, — было у них с Федькой Лутохиным? Стрелялись что ли?
— Ну. Пили-пили, да задрались. Артем — карабин! Я тот раз успел-так по стволу шваброй. Пуля — в кушетку. Плашмя пошла, ваты накрутила, сбоку дыра в кулак… Пыли было, да чиху!

И кто ее придумал, водку эту? Навовсе дуреют с нее мужики…

Стукнула дверь. Зашли еще охотники, заговорили. Мелентьич встал, прошел к плите, поставил на огонь остывший чайник. Я попрощался и тихо вышел.

***

На небе светилось сияние. Но не веселая зеленая лента, не фиолетово-белое пламя и не длинные синие стрелы.

Близ зенита будто раздавили громадную вишню. Густой сок стекал по стылой синеве на запад, капал с ясных звездочек на дальний берег, на черный лес, на багровый жар полярного заката.