Рейс

Александр МЕДВЕДЕВ

Рейс

1.

Большой, полный божественной силы облачный массив нависает над аэропортом. Он похож на Баха и на его органные фуги и мессы. Бах ревниво, но одобрительно глядит из выси на аэродром: «Хорошо темперированный клавир».

Запылавший было закат отменен, как отменяют спектакль, его театр услан на гастроли на запад. Вместо зари сегодня – гроза.

И она была, веяла своим восторгом и ужасом, потрясала мегатоннами разрядов. Дождь долго рукоплескал, вызывал на бис – и только потом, набезумствовавшись неистово, всласть, – стих.

И вот ночь.

Черный лак неба и аэродрома – глубокий, палехский. Огни во влаге ушедшей грозы лежат перьями птицы сказочной, оброненными на взлетные полосы. Они двухмерны, но живут, шевелятся – видно, мечтают стать воздушными змеями и взмыть, и улететь.

По кромешному лаку вьется очерк зарницы, и дальние облака тревожно и роскошно обнаруживают себя, свое трагедийное бытие, окончившееся здесь, над аэродромом час, час с четвертью тому назад. Тройчатками габаритных огней проходят на своих эшелонах самолеты. Небо многоэтажно, оно мобилизовано, расчислено, пронумеровано и сдано внаём дальним рейсам. И лайнеры, как большие прирученные животные, следуют по предназначенным им путям.

Грозовой фронт еще где-то ведет арьергардные бои. Штаб фронта шлет молнии реляций о победе, но природа, обронив тихие березовые слезы, снова живет своей свежей, вечно новой жизнью. Она, природа, по временам входит в ярость, но по натуре своей, по природе тиха и незлобива.

Вот набирает бег новый лайнер, приподнимается, и, понюхав небо, вонзается в высь. И замеревшее пространство взревывает, как стадион, когда вопит: «Го-о-л!»

Лад и строй, столь нужный человеку, неладному и безумному, вонзается крылатыми восклицательными знаками в завихренья сил, в бури и смуты неба, внушая ему инстинкт послушания.

Небо над аэродромом – смирный, прирученный зверь. Так тигр в зоосаде ластится к хмурой подавальщице пищи, лижет ей руку, жарко дышучи утробной мощью.

Гроза еще катает, как не растративший силу слон, бревна грома. Надземные джунгли делают синеву зеленой, темно-зеленой тьмой, и фосфор звезд капает в амазонские омуты меж облаками. Луна-европеянка льет сплин и мечтает о своей далекой прародине, строит воздушные замки, беззаботно тратит серебро, жемчуг, перлы. Полная, она такая еще больше люба челяди облаков, которые лепятся округ, готовые услужить ее капризам.

Отсюда, даже если и подняться на ледяную высоту, все одно не увидишь Африки, но есть, я знаю, есть она, и твое, путешественник, воспоминание выводит на небеса фиолетовый кармин высотных облаков, которые жар пустыни делает прозрачной тончайшей материей. И сквозь нее просвечивают звезды, как очи данниц Аллаховых.

Небо над аэродромом расчерчено предназначенными эшелонами как нотный лист, и в рокоте, хохоте турбин нельзя не расслышать гармонический лад. Музыка сфер – не о ней ли томились, когда говорили так – задолго до нас, взыскуя о мощи твоей, страстный ты странник, человек.

Диспетчерская – орлиное гнездо, где возвысились над горизонталями деятельного неба его гуру, глядит исполинскими фасетами во все стороны разом.

Небо здесь отцеживает птиц, которые тут – лишние, как чаинки в чае?

Приземистый, бульдожьи мускулистый тягач тащит лайнер. Тягач горд собой, как пес, который верит, что это он выводит хозяина на прогулку.

Вот идут синие люди. Командир экипажа несет портфель – словно ему предстоит собрание, какой-нибудь симпозиум. Нет, не так: там не доклад, а ноты партитуры, и он исполнит полет как концерт, но ему опять будет не дано услышать аплодисменты в конце полета. Он не смотрит ни на кого, как модный мэтр, бегущий излияний восторгов и ловли автографов.

Ладные девушки с крепкими икрами стройных ног тоже сопричислены к сонму небожителей – они только по своей, а не нашей воле будут нам радеть, как прекрасные гурии в магометанском раю.

И – полет.

2.

Если бы у меня отнялись ноги или отхватило их трамвайное, допустим, колесо ненароком. И отсохла одна рука – я бы радовался, как де Сервантес Сааведра, что зато вторая куда как проворна. И хоть еще какие напасти – я все одно буду писать и писать.

Выброшенный на обочину, даже – о нет, только не это … выброшенный из вселенной языка в другую вселенную, в совсем другой… О нет, только не это! – язык, зык другого зверя, не мой. Я бы возвертался в свою каморку – и, если не пьяный, брал бы, черт бы его побрал, листы бумаги и думал – что это я сегодня: буду писать души отраду – стихи или начну рассказ, или отважусь, наконец, на роман.

Уж какой год я ухмыляюсь, как пьяница при виде кабацких дверей, на мысль о романе – хотя давно уже таинственный автор сущего пишет меня – грустное, нелепое сказание. Пишет меня – мной. Да кому досуг читать такую странную повесть, хотя автор уж куда как мастит, знаменит: самый первый – или вообще единственный в этом под- и надлунном мире.

И вот я вижу себя, другого, ополовиненного на треть, – как текст, который обкорнали, поскольку так судьба, этот ужасный, бранчливый редактор, почла за лучшее отрезать треть, чтобы спасти остальное. Но я все равно шляюсь, подпирая костылями и протезами тело свое, я пьян, весел, не гнушаясь подаянием, слегка замаскированным под гонорар или помощь – от моих застольных спонсоров, которые хоть и бедны, а все же богаче меня, и потому у меня всегда есть рюмка, кружка и еда на пластиковой тарелке.

Мечтал о славе – и вот я знаменит на двух или даже трех улицах и маленькой, но уже давно моей площади, где меня все знают. Все, каждая собака. Журчи, фонтан, как можно дольше, думаю я горделиво – а когда умру, тебя заменят на мой памятник. Но я пока поживу – похожий на бомжа в своем берете, с долгим унылым носом. Я нравлюсь тем, что глаза у меня с сумасшедшей приголубью – это сказал один бедняга художник, которого с прошлого года стало не хватать. Поскольку его уж нет, но не надо о грустном.

А я есть, и я всегда буду, буду писать. Я писатель. Поэт. Сочинитель, вы поняли?

Тут вдруг ниоткуда появляется старая сухая старуха, бывшая княгиня… ах, да что это я – княгини не бывают бывшие, а только – старые. И вот она, не вставая с дивана, с молодым проворством протягивает за спину руку, достает с полки ветхую книгу. С автографом автора, говорит она, грассируя, – но не на французский, а на старый русский манер.

И крупным планом – обложка, и на ней: «Война и мip».

На этом месте человек, он же – пассажир начинает слышать урчливый сип двигателей и просыпается. В самолетном кресле тесно, ноги затекли, вот и приснилось, что их нет.

Он возвращается из поездки в европейскую столицу, о чем давно мечтал. О чем-нибудь таком – и вот съездил, верней – слетал. Как будто твоя Москва – не Европа, стыдил он себя, – и снова грезил, до бреда.

Действительность была не такая нарядная. Его пригласило одно русское общество поощрения всяких культурных инициатив и связей как немолодого, но по-прежнему подающего надежды писателя. Билет был бесплатный, на гостиницу денег не полагалось, а у него своих не было; но устроили – не посылать же несолоно хлебавши назад. Все это дело опекала и финансировала одна княгиня. Старая бодрая непоседа, она проворчала как бы себе под носик, но акцентировано-громко, что ее коллекция золотых портсигаров, «была лучшая в Европе, если не в мире», почти вся распродана, офорты тоже кончаются… А русская литература не кончается – бодро подхватил его спутник, молодой и нахальный, обещавший далеко пойти. «Вы меня обнадеживаете», – сухо молвила в ответ княгиня с фамилией из того романа, который у нее был с автографом. И они отправились в дешевую, но неуютную гостиницу с унитазом между кроватями, такими нечистыми даже на вид, что было тошненько. Эту гостиницу снимали не на дни, а на часы пары, и он на следующий день, видя вокруг отвратного вида эти пары мужеполых, понимал, что тут за любовь.

Они покупали вчерашние газеты почти задаром и клали поверх простыней, накрывали себя ими же под сальными одеялами и с муками засыпали, лежа в своих бумажных кроватях гамбургерами меж вялых листьев скрипучего салата.

У него вышла первая в жизни переводная книжка, и он надеялся срубить за нее валюты – но сухо сказали, что издание заведомо убыточное, которое и затеяли-то под напором все той же неугомонной княгини, которая тоже мечтала, что ей за заслуги перед отечеством вернут родовое имение где-то в Тульской, что ли, губернии.

Устроили вечер, несколько даже вечеров – в книжном магазинчике, в библиотеке муниципии и еще где-то, он так и не понял – где. «Рукой, уставшей от автографов» он надписал несколько экземпляров своего издания рассказов, тощенького, но на сахарно-белейшей бумаге. Вежливые читатели, которым самим немножко нравилось играть в почитателей, были трачены жизнью и явно бедны, хотя, как и всюду, это определялось уж теперь не по одёже. Больше всего запомнит почему-то, что была минералка и пластиковые стаканчики, которые все время падали, а хотелось – пива.

Но у него еще ничего получилось, а его сономерник взялся было читать охотничью повесть, как он капканы на песцов ставил, а их белый медведь жрал. А медведя там зовут – босой, и как босой на него попер, и был застрелен. Несколько человек поднялись и молча ушли. А одна девушка задержалась и, гневно дрожа ноздрями, сказала, что убивать зверей нехорошо. Вы серийный убийца! – бросила она и тоже ушла, опрокинув стул. К счастью, княгиня любила как раз пиво и вино и после всего всех вела за свой кошт в кафе.

Что еще я буду рассказывать дома жене, а потом сам себе? – думал он. Что денег не дали? Не дали. Что жил там, где неприлично, что меня теперь в химчистку сдавать надо? Нет, об этом уж лучше не буду.

В воображенье все лез клочок улицы, где вокруг чудного старого фонтана рос круговой зарослью какой-то куст – наверное, жимолость, и было много голубей, и вдруг косым столбом ударило из разрыва туч столько солнца, что эта точка, эта крошечная площадь стала как центр мира.

Голуби тоже взвеселились лучам, взлетали и просто так махали крыльями, показывая ослепительно-белые подмышки. Казалось, что вдруг зимние дети взялись играть в снежки. На радостях один голубь подлетел к высокой срединной струйке фонтана, зависнув над ней, как колибри над цветком, и принялся пить сверкающую воду.

Он бегом пошел в магазинчик, что случился тут, взял коробку дешевого вина, которое оказалось превосходным – и попивал, блаженствовал и даже записал мыслишку для рассказа.

Княгиня была легка на подъем. Провожать их она взялась до самого аэропорта.

Там они были возбуждены, выпили еще в минивэне, нанятом княгинюшкой.

В долгополой своей хламидке, слегка с намеком на старорусскую старину, в девических джинсиках она была само изящество.

Перекрикивая рев взлетающего аэрбаса, она кричала ему: «Ви знаете, чего вам не хватает? – Чего же? – Дайте нам ваш промискуитет. Только чтобы был особенный, чтобы – русский. – Миски-промиски? Этого у нас навалом. – Вот-вот. Они же и читают. В основном.»

И еще, совсем уж на прощанье, просила поехать в «наше имение» и назвала городок, бывший на русском слуху из-за красивого, породистого названия. Они дружно обещали навестить, разузнать, не желают ли поселяне пойти, при новых-то властях, «под руку прежних господ» – княгиня в джинсах так и сказала. Он ухмыльнулся, потеряв слегка, под действием виски, контроль – просто представил сельчан в залосненных ватниках, если им такой вопросик, часом, взять и брякнуть.

Она его хмык поймала. Но расстались все равно хорошо.

Стоило, одначе, за этим переть через три страны, если не больше – лениво думал он. Прошла по проходу дама, одетая по-заморски, избыточно нарядно, изящно помахивая бедрами. Глаза были темные, в темно-синих кругах вокруг, со сросшимися бровями и большой красной точкой на переносице. Индуска? Нет, что-то другое. Другое. Странное. По неистребимой привычке в нем запрыгали ассоциации, резвые, как блохи. Это смерть – думал он, улыбнувшись и хмыкнув, – это смерть послали в командировку, и вот сейчас мы все угомонимся и задремлем, а она сядет у иллюминатора, и рука ее пройдет сквозь обшивку, тонкая темная рука в серебряных кольцах и перстнях, и проникнет там в турбину и что-то там – упс! – повернет. И станет тихо. И тогда она, смерть, усмехнется, пролистав в памяти заклинания философов и поэтов: смерти нет. И – минут пять ужаса, а потом удар – и все. Все.

Вздор! Вздор! Бессонница, да и похмелье началось. И – трусоват был Ваня бедный… Он стал глядеть в иллюминатор. Там, – собственно, почти в космосе, было прекрасно. Летели над морем. Лунные зеркала проплывали анфиладами венецианских дворцов. Панорама почти не сдвигалась, словно самолет застыл, обретя универсум покоя.

Но тут завиднелись красные огоньки лайнера, идущего вдали, встречным курсом, и движенье обнаружило себя.

Луна сияла на далекую облачную гряду. Мир был успокоительно-однозначен, прост, ясен – настолько, что даже бодунец утихомирился, почти забылся – и наш писатель перестал видеть творческие сны, а осторожно перешагнул через долговязого соседа, сходил в гремучий сортир и вскоре забылся.

3.

Лайнер почтительно и торжественно облетает великий город, открывшийся до самого ночного горизонта. Подрагивая крыльями, по которым прерывисто текла сукровица огней, огромный самолет погуживает турбинами совсем тихо, как бы в раздумьи. Лайнер как должно подходит к делу. Делу важному и такому трудному, что страшно. Так (допустим), как мысль примеривается к задаче – понять, отмерить нужную разумную часть от равнодушного целого. И только потом мастер посылает вперед свое мастерство, как охотник собак.

Лапы левиафана были долго поджаты, убраны внутрь. Они застыли и затекли. И вот по корпусу прошел легкий толчок, и пассажиры со знанием дела поглядывают друг на друга и кивают: шасси выпустилось.

Мы делаем еще один круг, выцеливаем правильную глиссаду. Лайнер хорош и ловок, а летчик мастак, когда машина-махина касается бетонной полосы – как смычок трогает струны, когда нужно извлечь самую нежную, тонкую, самую щемящую ноту.

Или как краснодеревщик примеривается своим фуганком снять последний, тончайший слой, по которому и будут ценить его искусство.

А пока аэрбас разворачивается. Крыло закрывает огни, открывает огни. Огни роятся до самого горизонта. Исполинское электрическое кострище – Москва.

Мегаполис роится, как мозг. Нейронные цепи огней, двойные огоньки фар, красные огни Кремля и высоток, всех возвышений и труб, которыми город сигналит небу: эй, будь осторожней, я велик и высок, я и ширюсь за свои пределы, я и тянусь вверх, ввысь.

Схема большой мысли, неутихающая работа видна вся, куда достигает взгляд. Но даже и отсюда, с высоты полета, нет полной картины, – столь громаден этот город.

Не Козерог и Крест, Сатурн, Плеяды и Оберон с присными, а мегаполис-мозг, земная галактика открылись и торжествуют.

И вот концерт окончен, и раздались аплодисменты – их придумала российская авиапублика. Еще один русский подарок новой цивилизации. Ничего особенного не случилось. Наш писатель, который уже тоже выдернул свой саквояжик из полки и встал в проходе, уже сдвинул морщины на лбу в кукиш, и взгляд его был повернут внутрь себя – это, значит, в нем стал складываться замысел, а по нему пошли расти отростки. В толпе, в тесноте это с ним часто и приключалось.

«Ничего не случилось. Улетели – и прилетели. И никакой интриги. И где страсти-мордасти? А без них рассказ – не рассказ»…

Впереди стояла та самая индуска, которая не индуска, и волосы, стянутые в скромный пучок, были иссиня черны. И она обернулась и сказала, не разжимая крашеных губ: «А вы бы хотели, чтобы было иначе?» И улыбнулась лукаво.

********************************************************************

ХРОНИКА СОБЫТИЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ ЖИЗНИ

«ЭМИГРАНТСКАЯ ЛИРА-2009»

Финал конкурса состоялся 18-20 сентября в Брюсселе, в гостеприимном Российском доме науки и техники.

В авторитетное жюри конкурса вошли Александр Мельник (организатор конкурса и председатель жюри, представлявший бельгийский Льеж), поэты Олеся Николаева (Москва), Бахыт Кенжеев и Алексей Цветков (оба – Нью-Йорк), Александр Кабанов (Киев), Даниил Чкония (Кельн).

Победители: первое место – Михаил Этельзон (США), второе – Ирина Акс (США), третье – Сергей Шелковый (Украина). Приз зрительских симпатий достался Михаилу Юдовскому (Германия). Карина Бахмутская (Германия) победила в вечере поэтической импровизации (слэме).

«ВЕТЕР СТРАНСТВИЙ»

Финал 4-го Международного конкурса молодых поэтов русского зарубежья «Ветер странствий» прошел 13-14 ноября в Риме. Конкурс проводится под патронажем княжны Елены ВОЛКОНСКОЙ.

Мне, как сопредседателю жюри вместе с московским поэтом Владимиром Салимоном, хочется поблагодарить за поддержку этого конкурса Посольство Российской Федерации в Италии, Правительственную комиссию Россотрудничество, мэрию Рима, Союз российских соотечественников Рима и региона Лацио и замечательную гостиницу Colbe Hotel Rome, из окон которого, мы все, участники и члены жюри, смотрели прямо на исторический римский Форум. И если уж говорить об атмосфере многих веков, то следует сразу же отметить, что финал конкурса прошел в Зале Юлия Цезаря столичной мэрии на Капитолийском холме.

Лауреатами конкурса стали Наталья Пейсонен и Яна Ниеми (обе – Италия), Вероника Назарова (Кипр), Жанна Хаймединова (Бельгия). Третье призовое место досталось Анне Казаковой (Швеция), второе – Полине Ольденбург (Чехия).

Победителем конкурса стал Лео Гарб (Германия).

Даниил Чкония

********************************************************************