Встречи

Адель Калиниченко (Аугсбург)

Об этом человеке я думала ровно столько, сколько жила в своей петербургской квартире на улице с обязывающим названием – Передовиков. Окна моей квартиры, игнорируя славную улицу, смотрели на дачу генерала Безобразова – старинный особняк, творение великого Кваренги, здание изящное и печальное одновременно, почему-то похожее на раскинувшую крылья желтую птицу.

А покоя моим мыслям не давал потомок генерала: где живет он сейчас? На каком языке говорит? В конце концов, на какой даче отдыхает, в то время как особняк его предка в одиночку, обезоруживающе тихо противостоит несовершенствам моего шестнадцатиэтажного дома и моего прагматичного века.

У генерала здесь, подле дачи, был полигон, на котором он испытывал продукцию охтинских пороховых заводов. Правильно, порох должен быть и был сухим. А генерал был воинственным генералом. И даже на даче производил различные артиллерийские опыты. В архивных документах сказано, что в послереволюционный период дача стала приходить в упадок: «окна разбиты, осыпается штукатурка, а всё домашнее имущество (мебель, зеркала) исчезло». В 1928 году здесь, внутри творения Кваренги, был коровник и ветеринарный лазарет скотоводческой фермы. Гостиную использовали под телятник. Были уничтожены роспись стен, изразцовые печи, скульптура и лепка. Разобраны, как якобы мешавшие, величавые въездные ворота, разрушена пристань, вырублен парк. В 1938 году было принято решение о снятии дачи Безобразова с государственной охраны. Государственная охрана уже была лишней, ведь бдительный сторож, охранявший от шпионов и диверсантов скотоводческую ферму, службу нес ревностно. Минула с той поры эпоха. И даже не одна.

И вот в парижском кафе «Мелодин» мне дарят букетик ландышей, просто потому, что в Париже воскресенье и мадам пообедала в этом кафе. «Мерси, мадам. Приходите снова». Это был душистый предвестник скорого чуда. С этими ландышами в руках мы сидим с подругой на набережной Сены в ожидании речного трамвайчика.

Бородатый, курносый, он возник внезапно и заговорил решительно:
– Здравствуйте, Вы, я слышу, из России. А я русский. Я – правнук генерала Безобразова. Меня зовут Пётр.
… Вот так пересекаются в пространстве и времени две непересекающиеся прямые только оттого, что мир неправдоподобно тесен.
– Здравствуйте, сосед, – сказала я. – Ведь правнук моего соседа, можно сказать, – мой сосед. N'est-ce pas, мonsieur? Обыкновенный сосед по даче…

Ему чуть больше пятидесяти, работает здесь на пристани шеф-механиком. Получает прилично, но хозяин пристани ни черта в сегодняшних делах не понимает – древний старик. Пётр употребил более грубое выражение из числа тех, что у его прадеда в обороте вряд ли были. А у деда его отца, прапрадеда Петра, тем более. Тот предпочитал изъясняться всё больше по-французски. Он был министром железных дорог России. И, как сказал Пётр, для своей жены построил железную дорогу «Сочи-Сухум».
– А ваш дед, Пётр? Что-нибудь знаете о нём?
– Дед работал в Египте, по специальности был электротехником. С бабушкой, в девичестве Андреевской, познакомился на Кипре. Она была медсестрой, ходила вся в белом. Дед влюбился в нее без памяти. Там родился мой отец. Он жил в Лондоне, ходил в русскую церковь. Набожный был человек, в отличие от меня. Но мы были с ним в ссоре. Отец хотел, чтобы я жил в Лондоне. А я не люблю Лондон. Париж русской душе ближе. Потому здесь много русских. И раньше было, и сейчас.

Дедушка, со слов Петра, охранял, вернее будет сказать хранил, в Праге, куда с семьей переехал после Египта, большой русский архив, вывезенный из России в революцию. Но в 1948 году его, уже больного, почти слепого старика, вместе с архивом взяли «советчики». Он очутился в сталинских лагерях, где и сгинул. Пётр рассказывал скороговоркой, с небрежной легкостью «бывалого», без драматических нот в словах. Как бы: что поделаешь, «се лав ви»…Большой лохматый породистый пес внимал его рассказу. Он явно слышал всё это не раз, но слушал про человеческую жизнь охотно. И оттого его собачья жизнь, тоже несладкая, казалась не столь несправедливой. Он жил вольготно в квартире у хозяина пристани. Но черт попутал, сгрыз там что-то, кажется кусок ковра. И был выдворен за грех свой тяжкий на пристань, где нет ковров, коротать остаток дней. Пётр, этот добрый, он бы простил. Русские прощают легче. Просто того, что необходимо прощать, у них намного больше, чем у французов. Всепрощение для этой людской породы – единственный способ жить дольше, жить людьми.

Пётр закурил сигарету, которую он, вопреки ее американскому происхождению, называет «папироса». А с ним рядом стоял и тоже курил пожилой сухопарый черный, как вода в Сене, негр, с именем, как мне кажется, не вполне негритянским: Мойша. Мойша тоже работает здесь на пристани. Родом из Мали. Окончил университет, но про это говорить не любит. Переживает, что не выбился в люди.
– Такой добрый, добрее людей можно найти только у нас в России, – сказал о друге Пётр. Ни разу «у нас в России», как выяснилось, не бывавший.
– Почему не съездите? – спрашиваю.
– Не соберусь никак.
– А собираетесь?
Пётр отвел глаза. Не собирается. Кто знает, почему. Может быть, не хочет разрушать сказку. Яркую и добрую, как матрешка, сочиненную им для своего личного пользования. Без этой сказки в Бургундии для русской церкви он не смог бы писать иконы, вырезать крест, чем был занят несколько лет. До пристани. Из этой же своей сказки он позаимствовал и облик дома с резными ставнями, с наличниками, со всем его русским убранством и утварью. У жены Петра, колумбийки, дома в Колумбии есть много земли и большой красивый дом. Но этот русский дом в предместье Парижа она любит больше. «Обрусела» – что делать!

Такой мужик достался. Пётр запретил ей работать – дворянские замашки…
– Чем же занята Ваша жена?
– Покупает материю. Режет, шьет, выбрасывает. Такая вот белошвейка.
К пристани причалил трамвайчик. У Петра и Мойши была там работа, что-то надо было починить.
– Вот плывет твоя «пирога» – сказал Пётр Мойше, – и мой «пароход»…
– Эх, тяпнуть бы сейчас водки, – добавил, уходя. – А Жерновке привет передавайте. Так ведь дача Безобразова, отец говорил, всегда называлась.

Он пошел на свой «пароход». Я не успела сказать Петру, что речку Жерновку давно засыпали и дачу так теперь никто не называет. А еще подумала: как же много ее в атмосфере Земли, этой щемящей неприкаянности русских душ, томимых неизбывным, совершенно иррациональным тяготением к России. И вот ведь загадка: с уходом, со сменой поколений тяготение это не улетучивается, а остается внукам и правнукам. Еще одно необъяснимое «атмосферное» явление.

Насколько я знаю, сейчас дача Безобразова пустует, закрыта, ждет лучших времен. Говорят, что внутри всё вполне пристойно. Всё, что возможно, отстроено и отреставрировано. Но возможно, увы, не всё. Потому что есть повреждения нереставрируемые и неотстраиваемые…

Только об этом что сейчас говорить! Что сделано, то сделано. Однако путаница вышла от сделанного несусветная. К примеру, получилось, что дача внука генерала Безобразова простодушными глазами в ресницах резных ставенок глядит на предместье Парижа. А в Санкт-Петербурге заколоченное творение Кваренги соседствует с улицей непонятно каких и чего передовиков. Чепуха какая-то! Полнейшая, согласитесь, на свете неразбериха…