Я диспетчер света, Изя Крамер.

Ток я шлю крестьянину, врачу, 

двигаю контейнеры и краны 

и кинокомедии кручу. 

Где-то в переулочках неслышных,

обнимаясь, бродят, как всегда. 

Изя Крамер светит вам не слишком?

Я могу убавить, если да. 

У меня по личной части скверно. 

До сих пор жены все нет и нет. 

Сорок лет не старость, это верно,

только и не юность сорок лет. 

О своей судьбе я не жалею, 

отчего же все-таки тогда 

зубы у меня из нержавейки, 

да и голова седым-седа! 

Вот стою за пультом над водою, 

думаю про это и про то, 

а меня на белом свете двое, 

и не знает этого никто. 

Я и здесь и в то же время где-то. 

Здесь - дела, а там - тела, тела... 

Проволока рижского гетто 

надвое меня разодрала. 

Оба Изи в этой самой коже. 

Жарко одному, другой дрожит. 

Одному кричат: «Здорово, кореш!» - 

а другому: «Эй, пархатый жид!» 

И у одного, в тайге рождаясь, 

просят света дети-города, 

у другого к рукаву прижалась 

желтая несчастная звезда. 

Но другому на звезду, на кепку 

сыплется черемуховый цвет, 

а семнадцать лет - они и в гетто,

что ни говори, семнадцать лет. 

Тело жадно дышит сквозь отрепья 

и чего-то просит у весны... 

А у Ривы, как молитва ребе, 

волосы туманны и длинны. 

Пьяные эсесовцы глумливо 

шляются по гетто до зари... 

А глаза у Ривы - словно взрывы,

черные они, с огнем внутри. 

Молится она окаменело, 

но молиться губы не хотят 

и к моим, таким же неумелым,

шелушась, по воздуху летят! 

И, забыв о голоде и смерти, 

полные особенным, своим, 

мы на симфоническом концерте 

в складе продовольственном сидим.

Пальцы на ходу дыханьем грея, 

к нам выходит крошечный оркестр.

Исполнять Бетховена евреям 

разрешило все-таки эсэс. 

Хилые, на ящиках фанерных, 

поднимают скрипки старички, 

и по нервам, по гудящим нервам 

пляшут исступленные смычки. 

И звучат бомбежки ураганно, 

хоры мертвых женщин и детей, 

и вступают гулко и органно 

трубы где-то ждущих нас печей. 

Ваша кровь, Майданек и Освенцим, 

из-под пианинных клавиш бьет, 

и, бушуя, - немец против немцев, - 

Людвиг ван Бетховен восстает! 

Ну, а в дверь, дыша недавней пьянкой,

прет на нас эсэсовцев толпа... 

Бедный гений, сделали приманкой 

богом осененного тебя. 

И опять на пытки и на муки 

тащит нас куда-то солдатня. 

Людвиг ван Бетховен, чьи-то руки 

отдирают Риву от меня! 

Наш концлагерь птицы облетают, 

стороною облака плывут. 

Крысы в нем и то не обитают, 

ну, а люди пробуют - живут. 

Я не сплю, на вшивых нарах лежа, 

и одна молитва у меня: 

«Как меня, не мучай Риву, боже, 

сделай так, чтоб Рива умерла!» 

Но однажды, землю молчаливо 

рядом с женским лагерем долбя, 

я чуть не кричу... я вижу Риву,

словно призрак, около себя. 

А она стоит, почти незрима 

от прозрачной детской худобы,

колыхаясь, будто струйка дыма

из кирпичной лагерной трубы. 

И живая или неживая - 

не пойму... Как в сон погружена,

мертвенно матрасы набивает 

человечьим волосом она. 

Рядом ходит немка, руки в бедра, 

созерцая этот страшный труд. 

Сапоги скрипят, сверкают больно. 

Сапоги новехонькие. Жмут. 

«Эй, жидовка, слышишь, брось матрасы!

Подойди! А ну-ка помоги!» 

Я рыдаю. С ног ее икрастых 

стягивает Рива сапоги. 

«Поживее! Плетки захотела! 

Посильней тяни! - И в грудь пинком. - 

А теперь их разноси мне, стерва! 

Надевай! Надела? Марш бегом!» 

И бежит, бежит по кругу Рива, 

спотыкаясь посреди камней, 

и солдат лоснящиеся рыла 

с вышек ухмыляются над ней. 

Боже, я просил ей смерти, помнишь?

Почему она еще живет? 

Я кричу, бросаюсь ей на помощь, 

мне товарищ затыкает рот. 

И она бежит, бежит по кругу, 

падает, встает, лицо в крови. 

Боже, протяни ей свою руку, 

навсегда ее останови! 

Боже, я опять прошу об этом! 

Милосердный боже, так нельзя! 

Солнце, словно лагерный прожектор,

Риве бьет в безумные глаза. 

Падает... К сырой земле прижалась 

девичья седая голова. 

Наконец-то вспомнил бог про жалость.

Бог услышал, Рива: ты мертва... 

Я диспетчер света, Изя Крамер. 

Я огнями ГЭС на вас гляжу, 

грохочу электротракторами 

и электровозами гужу. 

Где-то на бетховенском концерте 

вы сидите, - может быть, с женой, 

ну, а я - вас это не рассердит? - 

около сажусь, на приставной. 

Впрочем, это там не я, а кто-то... 

Людвиг ван Бетховен, я сейчас 

на пюпитрах освещаю ноты 

из тайги, стирая слезы с глаз. 

И, платя за свет в квартире вашей,

счет кладя с небрежностью в буфет,

помните, какой ценою страшной 

Изя Крамер заплатил за свет. 

Знает Изя: много надо света, 

чтоб не видеть больше мне и вам 

ни колючей проволоки гетто 

и ни звезд, примерзших к рукавам. 

Чтобы над евреями бесчестно 

не глумился сытый чей-то смех, 

чтобы слово «жид» навек исчезло, 

не позоря слова «человек»! 

Этот Изя кое-что да значит - 

Ангара у ног его лежит, 

ну, а где-то Изя плачет, плачет,

ну, а Рива все бежит, бежит...

27 января 1945 году советские войска освободили Освенцим. С 2006 года этот день отмечают как Международный день памяти жертв Холокоста.

В годы, которые позже назовут Катастрофой, Шоа, Холокостом, была убита треть всего жившего в то  время еврейского народа.

dlt_comment?

dlt_comment_hinweis