Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

Илья Шварцман

 

Полосы жизни. Раннее детство.

 

На 80-м году жизни я решил записать для своих внучек и их будущих детей кое-что из оставшегося в памяти от прожитого к этому времени. Надеюсь, это будет им полезно. К сожалению, от своих предков я такой информации не получил. Поэтому о них здесь так мало. Есть поговорка: «Жизнь полосатая». Ниже речь пойдет о полосах и их оттенках в моей жизни.

Я родился в Ленинграде 10 июня 1932 года. Это были времена становления Советского Союза: электрификации, коллективизации села, индустриализации, борьбы с «врагами народа» и т.д. Это было, как писал Владимир Высоцкий: «в те времена укромные, теперь - почти былинные, когда срока огромные брели в этапы длинные».

В те годы многие тысячи людей погибли, попали в тюрьмы и лагеря, потеряли свои семьи и все нажитое... Не избежала этой участи и моя семья. Жили мы тогда в Москве. В 1937 году, когда мне было 5 лет, обоих родителей арестовали: отца - как «врага народа», мать – как жену «врага народа». Отца, военного инженера 1 ранга (полковника) расстреляли на Лубянке в том же 1937-м, а мать отправили в Темниковские лагеря, которые, думаю, и до сих пор функционируют в лесах Мордовии. Меня и сестру Светлану - детей «врага народа», отправили в разные детские дома в городе Беднодемьяновске, Пензенской области. Квартиру нашу со всем, что в ней было, конфисковали.

Через 20 лет, в 1957 году, родители были реабилитированы. Отец – посмертно. В качестве компенсации за конфискованное нам вернули какие-то незначительные деньги, а само конфискованное имущество исчезло бесследно. По поводу возврата квартиры сообщили, что по действующему закону надо просить ее не там, где конфисковали, а по нынешнему месту жительства. Жили мы тогда в Саратове и, у меня нет в этом никаких сомнений, ждали бы мы там эту квартиру до сих пор и далее... Там некоторые ветераны ВОВ безуспешно уже 70 лет ждут, что же говорить о таких, как я! Впридачу к моей пятой графе на мне еще долго висело клеймо «сына врага народа» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Много воды утекло, и только в 1995 году, через 58 лет после ареста родителей и 38 лет после их реабилитации, я был признан «жертвой политических репрессий». Это было сделано властями новой России, правопреемника СССР. К этому времени мне исполнилось 63 года.

Но обо всем по порядку. Совсем объективно, конечно, не получится, но буду стараться. После описанного выше, случившегося с моей семьей и со мной, я должен был бы, если выживу, озлобиться на советскую власть на всю мою оставшуюся жизнь и превратиться, по мере взросления, хотя бы в диссидента или в уголовника. Со многими, кто прошел через это, так и случилось. Но меня такая судьба миновала. Наверное потому, что по всем этапам жизни, куда бы она меня ни бросала, не попадал в  среду,  которая способствовала бы этому. Я не озлобился, а просто при всех обстоятельствах всегда думал в первую очередь о моей семье. А во вторую - о работе, которая занимала всегда львиную долю времени, не пуская ненужные мысли в голову. Это и помогало быть, как мне представляется, с одной стороны довольно успешным в деле, которым занимался, а с другой стороны - лойяльным к власти.


Шварцман Шлем Ильич (1898-1937).

Фото 1937 года

 

Родители мои родом из местечка Кривое озеро, Кривоозерского района, Одесской области. Это за «чертой еврейской оседлости». Об этой черте см. «Wikipedia“ в Интернете. Отец - Шварцман Шлем Ильич родился в 1898 году, мать – Шварцман (Поляк) Фаина Михайловна родилась в 1902 году. Оба в детские годы учились в хедере еврейской религиозной школе. Поженились они в 1926 году. В 1927 году родилась сестра Светлана, в 1932 году – я. Оба мы родились в Ленинграде, где жила тогда семья.

Немного о предках моего отца. По данным, которые я не так давно получил от родных, его дед, а мой прадед, тоже Шлем, прожил более 100 лет. Занимался извозом и был силен от природы. Участвовал в русско-турецкой войне 1877-1878 гг, вернулся георгиевским кавалером. Я думаю, о таких М.Лермонтов написал в «Бородино»: «Да, были люди в наше время!».. Его сын, а мой дед (1866-1920), которого звали Ильей, как и меня, был портным в Кривом озере. Умер там же от пневмонии весной 1920 года. (Склонность к болезням легких – наследственная - передалась и мне). У его жены, моей бабушки (1874-1960), ее звали Пава, была собственная фотография. Она была очень энергичным человеком. У них было шестеро детей. Когда мой дед умер, семья, чтобы выжить, переехала в Одессу и там бабушка Пава тоже открыла фотографию.

Мой отец был третьим ребенком в этой семье. Еще будучи мальчишкой, он помогал матери в ее фотографии, а когда подрос, уехал в Одессу и там продолжал заниматься этим ремеслом. В те времена фотографы сами должны были, если надо, уметь где-то находить и приобретать необходимые химические компоненты, смешивать их в определенных пропорциях, делать из них светочувствительный слой для фото и наносить его на бумагу, стекло и др., а также делать и применять соответствующие проявители и закрепители для фото. Вот этой химией отец увлекся с детства. Во время первой мировой войны, в 1916 году, отец был призван в царскую армию, воевал за царя-батюшку. После Октябрьской революции вернулся в Одессу и помог перебраться туда бабушке Паве с семьей и открыть фотографию. Именно его участие стало решающим фактором в этом деле.

Но шла гражданская война, в которой молодому человеку, да еще и бывшему солдату, нельзя было жить «на гражданке», оставаясь нейтральным. Едва ли не каждый город Украины, и Одессу в том числе, брали попеременно то махновцы, то петлюровцы, то белые, то красные, то зеленые... И каждый генерал или атаман не только грабил город, но и пытался пополнить свое поредевшее войско за счет местного населения. Для иллюстрации приведу лишь одно четверостишие из поэмы одесского поэта Э.Багрицкого «Дума про Опанаса», в котором батька Махно обращается к случайно попавшему в его войско батраку Опанасу: «А тебе дорога вышла бедовать со мною. Повернешь обратно дышло – пулей рот закрою». Это как раз о нравах атаманов того времени в тех местах и методах вербовки в армию.

Вот в такой обстановке мой отец был «призван» в Красную армию. Вначале он не знал, за что воюет, но под влиянием большевистской пропаганды в конце концов искренне поверил учению В.И.Ленина и перестал сомневаться в том, что воюет за правое дело. Об этом мне рассказывал мой дядя, а его младший брат, полковник Ян Шварц. В 1920 году отец стал членом ВКП(б). Бог знает, как сложилась бы его и всей нашей семьи судьба, не попади он тогда в армию и в партию.

 


 Шварцман Фаина Михайловна.

1926г.


(Не буду углубляться в эту тему, но, поскольку дожил до нынешнего ненадежного времени, не могу не заметить, что после революции 1917 года люди были куда чище и порядочней, чем сейчас. Во всяком случае, ради сиюминутных выгод они не «бегали» из одной партии в другую, как это делают нынешние члены разных партий в России. Миллионы людей поверили Ленину и готовы были умереть, и умирали, за эти свои убеждения. Именно поэтому, и это исторический факт, устояла тогда Советская Россия и против всех белых армий, и против всех интервентов, наступавших со всех сторон. Хотя это и казалось совершенно невероятным в то время. Могут сказать: кто не меняется, тот «бронзовеет». Безусловно, с течением времени взгляды каждого человека меняются, такова жизнь. Однако здесь речь идет о другом. Как бы ни менялась жизнь человека, она никак не должна, позволю себе «высокий штиль», менять его моральных устоев, если он нормальный человек, а не сволочь).

Отец воевал в бригаде Г.Котовского до окончания гражданской войны, а потом так и остался в РККА (рабоче-крестьянской красной армии), и эта служба стала делом его жизни. Двигался по служебной лестнице, параллельно учился. Закончил курсы усовершенствования командиров, а затем военно-химическую академию РККА им. Дзержинского. Был одним из лучших ее слушателей. После академии служил в химическом управлении РККА. В 1934 году он был по линии разведуправления направлен на работу военным атташе в советском посольстве в США, а через 1,5 года отозван в Москву. Несколько позже, как я уже писал, по ложному обвинению арестован и расстрелян. Он похоронен на Донском кладбище в Москве, в братской могиле. На этом кладбище лежат многие известные советские командиры и военачальники, погибшие по аналогичным причинам, а позже реабилитированные посмертно, в том числе маршалы Советского Союза И.Якир и М.Тухачевский. См. «Расстрельные списки. Выпуск 1. Донское кладбище 1934-1940». Издательство «Мемориал». Москва, 1993.

В семье матери было восемь детей, мама была вторым ребенком. Пятерых из них я знал. Кстати, и из числа братьев и сестер отца я тоже знал пятерых. И все эти дети из обеих многодетных семей моих родителей были очень достойные люди, далеко не последние в Советском Союзе. Младший брат отца Ян прошел всю ВОВ и закончил ее полковником, другой брат Михаил руководил большим консервным трестом в Одессе и Молдавии. Родная сестра матери Татьяна была крупным агрономом... Хотел бы отметить такой факт: именно Октябрьская революция и советская власть уничтожили «черту еврейской оседлости» и дали большинству из этих еврейских детей возможность получить после хедера высшее образование и сделать в СССР карьеру в избранной профессии, что при царе было невозможно.

Поскольку отец служил в армии, место жительства семьи довольно часто менялось, в зависимости от места службы, куда его посылали. Семья, которая постепенно прибавлялась, кочевала вместе с ним. В 1927 году родилась дочь Светлана, еще через 5 лет – я. Последние места его службы: Харьков, Ленинград, Москва, Вашингтон, Москва. По последнему месту службы в Москве семья получила квартиру, которая при аресте была конфискована. А в США нам пришлось жить еще и в Нью-Йорке, и в Балтиморе, и в Филадельфии. Конечно, я ничего ни об этих переездах, ни о первых 5 годах моей жизни не знаю. Все, что здесь пишу об этом периоде – осталось в памяти из рассказов матери. Знаю, что они с отцом жили дружно, поэтому тягот кочевой армейской жизни практически не замечали.             

 


Ян Шварц - брат отца.

1954


Но с детьми без проблем не бывает. Особенно со мной, потому что в первые годы жизни я сильно болел и , надо думать, доставлял много хлопот моим родителям. В 1935 году, когда мне было 3 года, мне в Филадельфии сделали трепанацию черепа и удалили опухоль на мозге. В те годы такие операции почти нигде в мире не делались. Мне повезло, что по воле судьбы я оказался в нужном месте в нужное время, что операция закончилась успешно и я остался жив. Можно себе представить, каково было родителям в это время.

Когда у матери прошел первый шок после ареста и высылки в Темниковские лагеря, она начала выяснять судьбу отца, меня и сестры. Она имела статус «политической заключенной с правом переписки», так же, какой имело большинство жен арестованных и расстрелянных по обвинениям в антисоветской деятельности. По этому статусу их не смешивали с уголовницами. Они жили в других бараках или в других лагерных пунктах. И этот статус позволял им, в частности, обращаться в соответствующие инстанции с просьбами о выяснении судьбы их родных. Однако «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». Официальные инстанции с ответами не спешили, но на настойчивые многократные просьбы заключенных, у которых были положительные рекомендации со стороны лагерных властей, в конце концов начали отвечать.

 


Справа-налево: Михаил - брат и Анна - сестра отца,

и Алексей Кравченко - муж Анны, 1954.

 

Лишь через 3 года, в 1940-м, мама узнала о расстреле мужа и о местонахождении своих детей. Тогда она начала писать в г. Беднодемьяновск, в детские дома, где мы находились, чтобы узнать, живы ли мы и действительно ли мы там. Сестре Светлане к этому времени было 13 лет, мне – 8. Я окончил 1-й класс и уже умел писать и читать. Мы не знали, что оба находимся в одном городишке и совсем недалеко друг от друга. Сначала об этом узнала мама, а мы потом от нее, из ее писем. После этого начальство обоих детдомов разрешило нам изредка общаться, т.е. сестре приходить ко мне в гости, потому что она старше. В ее детдоме были только девочки, в моем – только мальчики.

Едва ли не в любом коллективе, в особенности там, куда люди попадают по принуждению – в тюрьме, в детдоме - действует неписаный закон... Суть его, вкратце, сводится к тому, что правы те, кто сильнее. А слабых бьют. Я отставал в развитии от сверстников, был маленький и рос очень медленно. Мои малые габариты и вес давали шансы моим соперникам в драке. А драться приходилось часто, и в основном не по собственной инициативе. При этом, как правило, мне доставалось больше, чем соперникам. Но это, исходя из сказанного, было вполне естественно. Хуже было другое.

Основной недостаток детдома, в который попал я, заключался в присутствии там элементов антисемитизма. Не то, чтобы он был сильно развит, но он был, и мое первое знакомство с ним состоялось именно там. Я почти ничего из тех времен не помню, поскольку прошло уже более 70 лет. Однако это помню точно. Именно там от своих сверстников я впервые услышал лозунг: «Бей жидов – спасай Россию!» Откуда они в таком «молочном» возрасте его подцепили? Надо думать – от наших воспитателей. Уровень интеллекта некоторых из них, как я сейчас из моих смутных воспоминаний могу понять, был не выше, чем у известного персонажа из песни В.Высоцкого «Антисемиты». Позволю себе напомнить:


«Но друг и учитель – алкаш в бакалее

– сказал, что семиты – простые евреи.

Да это ж такое везение, братцы.

Теперь я спокоен, чего мне бояться!"

 

Вот это добавляло изрядную долю неприятностей в мою детдомовскую жизнь.

И еще одна проблема всех воспитанников заключалась в том, что персонал «нес» из детдома все, что мог. А нам доставалось то, что после этого оставалось. Видимо, это проблема всех подобных заведений не только в прошлом, но и в настоящем. Как это делается, с изрядным юмором и сарказмом описано у И.Ильфа и Е.Петрова в книге «Двенадцать стульев», в главе VIII «Голубой воришка». Лучше, чем они, мне не написать, поэтому тех, кто заинтересуется, отсылаю к этой книге. Речь в ней идет о 2-м доме Старгородского отдела социального обеспечения, в котором жили пенсионерки, но в принципе это ничего не меняет. Я имею в виду то, что способы обворовывания детских домов и домов престарелых ничем не различаются между собой. Старики и дети – народ беззащитный, поэтому их обворовать проще, чем кого другого. Кстати, книга эта написана И.Ильфом и Е.Петровым как раз в те годы, когда я был в детдоме. В памяти от того времени осталось то, что я всегда был голодным, а пища, которой нас кормили, почти всегда была невкусной. При всей нашей неразборчивости в еде.

Почти сразу после того, как я научился читать, у меня появилась тяга к чтению. Сначала я читал детские книжки в стихах, и очень легко эти стихи запоминал: Корнея Чуковского, Бориса Житкова, Агнию Барто, Сергея Михалкова... Кое-что помню до сих пор. Потом пошла детская проза А.Гайдара, С.Маршака, сказки братьев Гримм, русские народные сказки... А потом я начал читать все подряд, что попадалось под руку. Особенно любил, да и сейчас люблю, книги о путешествиях и приключениях, фантастику, детективы, серию «Жизнь замечательных людей». Короче, люблю книгу.

В условиях детдома книга была отличным средством отвлечения от реальной действительности. Это получалось у меня подсознательно, без какого-либо умысла. Я просто открывал книгу, и вместе с ее персонажами оказывался сразу далеко от детдома и от ежедневных проблем, связанных с ним. И чем больше я читал, тем легче мне было переносить детдомовскую повседневность. Наверное, поэтому меня так тогда тянуло к чтению. Это было вроде «зависимости», как нынче принято говорить. Бывало, читал и в школе на уроках, и этим, естественно, вызывал недовольство учителей. И, как следствие, плохие оценки.

Но благодаря чтению я жил больше книжными переживаниями, чем детдомовскими. «Полоса жизни» становилась светлей. Действительность проходила мимо меня, не оставляя почти никаких следов. Поэтому теперь я очень мало что помню о том времени.

Также благодаря чтению, я пишу почти без грамматических ошибок, в чем читатель этого текста может убедиться лично. При этом я никогда не учил грамматику, не знал правил и никогда оценки выше тройки по русскому языку и литературе в детдоме не получал. Это умение писать без ошибок и правильно строить предложения было заложено именно тогда. И развивалось, естественно, на всех последующих стадиях. Как говорится,“век живи – век учись“.

Обычно в памяти остается позитив. Вот чтение и осталось. А из негативных детдомовских школьных воспоминаний осталась одна (из числа многих) дружеская свалка на перемене, класс на класс. У нас действовали правила: не бить сзади и не бить лежачего. Так вот, во время этой свалки кто-то из больших пацанов сзади исподтишка очень жестко ударил меня сверху ребром ладони по затылку, и я упал без сознания. Свалка сразу прекратилась, наверное, все подумали о нехорошем. И я тоже. Пока лежал, как-то вроде вся жизнь промелькнула перед глазами. Сколько лежал, не знаю. Но я очнулся и встал. Голова кружилась. Умылся холодной водой и пошел на урок. Посидел, постепенно все прошло. Но из воспоминаний не стерлось. А тогда было только одно желание: как можно скорее бежать куда-нибудь из этого класса, из этого детдома, где пакости поджидают тебя едва ли не на каждом шагу.

Фото ниже: я в детдоме в г.Беднодемьяновск, 1940 год. Мне 8 лет. Когда мама узнала о том, где я, она попросила руководство детдома выслать ей мое фото в лагерь. Поскольку фото не было, пришлось им подсуетиться. Меня одели в парадный костюмчик, помятый и явно с чужого плеча, сфотографировали и отправили ей это фото. Чтобы она убедилась, что ее сын жив и здоров. Я это фото увидел много позже. А что касается оттянутого левого уха – вспомнилось, как меня «воспитывали» наши педагоги.

 



Илья Шварцман,

1940. Детдом


Следующее фото – сестра Света в детдоме – 1940 год, ей 13. Фото, так же, как и мое, сделано по просьбе мамы в то же время. Очень серьезные, очень грустные, я бы сказал, не детские глаза на этом детском лице. Они вообще как-то выделяются на фото, и смотришь только на них. Даже на этой старой, переснятой фотографии, видна их глубина.

 

 


Сестра Светлана,

1940.  Детдом, г.Беднодемьяновск


Много позже, при разных жизненных передрягах, когда перспективы казались безнадежными, мама, исходя из собственного опыта, не раз нам говорила: - Человек, в отличие от животного, может приспособиться и выжить в самых тяжелых условиях. – Она это постоянно доказывала собственной жизнью. Много воды утекло с тех пор. Но мы, следуя ее примеру, старались не терять присутствия духа в трудные минуты и находили выходы из казалось бы безвыходных положений. А таких случаев было в жизни немало. Но об этом позже.

Несколько раз, когда было уж совсем невмоготу, я убегал из детдома. Просто уходил куда глаза глядят. Конкретного места, куда я мог бы бежать, не было. Это было обычным делом: убегали от детдомовской жизни многие, не я один. Здесь надо сказать, у советской власти в те времена «все было схвачено». Беглецов довольно быстро ловили и возвращали обратно. Но жизнь была, как говорится, не сахар, поэтому побеги продолжались.

Тем временем мама наладила переписку с родными и несколько раз обращалась к властям с просьбой, чтобы разрешили нашим родственикам забрать нас с сестрой из детдомов. Дело было уже на мази, но в 1941 году началась Великая отечественная война. Она нарушила все эти планы, потому что родные жили в основном на Украине (Львов, Харьков, Одесса, Енакиево). В первые месяцы войны немцы стремительно наступали, и родным нашим было уже не до нас. Дай бог самим успеть оттуда эвакуироваться, чтобы не остаться в тылу врага. Чем это грозило евреям, хорошо известно.

А в нашем тылу в годы войны действовал один закон: «все для фронта, все для победы». Жизнь детдомовская от этого стала еще голоднее. Я не думаю, что детдом из-за войны стали хуже финансировать. Нет. «Нести» стали больше и наглее. В расчете, что война все спишет. Нормой у нас стали щи с картофельными очистками, с гнилой картошкой или вообще без нее. Запахи протухшей кислой капусты и просроченного мяса с тех пор на всю жизнь врезались а память.

А еще вши… Несколько лет детдом боролся с ними всеми возможными силами и средствами. В этой борьбе мы не были одиноки. Этим занимался весь СССР, включая действующую армию. Немецкая армия тоже сражалась против этих насекомых.

Здесь я должен сделать небольшое отступление, которое имеет непосредственное отношение к нашему повествованию. В СССР до войны существовала АССР (автономная советская социалистическая республика) немцев Поволжья. Ее столицей был город Энгельс, расположенный на левом берегу Волги, напротив Саратова. От него вверх по течению Волги на левом же берегу находилась и вся территория этой автономии. Это были чистые и аккуратные города и села, богатые совхозы и колхозы с ухоженными полями и подворьями. А когда началась война, практически всех немцев, как потенциальных изменников, срочно выселили оттуда в Казахстан и в Сибирь. Автономную республику ликвидировали, а территорию ее включили в состав Саратовской области. После выселения немцев города и села бывшей автономии стояли почти пустые, но это продолжалось недолго. На их место начали селить людей, эвакуированных с оккупированных во время войны территорий.

В числе этих эвакуированных была и моя тетя Таня, родная сестра мамы. Тогда ей было уже около 40 лет, но она была не замужем. Некогда было заняться своей семьей, карьеру делала. Так она говорила, но детей очень любила, хотя своих детей у нее не было. Может быть поэтому она хотела забрать нас с сестрой к себе. Она руководила харьковским Госсортфондом, который вместе с ней был эвакуирован и размещен в бывшей немецкой кирхе в селе Сосновка (Susannental), Подлесновского(Unterwalden) района. Как только она туда попала, она сообщила матери в лагерь свой новый адрес. С тем, чтобы мама не сомневалась в том, что тетя Таня нас ждет. И могла убедить в этом должностных лиц, кого это касалось. И мама возобновила свои усилия по вытаскиванию нас из детдомов.

Тетя Таня была очень добрым человеком. Многие другие люди не раз подумали бы, принимать нас или не принимать. Но только не она. Будет ей самой от этого лучше или хуже - таких мыслей у нее даже не возникало. Родные в беде, значит, надо помочь. Время такое, беду преодолевать надо вместе. Других вариантов, которые бы ее не касались, искать не надо. И это ее отношение распространялось не только на нас, но и на всех родных. И все воспринимали это, как должное.

Когда много лет спустя у меня в семье родилась дочь, в память о тете Тане я назвал ее Татьяной. К сожалению, у меня не сохранилось ни одной фотографии моей тети, чтобы поместить ее в этот текст.

В конце концов, когда на фронте начались успехи и исход войны стал ясен, пришел и к нам первый успех: сестру Светлану в 1943 году отправили из детдома к тете Тане. Почему ее, а не меня? Так, видимо, решили «соответствующие» органы. Тогда мне было обидно, но надо признать, что это было правильное решение, потому что девочкам в детдоме тяжелей, чем мальчикам. У женщин вообще конкуренция злее. Особенно у девчонок, когда они из «гадких утят» превращаются в белых лебедей. Не все, конечно, но так случается в жизни. Свете к тому времени исполнилось 16 лет. Она была кудрявая блондинка, очень привлекательная. И именно за это ей крепко доставалось как от подруг, так и от воспитательниц, впридачу ко всем «прелестям» детдомовской жизни. Так что ее отъезд из детдома состоялся своевременно и просто спас ее, как минимум, от увечья.

Летом 1944 года мне исполнилось 12 лет. Я закончил пятый класс, в котором, наряду с другими предметами, изучал географию. Почему то этот предмет меня всегда интересовал. (Кстати, это единственный предмет в «аттестате зрелости», по которому у меня стоит 5). Во всяком случае, я стал лучше ориентироваться в городе Беднодемьяновске и его окрестностях, стал более или менее понимать географическую карту. По адресу на конверте письма от мамы я нашел на карте место, где располагался лагерь, в котором она находилась. На карте это выглядело совсем недалеко от того места, где находился я. И однажды июльским утром я в очередной раз ушел из детдома. Прошел пешком с передышками 18 километров до железнодорожной станции Торбеево. На привокзальном базаре сменял свою детдомовскую майку (снял из-под рубашки) на два горячих драника из картофельной шелухи. Вкусно было, понравилось. Хотел еще что-нибудь сменять, но сердобольная женщина отказалась. Теперь я понимаю, что она была права, потомучто на голодный желудок я мог бы и заворот кишок там от этих горячих драников получить.

(Вспоминая сейчас те времена, думаю, что в годы войны, при всей бдительности, люди в тылу были гораздо доброжелательнее друг к другу, чем в мирное время, и это как-то само собой разумелось. Наверное, потому, что враг, на которого была направлена вся ненависть населения, был далеко, на фронте. Кстати, там же находилось и большинство советских уголовников, многие из которых добровольно пошли в армию. А преступности в тылу тогда было гораздо меньше, чем сейчас).

В справочном бюро на станции Торбеево я узнал, на каком из ближайших поездов можно доехать до станции Потьма, дождался этого поезда, а потом «зайцем» доехал на нем до этой станции. Именно станция Потьма стояла на конверте маминого письма, поэтому я, по наивности своей, надеялся, что там ее и найду. Был еще день и рабочее время, когда я сошел с поезда и попытался найти маму. Но кроме наименования станции, на конверте стоял еще номер почтового ящика Темниковских лагерей. Я спросил на почте, где этот ящик, и мне показали небольшой одноэтажный деревянный дом, к которому с обеих сторон вплотную примыкала зона. Не знаю, как сейчас, спустя 67 лет после описываемых событий, а тогда зона на станции Потьма с внешней стороны представляла собой высокий плотный деревянный забор с несколькими рядами колючей проволоки поверху и с контрольными деревянными вышками на некотором расстоянии друг от друга. Концов забора видно не было. А дом был заперт снаружи.

Дело шло к вечеру. После безуспешных осторожных расспросов о том, как попасть в лагерь, я сидел на земле, прислонившись спиной к запыленному штахетнику, окружавшему садик у этого дома, предельно голодный и разочарованный. Наверное, выглядел я тогда не лучшим образом. В самом деле, идея моя казалась из области фантастики: наверное, мама где-то недалеко, но где это? И кто меня, детдомовского пацана, пустит в зону к заключенным? Это же просто смешно... В момент таких горестных размышлений ко мне подошла молодая женщина и приветливо спросила, что я тут делаю. Может быть, с кем-либо другим получился бы совсем другой разговор, но я и по ее голосу и по глазам понял, что она что-то обо мне сообразила еще до этого вопроса и не желает мне зла. Известно, что детдомовские приобретают такое свойство: глянув в глаза человеку, понимают, что от него ждать. И редко ошибаются в своих оценках. Взглянув на нее, я решил сказать ей правду. К моему удивлению, она ответила: «Я знаю Фаину Михайловну Шварцман. Я попробую тебе помочь. Пойдем со мной». И мы пошли в этот дом. Чем-то она меня покормила. И пока я ел, она с кем-то долго разговаривала обо мне по телефону. По ходу телефонных разговоров она задавала мне какие-то вопросы о детдомовском житье-бытье, которые интересовали ее и ее собеседников. Видимо она и те, кто был на другом конце провода, все больше проникались ко мне сочувствием. Я тоже не сдержал своего любопытства и спросил ее, откуда она знает мою маму. Она ответила, что сидела вместе с мамой по той же статье, а теперь срок ее заключения кончился. Она вольная, но осталась работать в лагере до конца войны. Видимо,она была там достаточно влиятельным должностным лицом. Мама потом называла ее фамилию, но я точно не запомнил. Вроде бы Тухачевская.

Все это казалось мне и было на самом деле чудом. А настроение, впервые за 7 лет детдома, было приподнятое. Я как-то сразу поверил, что скоро увижу маму, и это самое главное. Потом все будет хорошо: в детдом я больше никогда не вернусь. Я начал, как и положено ребенку в состоянии эйфории, воспринимать все происходящее со мной, как должное.

(Не удивлюсь, если нынешние читатели и телезрители, которые много чего знают о жестоких порядках в Гулаге из книг, фильмов и телепередач, но вживую его не видели, не поверят ни одному моему слову об этом эпизоде. Наверное, я бы тоже не поверил, если бы это случилось с кем-нибудь, а не со мной. Но это факт из моей биографии).

Наконец, телефонные переговоры кончились, и прямо из дома, в котором мы находились, через другой выход женщина повела меня в зону. Надо думать, она по телефону все уладила, потому что проходили мы везде беспрепятственно. И вскоре дошли до плаформы узкоколейной железной дороги. Немного погодя, подошел товарняк. Чем-то его грузили. Погрузились и мы, причем на открытую плаформу. Был тихий теплый летний вечер. Поезд тронулся. Шел он, помнится, медленно. Наверное по узкоколейке всегда так поезда ходят. А может быть мне так казалось, потому что я никак не мог дождаться встречи с мамой. Однако я старался не надоедать моей сопровождающей и спокойно рассматривал окрестности, чтобы отвлечься от мыслей о скорой встрече. Она сама по ходу кое-что рассказывала и объясняла мне.

В те времена от зоны у железнодорожной станции Потьма по просеке через тайгу в сторону захудалого городишки Темников вела эта самая узкоколейка. Это была единственная дорога в тайге, можно сказать, дорога жизни. Вдоль нее на расстоянии нескольких километров друг от друга были построены лагерные пункты Темниковских лагерей. Каждый лагпункт представлял собой несколько гектаров расчищенной от леса земли, обнесенной, как я уже говорил, со всех сторон высоким деревянным забором с колючей проволокой и вышками для часовых. Внутри этой территории в определенном порядке располагались бараки разного назначения: для жилья, для питания, для работы и т.д., связанные между собой дощатыми тропинками. Все постройки были деревянные и сравнительно новые, так же, как и просека и сама дорога. Это было видно и по свежему некрашеному дереву построек, и по относительно свежим срезам пней на просеке. Основным строительным материалом там был тот же вырубленный на просеке лес. Глухая малозаметная станция Потьма, благодаря выходу лагерной узкоколейки к транзитной железной дороге, стала тогда основным перевалочным пунктом для Темниковских лагерей. Все их жизнеобеспечение шло через нее. А обратно из лагерей через нее же шла на фронт их продукция: шинели, гимнастерки, галифе, рукавицы, шапки и т.п.

На платформе «Лагпункт № 7» мы выгрузились и пошли в зону. Дальнейшие события этого вечера мелькали, как в калейдоскопе. Мы зашли в жилой барак. Там было много нар и много женщин. Все были заняты своими делами, а на нас никто не обращал внимания. Мы огляделись, и тут моя сопровождающая показала мне на маму и крикнула: «Фаня!» Мама оглянулась и увидела меня. Что было написано в этот момент у нее на лице, словами описать не могу. Не буду описывать и первые минуты нашей встречи после семи лет разлуки и сопровождающих ее, известных читателю, обстоятельств. Думаю, это и так всем понятно. А потом все женщины, которые были в этот момент в бараке, со всех сторон ринулись к нам. Я стоял на маминых нарах, а женщины окружили нас, и каждая старалась прикоснуться ко мне, дотронуться до живого ребенка. Потом мне объяснили, что многие из них были чьими-то мамами и по нескольку лет не видели своих детей. Естественно, мое появление в зоне было экстраординарным событием не только для меня, но и для них для всех. Они протягивали мне кусочки сахара и другие вкусные вещи из своих заначек, а я все брал и сразу все съедал. Я так тогда наелся, что мой тощий живот стал круглым, но я не мог отказаться. Мне хотелось еще и еще, и я продолжал все пихать в рот. Глядя на меня, мама забеспокоилась и сказала всем, что надо остановиться. Тогда кто-то из них заметил, что я плохо одет. И они начали предлагать маме какие-то вещи для меня, опять же из своих заначек. Прямо, конечно, ничего не подходило, но можно было быстро перешить. Тем более, что они все работали на швейном производстве. С меня сняли размеры. Но тут подошло время отбоя, мы попрощались до утра, и моя сопровождающая увела меня из барака.

Там же, в зоне, она устроила меня на ночлег. А утром она сказала мне, что надо возвращаться в детдом. Тем более, что жить там мне осталось недолго. Через год, т.е., осенью 1945 года, у мамы истекал срок заключения, 8 лет. Она выйдет из лагеря и заберет меня к себе. В лагере же мне вообще нельзя больше оставаться. То, что я туда попал, является большим нарушением, за которое руководство лагеря могут строго наказать. Конечно, я был сильно расстроен. Ни на один день я не хотел больше возвращаться в детдом: знал, что меня там ждет, а до светлого дня освобождения мамы из лагеря я мог бы и не дожить. Поэтому я спонтанно предложил другой вариант: чтобы меня отправили к тете Тане в бывшую АССР немцев Поволжья, куда уже отправили из детдома мою сестру Светлану. Там мы будем вместе ждать возвращения мамы из лагеря. Наверное, эта женщина была моим ангелом-хранителем, потому что она еще раз услышала и поняла меня.

И случилось еще одно невероятное событие: после некоторых консультаций и размышлений руководство лагеря, при участии моей сопровождающей, через маму связалось с тетей Таней и с ее согласия приняло решение отправить меня к ней. (Вот тебе и Гулаг!). Естественно, детдом был поставлен в известность о моем нынешнем и дальнейшем местонахождении. Оттуда были срочно затребованы и получены документы на меня. *Свидетельство о рождении оказалось липовым, но это выяснилось лишь через несколько лет, когда настало время получать паспорт.

На третий день моего пребывания у мамы меня, отмытого, переодетого и сытого, уже с другим сопровождающим, отправили и доставили к тете Тане в село Сосновку, Подлесновского района, Саратовской области. До Саратова поездом, потом пароходом по Волге до Воскресенска, а потом на моторной лодке через Волгу прямо до Сосновки. Сама эта дорога была мне очень интересна, потому что я впервые ехал, как свободный человек: глядел по сторонам, впитывал всякие дорожные впечатления. И не прятался от людей в тамбуре или на крыше вагона, как по дороге из Торбеева в Потьму. Впервые я увидел Волгу, впервые проехал по ней на пароходе и на моторке. И это были, после детдома, весьма яркие впечатления.

Оказалось, что у тети Тани, кроме Светланы, жили еще две ее и мамы младших сестры, эвакуированных с Украины: тетя Оня из Харькова и тетя Ая с годовалым сыном Мишей из Львова. Так что я там оказался шестым. Но единственным «мужчиной». И «мужские» обязанности по дому были возложены на меня. В основном это было обеспечение водой и дровами. Воду для домашних нужд я таскал на плечах: по два ведра на коромысле. Так же, как и все жители деревни. Брали ее на затоне примерно в 200 м от дома. Затоном называлась протока шириной 20-30 м, которая отделялась от Волги, шла несколько километров сбоку от нее, а потом впадала обратно. Сейчас этого затона, конечно, нет. Потому что после возведения каскада волжских ГЭС вода в Волге существенно поднялась и затопила многие прилегающие земли. Не знаю, какой водой там пользуются сейчас, а тогда мы пили эту сырую воду, варили на ней пищу и т.п., и ни у кого даже мысли не возникало, что она может принести какой-то вред. И вреда не было. А дровами топили плиту, на которой варили еду. Зимой она же отапливала дом. Дрова покупали, но надо было их колоть. Этим я и занимался. А чтобы снизить расходы на дрова, таскал из леса вязанками хворост длиной по 3-4 метра, рубил его, и им топили. Летом таскал эти вязанки на спине, зимой – на санках. Благодаря этому, навык общения с топором остался у меня на всю жизнь. Леса этого теперь тоже нет, затоплен Волгой.

Домик был маленький, тесненький, низенький, но жили мы, как говорится, «в тесноте, да не в обиде». Дела на фронте шли все лучше и лучше. Советская армия наступала, почти каждый день по радио звучали салюты в честь освобождения какого-нибудь города, и никто уже не сомневался в скорой победе. Поэтому все мысли и разговоры моих тетей едва ли не каждый день вращались вокруг одной темы: возвращения домой. Но власти придерживали этот процесс, потому что в освобожденных городах система жизнеобеспечения была в основном разрушена, ее надо было сначала восстановить, а потом уж позволить людям возвращаться. А с другой стороны - кто будет ее восстанавливать? В общем смысле этим занималась вся страна. А непосредственно на месте это были и те, кто рискнул вернуться домой из эвакуации, не будучи уверенным в том, что его дом не разрушен. Или его квартиру никто не занял. В числе таких была и моя тетя Оня, которая любыми путями стремилась скорей вернуться домой, даже не дожидаясь разрешения властей.

Пришел сентябрь 1944, и я пошел в школу, в 6-й класс, а Светлана – в 10-й. Школы в Сосновке не было, поэтому учились мы в селе Подлесное, в районном центре. В любую погоду, в любое время года ходили пешком каждый день 3 км туда, а потом столько же обратно. Причем часть дороги по степи между населенными пунктами. После детдома, где мне учиться не хотелось, это была совсем другая школа. Учителя были очень хорошие, тоже эвакуированные. Среди них было несколько бывших ссыльных красных профессоров. В большинстве своем это были учителя с большой буквы. По прошествии стольких лет, поучившись в разных местах и повидав всяких педагогов, я могу это утверждать. Уровень их квалификации, их интеллигентности и культуры, чувствовали подсознательно даже мы, непутевые мальчишки. Независимо от нашей воли, им удавалось в какой-то степени передавать свой интеллект нам. Им почти всегда удавалось пробуждать и в течение урока постоянно удерживать интерес учеников к предмету изучения. А когда на уроке интересно, учебный материал усваивается быстро и запоминается надолго. Так что со школой с 6-го по 10-й класс мне повезло.

И на мой взгляд, все разговоры о том, что в сельской школе дети получают худшее образование, чем в городской, необоснованны. Школа – это прежде всего учителя. И любовь этих учителей к своему предмету и своим ученикам, и умение передать им эти свои знания. А где – в городе или в деревне – несущественно. Но должен заметить, что в деревне, в силу ее специфики, такая ситуация складывается чаще. К этой специфике относится то, что деревенские дети, я бы сказал, менее «испорчены», чем городские. Т.е., они реже хулиганят и капризничают, они лучше чувствуют учителя: и его профессионализм, и его отношение к ним. И отвечают взаимностью: на позитив – позитивом, на негатив – негативом. Кроме того, в деревне внимание учителей в значительно большей степени концентрируется на учебном процессе: меньше отвлекающих факторов в виде всевозможных развлечений типа театр, кино, ресторан и т.п. К тому же в деревенских школах часто бывает недобор учеников, и чем старше класс, тем этот недобор больше. Значит, каждому достается больше внимания, «авось не вызовут к доске» проходит реже, к урокам приходится готовиться без халтуры. Результат, – при прочих равных условиях, - серьезное среднее образование и определенный уровень культуры и интеллигентности на всю жизнь.

Под прочими равными условиями я имею в виду наличие в деревне, как и в городе, современных информационных технологий и техники: интернета, компьютеров, телевизоров и т.п. Таких деревенских школ с каждым годом становится больше, различия стираются. И где, в городе или в деревне средняя школа лучше, становится риторическим вопросом. Особенно в Германии, где я сейчас живу.

Иностранный язык, как известно, в школе является обязательным предметом, входит в аттестат зрелости. В нашей школе не было ни английского, ни французского. Был только немецкий. А учительницей его была настоящая немка из местных, «носительница языка», которой как-то удалось остаться после тотального выселения немцев с территории республики немцев Поволжья. Однако шла война против немцев, поэтому изучать язык врага никто, и я в том числе, не хотел. И наша учительница, Ида Андреевна Токмакова, прекрасно это понимала. Но это была ее работа, и делала она эту работу очень хорошо. Я могу об этом уверенно говорить теперь, потому что, приехав на ПМЖ в Германию на 70-м году жизни, мне удалось многое вспомнить из ее уроков. И через 58 лет вновь все более уверенно начать писать, говорить, понимать написанное и сказанное по-немецки. А это далеко не каждому человеку в моем возрасте доступно. Уровень освоения языка таков: я уже 9 лет работаю с немецкими детьми как тренер по бадминтону, общаюсь с ними на их языке, и мы друг друга понимаем. При этом дома мы, как всегда, разговариваем только по-русски, что, конечно, не способствует дальнейшему освоению немецкого, но позволяет сохранять русский.

Между прочим, после школы и до отъезда в Германию, период с 1950 по 2001 год, мои школьные знания немецкого языка мне не были нужны. Я и подумать не мог, что они вообще когда-нибудь пригодятся. Я хотел изучать английский, и сразу после окончания школы начал заниматься им. Сначала в институте - оценка 5, потом кандидатский минимум - тоже 5. И эти знания мне пригодились. Последние лет 15 до отъезда из Караганды я выезжал с командой на международные турниры по бадминтону в разные страны. А принятый язык бадминтона – английский. На нем и приходилось общаться и устно, и письменно. Слабовато, конечно, но получалось. А когда всерьез погрузился в немецкий, английский изрядно выветрился из головы.

Время всегда идет быстро, один день похож на другой, вроде бы и вспомнить нечего. Но один эпизод первого года после детдома остался в памяти. Осенью поверхность затона покрылась свежим льдом. Над заводями со стоячей водой он был достаточно толстым, а над водой, где было течение – потоньше. Мы о таких тонкостях тогда не задумывались. Где есть течение, и где его нет – мы не знали. «Мальчишек радостный народ коньками звучно режет лед». А.Пушкин (Евгений Онегин). И большинство детей Сосновки делали то же самое. Коньков с ботинками не было ни у кого. Это была неслыханная роскошь у нас в деревне по тем временам. Однако кое у кого были коньки, которые к валенкам привязывали веревками, а потом прикручивали палками. Назывались они «снегурочки». У большинства, и у меня в том числе, коньков не было. Мы катались на подошвах своих валенок. Иногда удавалось выклянчить на несколько минут коньки у какого-нибудь их счастливого обладателя, прикрутить их к своим валенкам и попробовать покататься. Так я научился кататься на коньках. А происшествие, которое врезалось в память, случилось тоже на льду. Двое ребят, играя на коньках в догонялки, один за другим залетели на тонкий лед и провалились в воду. И я очень удивился, глядя, как почти все остальные, вместо того, чтобы помочь тонущим, заорали и ринулись в панике прочь с затона. А провалившиеся кричали и барахтались, пытаясь выбраться на лед, а он под ними подламывался все дальше. Тогда я пошел их спасать. У меня была палка, вроде хоккейной клюшки. Я лег на лед и протянул одному из них эту палку. Ее не хватало, и тогда кто-то из повернувших за мной ребят сзади взял меня за ноги и держал, пока я подползал к тонувшим. Его тоже держали сзади. Наконец, один из тонувших ухватился за палку, по нашему совету перестал барахтаться и тем самым ломать кромку льда, и мы его вытащили. А второй, который сначала пытался пробиться к противоположному берегу, повернул к нам, подплыл по полынье, и мы вытащили его тем же способом. Когда их вытаскивали, лед под ними прогибался, и вода по нему подступала ко мне. Вот по этой воде мы и тащили ребят, как бревна. Она облегчала процесс вытаскивания. Операция по спасению благополучно завершилась, и тут спасенные, прежде, чем бежать скорей домой сушиться, вдвоем начали уговаривать нас, спасателей, ничего не говорить их родителям. Опасались взбучки. Мы, конечно, обещали. И сдержали слово. Только теперь я впервые рассказываю об этом эпизоде.

 






<< Назад | Прочтено: 676 | Автор: Шварцман И. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы