Гелий Креймерман

       ТРЕТИЙ РИМ - МОСКВА

(продолжение воспоминаний)

   Следующий период, более трех лет, с сентября 1961 по декабрь 1964 был для меня наполнен многими не совсем обычными и в основном радостными событиями, так что я мог бы этот период в моей жизни назвать “звёздным часом”. Я третий и последний раз жил в Москве, “...а четвёртому Риму не бывать!?”

   Сентябрь 1961 г. Желающие поступить в аспирантуру МИСИС заполнили общежитие Дома Коммуны. Даже от нашего сталинградского завода “Красный Октябрь” было три “абитуриента”.

    Первый экзамен, по научному коммунизму, я сдал на пятёрку. На втором была осечка. Принимали экзамен две дамы – моя преподавательница ещё по институту Освенская и зав. кафедрой, фамилии не помню. Минут 15 я отчитывался по билету, как вдруг завкафедрой прервала: “Генуг, фир”. Освенская удивлённо: “А почему не фюнф?”. Та спокойно: “А четыре – тоже хорошая оценка”.

    Я был расстроен и боялся, что провалился. Но…  вызывают в Отдел аспирантуры: “Кафедра металловедения стали и высокопрочных сплавов Вас принимает. И без экзамена по спецкурсу, поскольку у Вас есть печатная работа”. ... Полагаю, что моя дипломная работа сказала своё слово… И оформляют надлежащую бумагу. Поехал в Сталинград (который только что стал уже Волгоград), уволился с работы. Оставил маму под надзор дяди-тёти-бабы Любы…,  часть приличных сбережений оставил маме, часть – с собой на книжке. А ещё я оставил маме городской телефон, установленный мне в своё время дядей Яшей, конечно, вне всякой очереди.

  Было оформлено зачисление в аспирантуру. Это предоставляло стипендию 100 руб/мес на срок 3 года и на этот же срок временную прописку в Москве. По каким-то правилам это должно было действовать до дня защиты диссертации (или до отчисления по “негативным” обстоятельствам).

    В Институте стали и сплавов была масса учащихся из “дружественных” стран со всего мира – студентов, аспирантов, обычных и “целевых”, стажёров ЮНЕСКО и других категорий. Целевые аспиранты направлялись, как правило, провинциальными или зарубежными организациями с целью подготовки для себя преподавательских или учёных кадров.

   Вызывают меня в Отдел “по работе с иностранцами” и сообщают, что поселяют в общежитие не в Дом Коммуны, а в более комфортабельное – МИСИС арендовал один (6-й) этаж в десятиэтажном здании общежития нефтяного института на углу Ленинского и Университетского проспектов. Назвали номер комнаты и вручили ключ. Туда определяли не всех подряд, а в основном “иностранцев”.  Оказалось, что мне как члену партии со стажем (три года!) доверяют воспитательную работу с иностранцем. И тут же обозначают этого иностранца – целевой аспирант из Индии: он будет учиться на кафедре металлургии чугуна и жить со мной. Причём предупредили: поменьше вести с ним скользкие политические разговоры, разве только с явной целью перевоспитания его в духе “научного коммунизма”...

    К концу дня в мою комнату в общежитии заявился мой “подшефный”, довольно чёрный индиец, сносно говорящий по-русски. Оказывается, что их, учащихся  “иностранцев” из разных московских институтов, для начала определяют на полгода на т. н. “факультет русского языка” в МАДИ (в Автодорожном институте). Выяснилось, что Бимал (полное имя Бималендра Натх Можумдер) успешно прошёл эти курсы.…

    А в это время имели место индийско-китайские инциденты где-то в Гималаях. Я в разговоре возьми и спроси “Что вы там не поделили?” Посмотрел он в словаре слово “делить” – «to share» и взвился: “А почему мы должны делить, это наша территория!!” Я еле его успокоил, сказал, что по-русски этот вопрос не надо понимать так буквально. Кончилось тем, что я пропел: “По улицам ходила большая крокодила, увидела китайца и цоп его за нос”. Смысл он понял, согласился. Ему было непонятно только “цоп”, я жестом показал, и инцидент был исчерпан. Это был у нас единственный “конфликт” за все годы общения.

   Со временем я разобрался, кто чем занимается на кафедре. Кроме обычных дел – чтение лекций по направлению кафедры и проведение практических занятий со студентами. Каждый преподаватель имел свою область научных интересов, в которой он самоутверждался как учёный и рос в “учёной иерархии” – становился доктором, академиком… У заведующего кафедрой, Кидина Ивана Николаевича (он же был в это время директором института), это была поверхностная обработка токами высокой частоты, Бернштейн Марк Львович – термомеханическая обработка, У Паисова Ивана Васильевича – легированные стали.

  Смутно, но помню первое заседание кафедры. Вёл его завкафедрой профессор Кидин. Протокол вела секретарь кафедры Лермонтова Марина Николаевна, дама лет пятидесяти, ослепительно красивая и доброжелательная. Смутно припомнил, что шесть лет назад она была секретарём директора Кидина, а теперь малость спустилась до секретаря завкафедрой Кидина. Он поздравил свежих аспирантов и стажёров с успешным поступлением на его кафедру и распределил нас по научным руководителям. Себе взял Медведева и Андрюшечкина, профессору Бернштейну достались Кальнер, Зуева, Черепанова и Дёмина. Профессору Паисову – я  и два целевых аспиранта: Томсинский из Перми и Шукюров из Баку. Позже выяснилось, что на кафедре были ещё преподаватели Штремель, Андреев; работники, так я и не понял, в каком статусе – Беляков, Лизунов, Лиля Чернуха, ещё два почтенных аспиранта второго и третьего годов, почтенного возраста китаец – стажёр ЮНЕСКО. И две или три очень не молодых лаборантки. Одну, помню, звали Зинаида Сергеевна. Она была как завхоз или сестра-хозяйка в больнице – держала учёт материальной части бюро и лабораторных помещений кафедры, а также выдавала необходимые нам расходные материалы, например,  шлифовальную бумагу, полировальную пасту для изготовления металлографических шлифов, растворы для их травления, спирт для их протирки, или что надо ещё.

   Из всех их в моём общежитии жила одна Черепанова Галя. Мы с Бималом часто приглашали её к себе в комнату, “ужинали” и беседовали… У Галины делалась работа по модной тогда тематике: “Термомеханичаская обработка стали”, на которой стал доктором её руководитель Бернштейн..

   Бимал и Галя Черепанова

   Как-то я попался на глаза Кидину, и он выдал мне первое задание: очистить от ржавчины т. н. измерительный горизонтальный микроскоп – полутонную махину, где можно было мерить размеры чего-нибудь до метра длины с точностью 0,01 мм. Его не использовали уже невесть сколько времени за ненадобностью. Мне кто-то посоветовал использовать ортофосфорную кислоту… Потом все три года аспирантуры я любовался чёрным пятном на паркете, которое я сделал, пролив немножко этой кислоты. Но задание в целом выполнил.

   Была комнатка без окон, где стояли два электронных микроскопа. Один большой, советский, в углу на полу, другой миниатюрный настольный, изготовления ЧССР. Как-то поздно вечером я стоял, опершись на станину большого микроскопа спиной к двери, и отрабатывал ногами па танца ча-ча-ча. “Кхе-кхе” – прокашлял в двери не кто иной, как Кидин, – видно упорство, толк выйдет!”.

   В институте был духовой оркестр, я взял кларнет. В один прекрасный вечер устроился репетировать с кларнетом на пустом в этот момент пятом этаже. Вдруг влетает Кидин: “Ты! Подуй-ка ещё!” Я подул несколько нот. “Нет, не ты!” – взвыл Кидин и помчался вниз. Позже я узнал, что басист оркестра тоже в порядке тренировки одновременно со мной залез в вытяжной шкаф в подвале и дудел в свой бас. А этот шкаф был как раз под кабинетом Кидина на втором этаже…

    В один прекрасный поздний вечер я отважился сам поработать на чешском микроскопе, благо до этого не раз это проделывал, но в присутствии и с помощью Лили Чернухи. На этот раз, уходя, забыл перекрыть отсасывающий т. н. “форвакуумный” насос. Утром меня встретили полкафедры и велели заглянуть в окошко микроскопа. С ужасом я увидел внутри капли насосного масла. Всё масло из насоса затянуло в вакуумную полость прибора. “Даю неделю, и чтобы был как новый!» – заявил ответственный за эти микроскопы Беляков. Мы с Лилей бодро накрыли три стола фильтровальной бумагой и с помощью прилагаемых чешских же инструментов разобрали микроскоп до мелких деталей. Каждую очистили от масла и в неделю собрали и опробовали прибор. Я думаю, в стране немного оказалось бы таких “умельцев”. “Начальство” об этом моём достижении, думаю, и не узнало…

    Вскоре Кидин пригласил Паисова и нас, трёх его аспирантов , и предложил темы для исследований. Тогда модным было исследование “вискерс“ – „усов”, нитевидных металлических образований, выращиваемых из расплава и обладающих в связи с этим особой структурой и особыми свойствами,  в частности – сверхвысокой прочностью на разрыв в связи с почти полным отсутствием дефектов структуры, в отличие от проволоки, изготовленной по обычной, многоступенчатой технологии из слитков. Одному из нас было предложено изучать сам процесс и термодинамику роста усов сплавов, разных по химсоставу, другому – механические их свойства, третьему что-то ещё про усы, кому что – не помню. Мы кинулись изучать состояние вопроса, благо литературы по “усам” было ещё не густо…

    Прошло немного времени, и тематика наших исследований резко поменялась. В это время бурили знаменитую “кольскую” скважину, прошли несколько километров – до конечных 15 км было еще далеко, но газеты эту тему дотошно обсасывали. Сталь для рабочих наконечников всяких бурильных дел была очень востребована. Мне и Шукюрову предложено было заняться совершенствованием такой стали: мне для ударно-канатного бурения металлических руд, ему – для буровых нефтяных установок. Томсинскому вдруг свалилась тема «Совершенствование инструментальной стали для режущих деталей машинок стрижки овец», на которой он в конце концов и окончил трехлетний срок аспирантуры и защитил кандидатскую. Шукюров на своей теме тоже защитил, а у меня были свои “научные” приключения.

  Профессору-доктору Паисову Ивану Васильевичу было за 70. Он был работником кафедры с ещё довоенным большим стажем. Получил степень доктора во время войны за разработку и внедрение легированных броневых сталей и в науке за эти двадцать лет от изучения диаграмм состояния «химсостав – температура» далеко не ушёл. Все новые веяния, например, теория дислокаций, были ему чужды. Но, седой и с внушительным видом, отлично представлял кафедру, когда приезжали ходоки с предприятий за консультацией по металловедческому делу. У него был излюбленный конёк – легирование кремнием. Мы называли это “кремнистый путь”. Впрочем, кремний не подвёл Томсинского и Шукюрова, они им хорошо легировали свои стали.

     Зарплаты преподавателям и работникам кафедры шли от бюджетных и хоздоговорных источников, и кафедра активно искала, кто бы заказал очередную хоздоговорную работу. Опираясь на разрабатываемую мной тему по стали для бурения рудных залежей, предполагалось заключить договор с Норильским горно-металлургическим комбинатом. Для меня это обернулось трёхкратным посещением Норильска.

     О Бимале следовало бы рассказать отдельно и побольше. Он был из касты воинов, второй по важности в Индии (после браминов). Отец его и два старших брата были военными врачами и служили где-то в Америке. Происходили они из Калькутты, и родной их язык – бенгали.  Английский язык был в его семье как второй родной. Бимал огорчался, что Индия определила государственным языком хинди вместо английского, который связывал народы Индии целое столетие. И тем самым оторвала миллионы своих образованных граждан от мировой науки и культуры.

   Сам он окончил бомбейский университет, не помню по какой специальности. Но в связи со строительством бхилайского металлургического комбината его Родина послала его в Москву, в МИСИС, овладевать в СССР на то время высшими в мире достижениями и познаниями… в  металлургии чугуна. Дома, в Калькутте, остались жена Шеба и годовалая дочечка Шома. По фотографии Шеба была яркой индийской красавицей.

   Много рассказывал об Индии, особенно по их эпосу. Махабхарата, Рамаяна и другое, хотя я и раньше знал их богов – Кришну, Вишну, Шиву. Ещё – он в рот не брал ничего спиртного, говорил, что и так весёлый и общительный. И ел колбасу, хотя знал, что в ней может быть говядина.

   Ездил он у нас по разным городам, по учёным и специалистам по чугуну. Как-то приехал из Ленинграда и поделился поразившим его обстоятельством. Один учёный доменщик предлагал и внедрял в производство очень важные новшества по доменному производству Но не оформлял на них патентов в других странах! Со всей душой показывал свои новые конструкции Бималу. “Любой, даже я, мог бы запатентовать это и стать богачом!» – говорил мне Бимал. Он не смирился с тем, как безалаберно относились в Советском Союзе к патентной деятельности, что на этом теряет страна и отдельные её граждане…

     В первую же субботу я взялся делать уборку в комнате. Бимал сообщил, что помогать не будет, так как не умеет. Дома, в Калькутте, это делали слуги. Но и мешать не будет. И тихо ушёл, играл в карты с о студентами из ГДР.  Позже я его приспособил к еженедельной уборке, и он усердно выполнял поручения по этой части. Он рассказал, что у них человек, имеющий мало-мальски приличный доход, нанимает слугу. Тот за полцены нанимает другого, а другой за свои полцены – третьего. И всегда находился такой, который готов заменять своим трудом несколько вышестоящих бездельников вообще за так, за голую еду…

     7 ноября, годовщину Октября, празднуем вечером  в кафе на Октябрьской площади – я, Бимал, пара его знакомых индийцев и две аспирантки с моей кафедры. Я спросил Бимала, помнит ли он стишок про крокодилу. Он чётко его продекламировал и очень удивился реакции аспиранток. “Что там смешного!?” Позже я ему втолковал, в чём юмор.

  С Бималом я стал знакомиться с английским языком. И здесь я должен отметить, что другие “иностранцы” в контактах с советскими людьми использовали их, главным образом, для своего совершенствования в русском языке и уж никак не для их обучения своему языку. Даже говорили: “Я встречаюсь с ней (с “советской” девушкой) исключительно для тренировки в языке”. Бимал мог бы поступать так же, но он, в отличие от других, шёл мне навстречу и отрывал время от своего русского в пользу моего английского.  Кстати и я сильно повысил его уровень во владении русским.

   Естественно, я раздобыл учебник английского и вникал в него. Через год я принимал уже участие вот в таком деле. Профессор Бернштейн не чурался подрабатывать на переводе статей с английского на русский для наших научных металловедческих журналов. Но делал это своеобразно. Полученный от издательства материал он раздавал для перевода своим аспирантам. Потом редактировал его и отсылал от своего имени в печать. Ну, понятно, делился с нами “гонораром”.  Я мог уже неплохо переводить металловедческий материал с английского, конечно, со словарём, и, кроме натаскивания в техническом английском, имел как бы “приработок”.

   Бимал бывал в индийском посольстве и один раз взял меня с собой. Наверное, это было непросто…  Мы там смотрели фильм “Всё о Еве”, ясно – на английском. Я мало чего понимал, но хорошо помню буфет с индийскими сладостями.

   Встречать новый, 1962-й год договорились на квартире у аспирантки Паисова Оли Зуевой. Она сказала адрес, где она жила – где-то на Садовом кольце у Крымского моста. Но я обещал встретить Новый год у давнего, ещё довоенного, товарища отца  вместе с его женой и сыном. Они жили у Курского вокзала… И вот, встретив Новый год с семьёй Ивана Андреевича, я заскучал и где-то в первом часу ночи попрощался. Сел в троллейбус, идущий по Садовому кольцу, кажется, номер “Б” и задремал. Очнулся, услышав кондуктора “Следующая Садово-Самотёчная”.  Выскочил из троллейбуса и потопал по тротуару. Шёл слабый снежок. И вдруг с балкона какого-то этажа услышал “А вон Гелька идёт!..” Оля прокричала номер её квартиры. Тогда никаких запертых парадных и домофонов и не было, и я быстро воссоединился со своими.

  Опишу вкратце кое-кого из новых “однокурсников”. Веня Кальнер и Валера Медведев только что защитили диплом, но как подающие большие надежды в науке были сразу оставлены Кидиным в аспирантуре. Володя Томсинский и Рагим Шукюров, как “целевики”, возможно, были даже оформлены без экзаменов. Галя Черепанова из Львова, Оля Зуева и Нора Дёмина – москвички, и я, сталинградец, думаю, попали в аспирантуру одинаковым, стандартным способом, через вступительные экзамены. С Валентином Андрюшечкиным я меньше общался, и как он пришёл на кафедру – не знаю. Наверное, так же, как и поименованные ранее сотрудники кафедры. Единственно скажу, что доцент Штремель Мстислав Андреевич, как говорили – немец по отцу, – был, что называется, большой учёный, весьма эрудированный во многих аспектах металловедения и металлофизики, но отзывчивый и всегда готовый помочь нам в наших “научных” проблемах советом и практически. Остаётся добавить, что после смерти Кидина, примерно в 1970 году, профессор Штремель стал заведующим своей кафедры…

   1962 год, конец марта – первая моя командировка в Норильск, на горно-металлургический комбинат НГМК. С профессором Паисовым. Цель – заключение соглашения на хоздоговорную работу. Поделился с мамой по телефону, что собираюсь в Норильск. Она в разговоре вспомнила, что в своё время, в конце 30-х, туда был сослан её товарищ ещё по Одессе, Гриша Розентул. Я это сообщение, как водится, пропустил мимо ушей. 

  Самолет типа ТУ-150 до Воркуты, затем самолёт типа Ан-24 до аэропорта Норильска. Автобусом по вечной мерзлоте до города, до гостиницы “Норильск”. Утром мы с профессором ждём приёма к директору комбината, которым, кстати, был в то время Долгин, позже член Политбюро ЦК КПСС. Я пробегаю глазами настенный список телефонов комбината и вижу в самой верхней части: “Розентул Г. И. – заместитель директора по экономике”. Немедленно звоню, называюсь, кто я и какой мамы сын, и мы с Паисовым тут же приглашаемся назавтра вечером к нему домой. Приём был скромный, но очень интересный. Григорий был редактором какой-то киевской газеты, и как враг народа был в 1937 году сослан в Норильск, который тогда остро нуждался в даровой рабочей силе. Об истории города, о полиметаллических, в основном, никелевых и кобальтовых рудниках и в редком соседстве – залежах угля написано много. Он лет пятнадцать был заключённым, об этих годах рассказывал мало и вскользь. Потом был вольнонаёмным и вот выбился в важные кадры. В Киеве у него жила жена и дочь с внучкой. Но было такое обстоятельство: за много лет проживания в Норильске организм человека перестраивается под кислородное голодание, и возвращение на “материк” для постоянного проживания становится невозможным. Он часто навещал их в Киеве. Здесь у него была, можно сказать, кухарка-домработница, милая женщина, присутствовавшая и “принимавшая” нас при нашем посещении.

    С продуктами в магазинах обстояло дело так: летом водой по Енисею и железной дорогой (на вечной мерзлоте) от пристани Дудинка завозились продукты. Хорошо хранились в подвалах в условиях вечной мерзлоты и поступали в магазин по предварительному, за день, заказу покупателей. Зимой кое-что, какие-то особые продукты забрасывались самолётом. Нам повезло, в магазине оказалась для продажи толика вяленой-солёной рыбы, как мы узнали – сиг и хариус, и мы купили по килограмму с собой. В Москве угощали близких и получили от них наказ:  в следующий раз без такой рыбы… лучше домой не возвращаться!  

Пробыли в Норильске с неделю, познакомились с полярными сумерками – солнце на короткий срок показывалось и снова были сумерки и ночь. Снег и мороз до пятнадцати градусов. Здания, даже пяти- шестиэтажные – на железобетонных сваях, забиваемых в мерзлоту до надёжного грунта. Сваи были видны в нижнее цокольное окошко. В парадных было две, а то и три двери – тамбур для сохранения тепла.

   Подписали договор тысяч, кажется, на сто пятьдесят на разработку стали для наконечников ударно-канатного бурения для рудников. Главная суть договора – наше дополнительное легирование применяемой ими инструментальной стали. Конкретно чем и сколько – не помню.

    В сентябре этого же года собрался в Норильск уже не с Паисовым, а с работником кафедры Лизуновым. Теперь летели с пересадкой в Сыктывкаре, с приключениями и с образцами предлагаемой нами стали в виде плиток для измерения твёрдости. До аэропорта Шереметьево и далее добирался в зимнем пальто, с валенкани в чемодане. Зато в Норильске по снегу и морозцу это пригодилось. Опять сумерки, теперь осенние. Оформили т. н. “процентовку” по договору. Со стороны комбината  почувствовали не очень любезное к себе отношение. Похоже, мы были уже не очень желаемы…

     Кинулся в магазины за рыбой – хоть шаром покати и заказов не принимают! “А вы поезжайте на рыбзавод, это по тундре километров сорок, там можете купить рыбу”. Я и поехал, автобусом. В бескрайней, слегка заснеженной тундре – озеро и на берегу два домика. В одном дирекция и бухгалтерия. Выписали 8 кг хариуса. В другом – коптильня и полка с готовой продукцией. Добрая тётечка взвесила больше полпуда и то не хариуса, а более дорогой рыбы – нельмы и муксуна. За ту же, дешёвую ”хариусную” накладную, как сейчас помню – по 1 р 40 коп за кг. Упаковал в газетку и в авоську. В гостинице переупаковал – и в ту же авоську. При посадке в самолёт бросал авоську сразу в багажный отсек. Тем не менее вскоре все пассажиры принюхивались: “Закусем пахнет...”. В общем, доставил радости близким по кафедре и по Москве.

    Ну ещё – на кафедре появилась новая аспирантка Галя Семёнова. Она училась в институте со мной в одной группе, и теперь пошла по моему пути, успешно сдав экзамен в аспирантуру. Руководителем у неё стал Бернштейн.

     В это время китайские студенты и аспиранты стали жить в общежитии в отдельных от нас комнатах и меньше с нами общаться. Сказалась размолвка Хрущёва с Мао Цзе-дуном. Летом из “китайских” комнат шёл густой запах тухлых яиц. Стеклянную банку с разбитыми в неё яйцами они ставили на окно, на солнце; через несколько дней было готово “китайское лакомство”.

     К концу 1962 года у меня определилась, так сказать, “окончательная” тема диссертационной работы – «Исследование устойчивости к отпуску легированной высокопрочной стали”. В это время в ракетостроении соревновались идеи делать ракетные корпуса из алюминиевого сплава или из высокопрочной стали, добиваясь как можно более высокого отношения прочности к весу. Паисов с Бернштейном поделили меня так: с моим научным руководителем, которым “де юре” был Паисов, мы будем изучать влияние легирования на прочностные свойства высокопрочной углеродистой стали. Бернштейн же будет руководителем “де-факто” и через меня будет протаскивать свою теорию, что при одинаковом содержании углерода в районе 0,4%, т. е. при закалке на максимальную твердость, прочностные свойства стали зависят от легирования только через устойчивость её к отпуску, т. е. после закалки на мартенсит и при низком отпуске они не зависят от легирования. Закалка без отпуска вообще не изучалась, поскольку в этом состоянии хрупкость стали затушевывала все другие свойства.

    Технически дело делалось так: в плавильном цехе института по моему заказу было выплавлено в электроплавильной печи несколько слитков по 9 кг каждый, химсоставом 0,45% углерода (полная закалка на мартенсит), условно от 45Х и 45С  до 45ХНМВ (легирование по принципу замещения – 1% или хрома, или кремния, и т. д., до совместно по 1% хрома, никеля, молибдена, ванадия). Слитки выплавлялись новым на то время способом электрошлакового переплава. Ковали на прутки диаметром примерно 12 мм в Институте металлургии АН СССР им. Байкова. Каждый слиток возил троллейбусом в сумке и передавал кузнецу через забор. Таким же путём забирал готовые прутки. Расплачивался наличными. В мехмастерской вытачивались образцы на разрыв. Их получалось из каждого слитка вполне достаточно для получения нескольких точек по температуре отпуска. Чтобы снимать диаграмму растяжения на разрывной машине, сконструировал переходной узел с наклеиваемыми проволочными тензодатчиками. Для изучения структурных особенностей иногда привлекались новейшие научные приборы и установки других организаций. Делалось это иногда примерно так: Паисов говорит: “Марина, позвони Сашке Туманову, пусть организует для Гелия такую-то установку и  лаборанта”. И только потом я узнавал, что “Сашка” – это не менее как профессор Туманов, солидная фигура в каком-то другом институте, но бывший студент Паисова.…

    В ноябре к Бималу приехали погостить Шеба и Шома. Бимал ушел с ними в другую комнату, а ко мне подселили двух немцев из ГДР – Удо Шисла и Ганс Занднер. Они были стажёры или аспиранты, каких кафедр – не помню. Они между собой разговаривали по-немецки, но со мной – только по-русски. Учить меня немецкому им было не с руки. Ещё они иногда ездили домой и привозили кое-какое барахло для продажи, например, мне пуловер. При этом честно переводили цену с марок на рубли по курсу и не брали лишней копейки. Мы жили с ними дружно, ездили в воскресенье на природу. Иногда обедали вместе в ресторане “Гавана” на Ленинском проспекте…

   Удо был высокий и худой, мы его называли "наш Удочка". Так же, как одну из студенток из ГДР по имени Ута мы называли "наша Уточка"... С другим, Гансом Зандером, мы скоро наши общий язык (русский!), и он много рассказывал мне о своей жизни в Германии.

   Родился в 1938 году. Отец его был немец, зубной врач, мать - еврейка, медицинская сестра у отца. И жили они тогда в Кенигсберге. Отца взяли на службу в вермахт, и больше он о нём ничего не знает. Мать говорила, что погиб за фатерланд. Почему им с матерю, обоим, согласно нацистским законам,- евреям, удалось дома пережить нацистское время, Ганс не знает. Возможно, их никто не выдал. Жили они на окраине города, штурм Кенигсберга советскими войсками их особо тоже не коснулся. 

   Где-то в 1947-48 году, когда Ганс уже пару лет ходил в школу, в один прекрасный день его с мамой посадили в поезд, в обычный германский пассажирский вагон, и перевезли в Германию, в советскую зону оккупации,  город Хемниц. После школы учился в Хемницком (город уже назывался Карл-Маркс-Штадт) учебном заведении типа техникума, причём на металлурга, а именно - доменщика. Поработал бригадиром на металлургическом заводе,на производстве чугуна, и теперь направлен был в Москву на "повышение квалификации".

   К сожалению, вскоре оба "немца" от меня ушли в новое общежитие института стали на Мичуринский проспект, и я потерял с ним связь. Вообще я спустя годы ничего о "своих" аспирантских немцах не слышал, кроме как об одном, Франце Мюллере, который жил на нашем этаже. Он вырос до замминистра металлургической промышленности ГДР.

  Я (справа) и Ганс возвращаемся в электричке из загородней вылазки.

  Если вы когда-нибудь прочтёте, что в истории евреев Европы был период (а именно в 40-х годах ХХ столетия), когда некоторых из них депортировали не из Германии, а а наоборот - в Германию, то не сразу поверите... А между тем так, действительно, было...С евреями города Калининграда, который до 1946 года был Кенигсбергом....

  Через небольшое время мне вместо немцев поселили араба-египтянина Мохаммеда Фикри. Он был аспирантом кафедры металлургии стали, имел почти на выходе диссертацию, и я много помогал ему, редактируя его писанину. Спрашивали: “Как ты вообще живёшь с арабом?” Я отшучивался: “Провели мелом демаркационную линию и устраиваем пограничные инциденты”. Фикри перешёл в мою комнату “с приданым“ – со своим книжным шкафом. Это обстоятельство чуть не привело к международному политическому инциденту. В его книжном шкафу за стеклом стоял вышитый шёлком портрет президента Египта Гамаль Абдель Насера, величиной с книжку. Как-то в Москву приехала моя мама, остановилась у подруги Миндлиной, ну и приехала в общежитие посмотреть на мой быт. Увидев портрет, плохо разглядываемый за стеклом, спросила: “А это что за артист?”. Сидящий на своей кровати Фикри подхватился и выскочил из комнаты… Я не знал, чего ждать: ”Мама, ты представляешь, кого ты назвала артистом?!” Через несколько минут Фикри вернулся и маму как бы простил: “Я уважаю Ваш возраст”...

   Шеба и Шома встретили холода в том, в чём приехали. Шеба зиму вообще надеялась пройти в сари с голым животом. Но, конечно нашли ей куртку. А для двухлетней Шомы состряпали прошение от института в универмаг “Москва” и только так смогли купить ей шубку, синтетическую, но “под норку”. Бывало, гулял на улице с Шебой и Шомой. Иногда с одной Шомой. И развлекался тем, что отходил от неё на пару метров; прохожие женщины бросались с возгласом: “А где твоя мама, девочка?!” И тогда я брал её за ручку…

     В конце января 1963 г обе, Шеба и Шома, сильно простудились. Бимал проводил их домой, в Калькутту. Рассказывал, что Шома первое время настаивала ходить в своей шубке при жаре за 30 градусов.

      После их отъезда Бимал ушёл в недавно оборудованное институтом общежитие на новом Мичуринском проспекте – несколько трехкомнатных квартир в новостройке. Туда перешёл и Томсинский, который недавно сыграл свадьбу с приехавшей к нему из Перми Милочкой. Рагим Шукюров, я и Галя Черепанова остались на Ленинском проспекте. Но связи с “мичуринцами” не теряли.

   2 февраля 1963 года страна праздновала 20-летие сталинградской победы. В этот день в 1943 году фельдмаршал Паулюс с поднятыми руками вышел из подвала центрального универмага. У меня возникла идея по-своему отметить этот день.  Заодно проведать лишний раз родной завод, маму и родственников. Провёл соответствующую работу с деканатом “по работе с иностранцами”, а также с подобным отделом в Нефтяном институте и начал сколачивать группу для посещения Волгограда к этому дню. Группа оказалась примерно 30 человек, пополам от института стали и нефтяного института. Договорились, что поедут одни мальчики, так было бы проще. От нефтяного института соруководителем был выделен достаточно пожилой доцент, фамилии не помню. Я сразу определил, что я главный, и мы хорошо с ним ладили.  

   Примерно за месяц поехал туда один, побывал в горкоме комсомола и заключил “молодёжное праздничное” соглашение. Дорога – за счёт Москвы. Проживание в общежитии механического института, благо там должны были быть зимние каникулы. Питание, экскурсии по местам боёв и т. д. – за счёт комсомола Волгограда. Меню – по согласованию со столовой института. Сложность была в том, что некоторые ребята из группы были из Индии и не ели говядины, а некоторые, из Индонезии, как мусульмане не ели свинины. Зав столовой уверила, что под нас выбьет фонды на рыбу, так что и ей достанется. В итоге неделю ели вкусную рыбу и разное вегетарианское. 

    Итого поехали: само собой Бимал, с десяток студентов из ГДР и другие….

В Волгограде я жил эту неделю у мамы. Один раз посетили с Бималом моих дядю с тётей. В программе поездки было посещение памятных мест и встречи с молодёжью.

К примеру, в одной школе: Бимал на сцене, я рядом – переводчик с русского на русский и обратно.  Ему задают вопрос. Он не всё понимает, я ему растолковываю, примерно зная, в каком виде он поймёт. Он отвечает, а мне для слушателей приходится повторять. И так было даже, помню, и в Москве, там мы тоже “выступали”, например, в подшефном хлебозаводе.

     Проблема была собрать своих в конце встречи – расползались по пустым классам с местными школьницами. И здесь помогали немцы. Немедленно, бросая “подружек”, выстраивались возле меня и помогали ещё разыскать и притащить упиравшихся.

   В Волгограде столкнулись с жестоким морозом при резком ветре. Один парень из ГДР заплакал – представил, что переживал его отец, не вернувшийся в 1943 году из-под Сталинграда.

    Вообще говоря, я пользовался любой возможностью побывать в Волгограде. Летом 1963 г,, кажется, в июне мы поехали с Паисовым и преподавателем Андреевым в Волгоград реализовать мою идею о хоздоговорной работе с заводом “Баррикады”. До революции он назывался “Пушечный завод”, находился рядом с моим “Красным Октябрём”. Там, кроме военной техники, изготавливали громадные роторы-сердечники для электрогенераторов гидростанций. Была идея предложить опробовать “нашу” сталь, запатентованную когда-то Паисовым.

    Остановились в гостинице “Волгоград” на площади Павших Борцов. На следующий день едем на “Баррикады”. В проходной по телефону договариваемся о приёме нас Главным инженером на утро следующего дня и отправляемся в “путешествие” на север вдоль Волги. Трамваем, мимо тракторного завода  до Волжской ГЭС. Оглядели со смотровой площадки генераторный зал длиной около километра – двадцать два вертикальных блока, спустились по специальной лесенке для посетителей в нижнюю часть, где река крутила крыльчатку вала ротора. Сам гидрогенератор, т. е. ротор и статор со всеми обмотками, был уже где-то вверху… Далее автобусом в новый город на левом берегу – Волжский. Побывали на стадионе, где была табличка с примерно таким текстом: “Здесь  в таком-то году был митинг по случаю пуска ГЭС”. Электричкой вернулись на центральный вокзал и в гостиницу. Надо признать, что мы с Андреевым еле ноги волочили, а старик Паисов, вздремнув в электричке, был бодр и потащил нас ещё в гостиничный ресторан поужинать. На следующий день на “Баррикадах” номер с хоздоговором не прошёл, договорились поддерживать связь и как-нибудь прислать студентов на какую-нибудь практику.

  Позже я узнал такую историю. На строительстве ГЭС работали около 60 тысяч человек. За годы стройки они возвели город Волжский, где жили, естественно, с семьями. На обслуживание готовой ГЭС хватило тысячи. Кто-то уехал на новые стройки, но основная часть, да ещё с молодым поколением, почти 100 тысяч, никуда ехать не собиралась, и чтобы их обеспечить работой, в Волжском были построены заводы электронной, химической и других отраслей, требующие много рабочей силы. Причём настроили предприятий в таком количестве, что к нашему времени был уже дефицит не рабочих мест, а рабочих кадров. И конца такой спирали видно не было…

   В сентябре 1963-го было ещё приключение. Послали старшим с группой первокурсников вновь образованного полупроводникового факультета на уборку картошки. 35 км от Москвы по Ярославской дороге. Деревня – и при ней трехэтажный корпус института картофелепроизводства Академии сельскохозяйственных наук.  Разместились по домам деревни. В них ещё не было электричества! Работы были самые разнообразные – от подборки картошки за трактором на больших плантациях до помощи сотрудникам института в их “научных” по картошке исследованиях. Интересно, что через шесть лет некоторые из моих ”картофельных” студентов попали как молодые специалисты в наш институт в Калуге, в том числе двое под моё начало.

   Здесь пора мне сделать отступление круто личного характера. Не сразу, но вскоре я начал "присматриваться" к аспирантке нашей кафедры Черепановой Гале. Она была чуть моложе меня, весёлая, общительная. Её любили сотрудники кафедры и студенты. Во Львове жила её мать, Евдокия Александровна. Они с дочерью переехали во Львов в 1946 году из Сталинграда, заняли прекрасную трехкомнатную квартиру “польской” конструкции. Мать когда-то была работником высокого уровня во львовском обкоме. В начале 50-х годов, когда Галя училась в МИСиС, она из-за смертельной угрозы со стороны бандеровцев выехала в Норильск, где работала на НГМК. К “моему” времени она была уже болезненной пенсионеркой, в одну её комнату уже вселили чужую супружескую пару… Мама занимала две других комнаты.

   Вскоре я с Галей достаточно сблизился, чтобы думать о “воссоединении”. Ну и, естественно, помогал ей в её диссертационной работе.

   В июле 1963 г мы вместе поехали на 20 дней в лагерь отдыха МИСИС на побережье Чёрного моря  в Шепси, между Туапсе и Лазаревской. Там были, конечно, в основном советские студенты, но также  студенты-африканцы и арабы из “дружественных” стран. Несколько человек были нашего возраста – аспиранты и преподаватели.

  1963 октябрь – лечу в Норильск с Паисовым.  Здесь оказалось, что на комбинате завелись свои умельцы по изобретению новых сортов буровой стали, и нам предложили оформить 100% выполнения договора с условием, чтобы ноги нашей больше в Норильске не было. Нас это вполне устроило, тем более, что я давно уже начал работу над своей “окончательной” тематикой.

   На Новый год 1964-й побывали вдвоём во Львове и “получили благословение” её матери на наше соединение. Львов, конечно, произвёл на меня сильное впечатление – напомнил мою Чехословакию весной 1959 года. Ну и такого жилья, как у мамы, я тоже раньше, в разрушенной войной стране, не видел. Две огромные комнаты, у каждой своя дверь в прихожую. Между комнатами перегородка из какого-то непрозрачного стекла со своей дверью. Перегородка могла  в считанные минуты разбираться, и получался вообще невероятно большой зал. Для балов, что ли? И обширные окна, почти от пола до потолка. Отапливалось всё это небольшой печкой с газовой горелкой, которая горела по вечерам пару часов, но достаточного, а главное – длительного тепла не получалось. Дома с такими квартирами называли “польскими”, их по городу была масса, целые улицы. Каждый подъезд был своим номером дома, имел свои ворота – браму, в которых по идее должна была сидеть и при поляках, наверное, сидела привратница.

   Добавлю, что в мае съездили в Волгоград, получили “добро” от моей мамы. Да и на моих родственников Галя произвела хорошее впечатление.

   Зимой 1963-64 гг у меня была “преподавательская” практика. Три месяца раз в две недели ездил на завод Электросталь (примерно полтора часа электричкой) и в тамошнем металлургическом техникуме читал двухчасовые лекции по общему металловедению стали. Через много лет, когда я давно уже работал в Калуге, справка об этих лекциях прибавила мой научно-педагогический стаж, и я на три месяца раньше получил солидную прибавку к зарплате.

   Помню посещение ресторана “Берлин” на Кузнецком Мосту с Галей и несколькими ребятами из ГДР. В мою бытность студентом он назывался “Савой”. Был День Победы, просто так попасть в такой центральный ресторан было немыслимо. Я дал команду, мои немцы громко залопотали на своём языке, и швейцар, согнувшись, раскрыл дверь перед, как я ему важно доложил, “германской делегацией”. После пошли на площадь Дзержинского и на тротуаре прямо возле здания КГБ громко и бесстрашно пропели “Глори, глори, халлелуйа!”

   Перед летними отпусками Кидин как председатель Учёного Совета по нашему направлению технических наук наметил и довёл до нашего сведения даты защиты наших диссертаций с октября при регламенте работы Совета : два заседания в месяц по две защиты в каждом. И заявил, что кто не успеет, может надолго или вообще больше никогда на защиту не рассчитывать. Естественно, своей кафедре выделил даты в этом году, к окончанию законного срока аспирантуры. Чужим кафедрам, например, кафедре металлографии – на следующий год. Мне выпало 10-е декабря, Шукюрову и Томсинскому – 24-е декабря. От этой даты следовало отсчитывать назад: не позже такого-то – написание и оформление автореферата, печатание в машбюро самой диссертации (до 200 машинописных листов, четыре  экземпляра), получение отзыва от официальных оппонентов, предварительный доклад на кафедре, и так далее – все необходимые ступени.

   Поскольку профессор Кидин был также и Председателем Всесоюзного научно- технического общества МиТОМ (“Металловедение и Термическая Обработка металлов”), я без особого труда договорился с ним о месте и времени очередной конференции общества – а именно, конечно, Волгоград, июнь, и организовал её подготовку и проведение. Через волгоградское отделение общества МиТОМ обеспечил гостиницу и конференцзал (в Механическом институте). Естественно, включил в состав докладчиков и гостей прежде всего кого надо из своей кафедры и сколько можно было – посторонних. Для наиболее близких был устроен “приём” на квартире у дяди. Купили в магазине двух сазанов весом килограммов по десять, бабушка Люба напекла рыбных котлеток, остальное – летом без проблем. Когда стемнело, пошли гулять по набережной и приятно было смотреть на бабушку, как гордо шла она, на удивление встречных знакомых, поддерживаемая под руку двумя седыми импозантными профессорами.

    25 сентября Галя защитила свою диссертацию. Отметили как полагалось. Съездила она на недельку к матери во Львов, по приезде доложила: мама сильно и хронически больна, чем-то сердечным. Кроме занятой уже чужими людьми меньшей из трёх комнат, была реальная угроза отъёма следующей из двух оставшихся больших.

А в случае чего с Е.А. – потерей всей  квартиры. И Галя сама договорилась о работе во львовском Физико-механическом институте АН УССР и о том, что они осенью вышлют мне приглашение.  Институт новый, коллектив хороший, директор отнёсся очень даже положительно… Обсудили, решили пока пожить и поработать во Львове, а там – поменяем жильё на Москву или подмосковье… Или как получится.

    По возвращении в Москву поселилась “нелегально” с какой-то вьетнамкой на нашем этаже. Я занимал по-прежнему комнату с арабом Фикри до его защиты и убытия в Египет.  Галя отдалась святому делу посильной помощи мне в подготовке защиты…   

   Галя Черепанова 1963 год.

   В июне состоялась наша свадьба. Только что открытый Дом Бракосочетаний на улице Грибоедова. Ужин на квартире Веры Сольц – старинной подруги Галиной матери и бывшей жены известного чекиста Сольца! Гостей было человек тридцать, но и квартира у Веры Сольц на Фрунзенской набережной была не маленькая…

    Во Дворце Бракосочетаний. Слева направо: Галя Семёнова,

   Володя Томсинский, Бимал, молодожёны, Веня Кальнер, его жена Люда.   

  Мы с Галей во Дворце Бракосочетаний 1964 год

       Осенью Галя получила извещение от ВАКа об утверждении её кандидатской. Вскоре защитил диссертацию и уехал в Индию Бимал. Я долго с ним переписывался. Несколько раз они с Шебой и Шомой были у нас в Германии, в Аугсбурге.

      И вот сейчас захотелось мне осветить одно обстоятельство. За условно первую треть моей жизни три раза жил я в Москве. В ней я а) родился, б) учился и…в) женился! Конечно, у меня во время учёбы и аспирантуры были очень близко знакомые москвички, и не только однокурсницы. Многие “иногородние”, в том числе мои знакомые, стали москвичами путём бракосочетания. По-другому Москва впускала с большим трудом и с очень большим отбором.  Даже коренные москвичи, мои однокурсники, вернулись в Москву с колоссальным трудом. Это позже появились “лимитчицы”. И я знаю случай, как одна моя однокурсница попала жить в Москву, поработав 5 лет “лимитой”. Но так было, наверное, написано мне на роду, что вместо Москвы я стал вить гнездо на далекой западной окраине Союза. Судьба через пару лет сменила мне Львов на другой город. Москву отныне видел и ощущал только в бесчисленных командировках. Со временем я исправил и женитьбу. И дети появились… Но мать у них была уже не такая высокоучёная…

   Неожиданно в адрес нашей кафедры от предприятия ”почтовый ящик номер такой-то”, очевидно, связанного как-то с ракетостроением, пришло письмо

а) с утверждением, что для советского ракетостроения нет важнее забот, чем изыскание новой стали для корпусов… и б) с требованием немедленно засекретить всю мою работу. Возможно, это обстоятельство всплыло каким-то образом при подготовке к печати моей первой статьи по теме диссертации.

    Кстати, электрошлаковый переплав, которым были выплавлены мои слитки, был тогда  секретным ещё способом выплавки спецстали, и это обстоятельство, со своей стороны, тоже потребовало ”закрыть” разработку. Гриф “секретно” позволял не оформлять 25 отпечатанных в типографии экземпляров автореферата диссертации с получением разрешительных виз от Горлита и ещё от каких-то контор, а обойтись пятью машинописными экземплярами безо всяких особых виз. И ещё чего-то не оформлять, кажется, широкого оглашения о защите. С другой стороны, “секретность” затрудняла и замедляла определённые моменты оформления работы.

   Вообще давно существовало предписание, чтобы к моменту защиты было не менее двух опубликованных статей по теме диссертации. При тягостной медлительности публикационного процесса (мало было научных журналов на русском языке, и это при поступлении в печать массы статей) сие требование обычно всерьёз не принималось. Гриф “секретно” тем более позволял это требование игнорировать. Впрочем, у меня уже “поспевала” статья в журнале научного общества “МиТОМ”.

   Двух официальных оппонентов – 1-й обязательно доктор наук и т. н. “передовое предприятие” – назначает Учёный Совет по представлению председателя. Я помню только, что моим “предприятием” был московский 1-й шарикоподшипниковый завод, где, понятное дело, занимались не только шарикоподшипниками. Оппонентов даже в лицо не помню. В моём “секретном” случае передача экземпляров автореферата и самой диссертации оппонентам и “передовому предприятию” и обратно, с отзывом, требовало сопровождения охранника с пистолетом. Охранником в спецотделе оформили Галину, и она к оппонентам ездила со мной. Пистолет был, конечно, условный. 

   Осенью 1964 года хозяин всего здания – нефтяной институт – потребовал у института стали освободить комнаты на 6-м этаже. Возможно, заканчивался срок аренды. Комнаты, освобождающиеся естественным путём от МИСИСовцев, немедленно заселялись студентами-нефтяниками. Тех наших, которые сами не “очищали помещения”, с милицией не выселяли, но выживали любым способом. Ко мне, например, когда защитил и уехал Фикри, подселили не очень приличного студента-выпивоху. Но перебираться на Мичуринский проспект нам с Галиной тоже было не с руки, так как здесь можно было проживать хоть и нелегально, но временами вместе. Тем более речь шла о какой-то паре месяцев. В общем, можно себе представить мои дела и хлопоты в последние месяцы 1964-го...

    10 декабря.  Моя защита первая. Голосование проходило после того, как защитил второй бедолага, по обеим защитам одновременно. Узнав результат – всего два “чёрных шара” (как голосование проходило – не видел), помчался в ресторанчик “Молодость” и заказал на вечер ужин-банкет.

    В принципе, заканчивался фактически и формально мой аспирантский период. 

С января мне прекращалась стипендия и заканчивалась временная прописка в Москве. Это было бы не так страшно, мы и так жили, дотрачивая мои сталинградские сбережения. Но вдобавок я терял мало-мальски законное право на проживание…

   Пару последних недель провели мы в Москве неплохо, например, отпраздновали 24-го декабря защиту Томсинского и Шукюрова… Были и дополнительные заботы, например, передача материалов защиты в ВАК, что затруднялось их “секретностью”. Конечно, это должен был делать Учёный Совет, но участие “защитившего”, считалось, ускоряет утверждение.

   В самом конце декабря приехали во Львов, к Евдокии Александровне, и начался мой следующий жизненный, теперь уже семейный, а также рабочий (теперь уже “научный”) этап – львовская страда. О ней позже – как получится.

   Сегодня 27 января 2025 года. Хочу передохнуть с воспоминаниями и обозначить моих однокурсников,“сокафедровиков” и коллег по работе, с кем мы сегодня перезваниваемся или переписываемся по Е-мэйл. Пожелать им доброго здоровья:

Однокурсники по институту МИСиС, с кем общаюсь сегодня:

Громова(ныне Козлова) Наташа – Учёный-консультант в ЦНИИчермет в Москве,

Шелест Анатолий – член-корр. Института металлургии АН РФ в Москве,

Синельников Морис – канд. техн. наук из г. Запорожье. С 1992 года живёт в Чикаго,

Трегубова (ныне Костромова) Дина – из г. Пермь, живёт в г. Ашкелон, Израиль,

Теймер Авра – из Москвы, живёт в Швейцарии.

    Близкие по жизни, по аспирантуре и по работе в г. Калуга,

с кем общаюсь сегодня:

Сухир Эфраим – двоюродный брат, профессор, живёт в Калифорнии,

Кальнер Вениамин – доктор техн. наук, живёт в Москве,

Шукюров Рагим – доктор техн. наук, живёт в Баку,

Мутовин Владимир – канд. техн. наук, живёт в г. Калуга, Россия,

Пугачёв Валентин – канд. техн. наук, живёт в г. Калуга,

Сендерзон Евсей – живёт в Калифорнии,

Долгоног (ныне Харчевникова) Фаина – живёт в Эссене, Германия.

А также почтить память тех близких, с кем долгие годы общался:

       Однокурсники по институту

Гольдштейн Борис – доктор техн. Наук, умер в Москве,

Бурханов Геннадий – доктор техн. наук, академик АН РФ, - ...в Москве,

Ломберг Борис – доктор техн. наук, - ...в Москве,

Семёнова Галя – канд. техн. наук, -  ...в г. Рига,

      Близкие по жизни и по аспирантуре

Черепанова Галя – канд. техн. наук, умерла в г. Львов,

Бимал – канд. техн. наук, умер в г. Калькутта, Индия,

Неля Гринберг – доктор техн. наук, умерла в Берлине,

Красновский Борис – канд. мед. наук, - ...в Дортмунде, Германия,

Беленький Леонид – канд. техн. наук, - ...в Бат-Яме, Израиль

Томсинский Володя – доктор техн. наук, -  ...в г. Пермь, Россия.

ВОСПОМИНАНИЯ

ТРЕТИЙ РИМ - МОСКВА

ЛЬВОВСКАЯ СТРАДА (ЛЬВОВСКИЕ СТРАДАНИЯ)

• Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
  Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.

  
  Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

  Войти >>