Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

Виктория  Левинсон

 

ТАКОВА  ЖИЗНЬ

Воспоминания

 

Мои  родители  по  различным  причинам  оказались  в  Англии:  мама уехала туда  для усовершенствования  английского  языка,  который  знала неплохо,  а  отец оказался там вследствие  совершенно  фантастических событий.  Он  и  его  друг Миша  Гиллер, который  был из  Пинска, служили  в армии  в  Варшаве.  Мише каким-то  образом удалось демобилизоваться (он симулировал  ишиас),  а  отец, который  не  имел никаких  покровителей,  т. к. был  сыном мелкого железнодорожного служащего  из Липецка,  оказался замешанным  в  какой-то нелегальной солдатской  организации  и в  числе других  попал  под  суд  военного трибунала. Когда  их  группу  привезли  в здание  суда,  там  шло  судебное заседание, и  им  пришлось ждать.  Кто-то попросился  в  туалет,  и  его повели  вниз  во  двор, минуты  через  две попросился  в туалет  и  отец,  и надзиратель,  которому,  очевидно,  было  лень спускаться, сказал ему: «Иди,  догони  тех,  они  ещё  не успели  выйти  во двор».  Отец  вышел  на лестницу,  глянул  вниз  и  увидел  солдата и  конвоира, которые  уже выходили  из здания.  Он немного  подождал,  потом спустился вниз, вышел  во  двор  и  направился к  воротам. Навстречу  ему шла группа оживлённо  беседующих  офицеров.  Отец, хотя был  в гимнастёрке без ремня, отдал  им  честь  и  зашагал  дальше.  На  улице,  как он  вспоминал, ему стоило огромных  усилий,  чтобы  не  побежать.

В  то  время,  это  было,  кажется,  в  1909-м  году,  Варшава  входила в состав Российской империи  и  не  считалась  заграницей.  Там  жил  дядя отца с  семьёй,  к нему  отец  и отправился.  Дядя  Миша,  который  был большим трусом,  до  смерти перепугался,  но  всё-таки сообразил  сжечь военную  форму и  дать  отцу  цивильную одежду,  дал  он  ему  и  денег  с напутствием: «Езжай, куда  хочешь,  но  чтоб  ноги твоей  тут  не  было». Отец  подумал  и решил поехать  к  своему  другу  Мише Гиллеру в  Пинск, т. к. дома  в  Липецке  его могли  бы разыскать.

Отец  Миши  был  крупным  лесопромышленником,  а  также  опекуном моей матери, которая  в 10 лет  осталась  сиротой.  Он  устроил  отца конторщиком  и отправил  его сопровождать плоты,  которые  шли  по  реке Пине  и  дальше,  точный маршрут  я  не знаю,  но  целью  было достичь какого-либо  портового  города  и отплыть  в  Англию, где  жила  и  училась опекаемая им  Наденька.  Наденька  должна была  помочь  ему отправиться  в Америку  –  Эльдорадо  всех эмигрантов,  тем более,  что  там  любой бедняк, обладающий  смекалкой,  при  некотором везении  мог  через  пару  лет  стать миллионером!  Но  отец,  встретив  Наденьку,  не  захотел ехать  в  Америку  и не захотел  стать  миллионером,  а  захотел  стать  мужем   Наденьки.    И в 1914-ом  году он  им  и  стал.

Потом  на  свет  появились  мы,  моя  сестра  Анна  в  1915-м  и  я, Виктория,  в 1917-м.  Имена,  как  сказала  мама,  сестре  дали  в  честь  бабушки, маминой  мамы, а мне – в  честь  революции.  Правда,  неизвестно,  какой,  т. к. февральская  уже прошла (я  родилась  в  апреле),  а  Октябрьская  ещё  не свершилась.  Я  думаю,  что нас назвали  в  честь  королев  Великобритании Анны  и  Виктории.  Мама  очень любила Англию,  она  была  просто влюблена  в  эту  страну,  великолепно  знала язык,  как, впрочем,   и немецкий, и  французский.  Вообще,  мама  была  человеком очень интеллигентным, культурным,  эрудированным,  хотя  высшего  образования  не имела.  Ей нравилось  путешествовать,  и  во  время  путешествий  она  встречалась  с интересными  людьми,  такими,  как  писатель  Н. А. Рубакин,  которого  у  нас мало кто  знает,  Вера  Фигнер  и  другими.  Когда  появилась  семья, путешествия пришлось сократить,  но  «охота  к  перемене  мест»  сохранилась и  даже  передалась нам, детям.

Отец  был,  что  называется,  душой  и  сердцем  общества.  Если  мама обладала железным  и  непреклонным  характером,  была  очень  властной, если не  сказать деспотичной  женщиной,  то  папа  был  мягкий, деликатный,  очень весёлый, остроумный  и  жизнерадостный  человек. Все, кто  его  знал,  были просто  влюблены в  него,  тем  более,  что  внешность у  него  была  очень привлекательной,  как  и  у мамы.  Надо  сказать,  что более  разных  по характеру  людей  трудно  было  бы сыскать,  тем  не менее,  отец  обожал  маму, и  эта  любовь  сохранилась  у  него  до самого последнего  вздоха.

Работал  отец  в  фирме  «Сименс»,  куда  его  рекомендовал  Леонид Борисович Красин,  с  которым  родители  были  очень  дружны.  По характеру работы,  а работал он  коммивояжером,  отцу  приходилось много  разъезжать, и  часто  он  брал нас  с собой.  Таким  образом,  с раннего  детства  мы познали «ветры  странствий». Вообще, мы  вели жизнь  цыганскую,  жили  то  во Франции,  то  в  Бельгии,  то  в Германии, потом  опять  в  Англии,  а  там снова в  путь…  К  пяти  годам  мы  с сестрой  знали  по три  языка  и  в  любой стране  чувствовали  себя,  как рыба  в воде.

    После  Революции  многие  русские,  жившие  в  Лондоне,  приняли советское гражданство.  Среди  них  были  и  мои  родители.  Я  не  знаю, думали  ли  они  в 1917-м  году  о  возвращении  в  Россию,  скорее  всего,  нет, ведь  сестре  было  2 года,  а  мне  всего  несколько  месяцев  от  роду.  Скорее всего,  этот  шаг  был вызван лояльностью  к  своей  родине,  к  своему  народу. Во  всяком  случае,  особых последствий  он  тогда  не  имел.

 

 

Папа, мама, я и сестра Анна.

Лондон.1921г.

 

 

Когда  умер  Ленин,  мне  было  уже  7  лет,  и  я отлично  помню,  как родители надели  на  рукав чёрные траурные  повязки  и  пошли  в советское посольство  на траурный митинг.  В  Лондоне  жило много маминых  дальних родственников, всякие кузины,  тёти,  дяди  и  их  дети. Как  они  там оказались - я  не  знаю,  но  они явно  не  бежали от погромов. В  тех  местах, где  они  жили  в России,погромов отродясь  не  было, например,  в Вильно, теперешнем Вильнюсе.  Мы  с  ними  очень мало общались,  а  когда  уехали из Англии, вовсе потеряли  всякую  связь. Встречались  мы  только  с теми, которые  тоже  вернулись,  кто  раньше,  кто  позже нас.

В  1925-м  году  папа  уехал  в  Германию,  а  мы  с  мамой  остались  в Лондоне. Мама начала  работать  в  советском  торгпредстве,  а  мы  пошли  в школу,  в  первый класс.  Жили  мы,  как,  впрочем,  всегда  и  везде,  в меблированных  комнатах, своего дома  у  нас  никогда  не  было.  Из  всего школьного  обучения  в  той английской школе  я  помню  только  очень веселые  спортивные  занятия,  например, бег  с  яйцом в  ложечке  или  бег  в мешках.  Конечно,  были  и  арифметика,  и английский  язык,  и  прочие предметы,  но  как  эти  уроки  проходили,  я  почему-то не  запомнила.  Зато помню,  как  после  уроков  мы  собирались  компанией,  в которую  входили,  в основном,  мальчики  с  нашей  улицы,  и  ходили  гулять  на пустошь,  или лазали  в дома,  на  которых  висела  табличка  «сдаётся».  Таких  домов на нашей  улице, которая  называлась  Самерфильд  Крезент,  было  множество, уютные  одно- или двухэтажные   коттеджи  с  палисадником  спереди  и большим садом  позади.

К  сожалению,  я  очень  немногое  помню  из  нашей  лондонской  жизни. В памяти сохранились  только  отдельные  эпизоды,  например,  как  мама возила  нас  в центр в шикарный  кинотеатр  на  фильм  «Цирк»  с  Чарли Чаплиным,  или  как  мы болели коклюшем,  я  в  лёгкой  форме,  а  Нюси  было очень  тяжело,  она  прямо задыхалась от  кашля.  Как-то  мы  были  на прогулке в  Гайд-парке,  и  у  неё  начался приступ кашля,  так  она  полезла  на  ограду, думала,  чем  выше,  тем  больше воздуха. Вообще,  у  неё  оказались  слабые лёгкие,  уже  в  зрелом  возрасте  она заболела бронхиальной  астмой,  которая косвенно  явилась  причиной  её преждевременной смерти.

Германию  я  помню  лучше,  возможно,  потому,  что  прожили  мы тамдольше.  Помню лето,  проведённое  в  Альбекке,  на  Северном  море. В  то лето  в Свинемюнде (теперь это Свиноустье в Польше)  пришёл американский военный корабль,  и  мы  все отправились  туда  на экскурсию.  Одно  лето  мы жили  в Бланкенбурге,  в  горах Гарц.  В  этом чудесном  городке  и отпраздновала  я  своё пятилетие.  Туда  приехала тётя Маня,  мамина  родная сестра,  со  своими  детьми, Соней  и  Климой.  Мы ходили на  длинные прогулки  в  горы,  покрытые  пихтовыми лесами, поднимались  на Рюбецаль, смотрели  знаменитый  Хексентанцплатц (танцевальная  площадка  ведьм), место,  где,  по  преданиям  раз  в  году собираются ведьмы  на  свой  шабаш. Ходили мы  и  в  сталактитовые пещеры,  аккуратненькие такие,  освещённые, с посыпанными песком дорожками. Мне  лично  наша  дикая  и необустроенная Новоафонская  пещера в  Абхазии  нравится  больше.

 

 

Нюси и я с мамой.

Лондон, 1927г.

 

В  1926-м  году  произошёл какой-то  конфликт  между Англией  и СССР, в результате которого торгпред-ство  было закрыто,  а сотрудники высланы  из страны.  Маму  не выслали, т.к.  её  дети,  т. е.,  мы  с Нюси - подданные Великобритании.  Но  надо  было знать  мою  маму – всех, так всех. Лояльность превыше всего!  И  она,  несмотря  на уговоры  друзей, знакомых, родственников, даже сотрудников  посольства, взяла  нас  в охапку  и  уехала. Но не  очень  далеко, всего  лишь  в  Германию, в Берлин, к папе.

У  родителей  в  то  время  были  какие-то  сложные  отношения,  и папа жил  отдельно от  нас,  ведь  и  в  Германию  он  уехал  один.  Как  я теперь понимаю,  тот  разрыв был  связан  с  тем,  что  папа,  к  сожалению, был заядлым  картёжником.  Он  мог однажды  выиграть  крупную  сумму,  и мы тогда  снимали  шикарные  квартиры  в самых  фешенебельных районах Берлина.  А  в  другой  раз  он  мог  спустить  всё  до последнего  пфеннинга, и нам  приходилось  переезжать  в  какую-нибудь  комнатёнку со  скудной меблировкой  и  питаться,  чем  Бог  пошлёт.  Помню,  однажды  в  такой «нищий»  период  шли  мы  вечером  домой,  где  было  голодно,  холодно  и неуютно, и  я  увидела  на  земле  какие-то  бумажки.  Помня  мамин  наказ никогда  ничего  с земли  не  поднимать,  я  подошла  к  родителям  и сказала, что  там  что-то  лежит. Папа  пошёл  и  поднял  эти  бумажки,  и  оказалось, что это  8  марок.  Целое богатство!  Мы  тут  же  пошли  в  магазин,  купили продукты  и  дома  устроили шикарный  ужин.

Маме  такая  жизнь  надоела,  потому  они  и  разъехались.  В  Берлине мама устроилась  где-то  на  работу,  а  мы  пошли  в  школу,  во  второй класс. Язык  мы знали  хорошо,  т.к.  до  того  около  5  лет  прожили  в Германии. Тогда  у  нас  была гувернантка,  которую  мы  звали Фройляйнхен  (имя  её было – Генриетта  Лескринье, в  её  жилах определённо  текла  французская кровь,  хотя  она  была  из Бад-Годесберга на  Рейне).  Она  очень  привязалась к нам,  да  и  мы  её  любили. Она была  католичкой,  и  ради  неё  мы праздновали  все  христианские праздники. На Рождество  у  нас  всегда  была огромная  ёлка,  на  Пасху Фройляйнхен  пекла вкусные  куличи. Еврейских праздников  мы  не знали, да  и  вообще  вопрос  о национальности  никогда  не возникал.  В Англии многие  выходцы  из  России  были евреями,  которые поехали туда  кто - от погромов,  кто -  учиться,  а  кто – просто повидать  белый свет. Все  там ассимилировались,  никто  не  считал  себя эмигрантом, особенно те,  кто уехал  из  России  задолго  до  Революции.  В Германии  всё  было по-другому.  Те  русские,  которых  мы  знали,  бежали  от Революции. Многим удалось устроить  свою  жизнь,  но  многие  были  растеряны, подавлены всем случившимся  с ними.  Если  в  Англии  все  говорили  о настоящем и будущем, т. е.  жили полноценной жизнью,  то  в  Германии русские эмигранты говорили  только  о  прошлом,  о России, обо  всех  ужасах, которые  они пережили.

Если  и  говорили  о  будущем,  то  это  были  мечты  о  скором  крахе советской власти,  о  скором  возвращении  домой.  В  школе, - это  был лицей, - мы,  как  и  все добропорядочные  немецкие  дети,  посещали  уроки закона божьего.  Наша гувернантка  когда-то  научила  нас  некоторым молитвам,  мы молились каждый вечер перед  сном,  стоя  на  коленях возле  кровати. Поэтому  мы  были очень  огорчены, когда  в  один прекрасный  день  нам вежливо  объяснили,  что  эти уроки  не  для еврейских  детей,  что  для  них есть  специальные  классы,  где преподаётся иудейское  вероисповедание. Пришлось  нам  ходить  на  эти  уроки  и даже начать изучать  иврит.  И  только тогда  я  поняла,  что  я – еврейка.  А  ещё яснее  мне  дал это  понять  какой-то мужчина,  обозвав  нас  с  Нюси «юдише швайне»,  когда  мы стояли  на  улице и  ждали  маму,  которая зашла  в  магазин.  Это было  в  1928-м году.  А  за  год до  этого  с одобрения  многочисленных  друзей  и просто  знакомых из  числа эмигрантов  было  решено,  что  папа  возвращается  в Советский  Союз, посмотрит,  что  и  как   и,  если  не  так  уж  плохо,  вызывает  нас.

Надо  сказать,  что  к  этому  времени  папин  отец  умер,  а  его  жена  с детьми переехала  из  Липецка  в  Смоленск.  Я  говорю  «его  жена» потому, что папина  мать умерла,  когда  он  был  совсем  маленьким,  и  отец женился второй  раз.  От  первого брака  был  только  папа,  а  вторая  жена родила четверых  детей.  Но  она  и  папу воспитала  как  родного  сына, поэтому  мы считали  её  своей  бабушкой.  Но  это было  потом.

В  1928-м  году  в  Германии  уже  начали  сгущаться  тучи.  В  начале  20-х годов, когда  мы  там  жили,  никто  никогда  не  посмел  бы  назвать  нас еврейскими свиньями, но в конце 20-х это было уже нормой. От  папы приходили  письма,  но  что он писал,  мама  не  говорила.  Очевидно,  он уговаривал  её  приехать,  потому  что мама  стала  собираться  в  дорогу. Насколько  папу  уговаривали  ехать,  настолько маму  отговаривали:  там  голод, холод,  там  дикая  страна,  там  медведи  по  улицам ходят,  это  безумие  туда ехать,  да  ещё  с  маленькими  детьми… Но  мама,  как обычно,  была непреклонна.

Из  Берлина  мы  ехали  в  шикарном  международном  вагоне.  Это  был последний признак  «проклятого  капитализма»  и,  вместе  с  тем, последний очаг цивилизации. Всё  дальнейшее  уже  было  сплошным социализмом  без малейшего признака цивилизации:  пограничная  станция Негорелое  с  её убогим  вокзальчиком, красноармейцы  в  длинных,  до  пят, шинелях,  в буденовках  и  с  винтовками, которые  сопровождали  нас  даже в  туалет  – невиданное  деревянное  строеньице, стоявшее  на  отшибе,  в которое  я боялась  зайти  –  темень,  холод… Впрочем, темень  и  холод бывают  и  при капитализме.

Утром  мы  сели  в  поезд,  который  шёл  на  Смоленск,  он  не  шёл  ни в какое сравнение  с  теми  поездами,  в  которых  я  привыкла  ездить, причём, отнюдь  не международных.  Прибыли  мы  в  Смоленск  18  марта 1928-го года. Будь  проклят тот день!

В  Смоленске  на  вокзале  нас  встретил  папа.  Но,  боже  мой,  какой у него был  вид! Вместо  красивого,  элегантного,  одетого  с  иголочки джентльмена  перед нами предстал  какой-то  мужичок  в  сборчатой  шубе, в войлочных  сапогах,  на голове что-то  меховое…  А  я  и  не  знала,  что, кроме шляп  и  цилиндров, существуют ушанки  и  папахи.  Я  многого тогда не  знала, например,  что войлочные  сапоги  – это  валенки,  что,  кроме них,  носят  ещё и  лапти.  Да  что  там ушанки  и  валенки, я  русского языка  не  знала!  Дома мы  всегда  говорили  по-английски  или по-немецки,  по-русски  родители говорили  только  тогда,  когда  не хотели, чтобы мы,  дети,  знали,  о  чём  идёт речь.  Правда,  с  русскими  они говорили  по-русски,  и иногда  какое-нибудь слово  запоминалось,  но значения  его  я  не  понимала.  Помню, однажды  я спросила  у  родителей, что  такое  «нибронок». Родители  ломали  голову, но ответа  не  находили. Были  подняты  на  ноги  все русские, проживающие  в Берлине,  вплоть  до дипкорпуса!  Все  пожимали плечами, пока  кто-то  вдруг робко не предположил:  «может  быть,  она имеет  в  виду – ребёнок».  Все  с облегчением вздохнули,  а  я  успокоилась, узнав,  что  «нибронок» это «кинд».

Сейчас,  когда  в  Россию  приезжают  многие  «бывшие»,  как  их  тогда называли,  я узнаю,  что  они  на  чужбине  старались  сохранить  обычаи  и язык,  обучали  ему своих  детей  и  даже  внуков. Я  не  знаю,  почему  нас не учили  русскому.  Может быть,  потому,  что  когда  мы  родились,  родители успели  прожить  в  Англии  уже больше  5  лет,  и  у  них  не  было ностальгии  по  всему  русскому.  Может  быть, потому,  что  они  были евреи,  хотя  не  знали  ни  слова  по-еврейски,  не  соблюдали праздников, обычаев  они  вообще  не  знали,  они  были  очень  далеки  от  иудаизма. А может  быть,  потому  что  вообще  не  собирались  вернуться.  Я  до  сих пор не могу понять,  что  заставило  их  вернуться.  Любовь  к  Родине?  Или желание изведать что-то  новое,  необычное?  Последнего  они,  да  и  мы, их  дети,  изведали сполна!

Возле  вокзала  никаких  машин   или  такси,  естественно,  не  было.  Папа усадил  нас  в  сани,  запряжённые  лошадью,  багаж   сложили  в  другие  сани – розвальни,  и  мы  поехали  домой.  Дом,  в  котором  жили  наши  незнакомые родственники,  был   деревянный,  двухэтажный,  с  тёмной  скрипучей лестницей. Семья  занимала  весь  второй   этаж,  т. к.  народу  было  много. Встретили  нас  очень радушно  и  гостеприимно,  но  это  гостеприимство длилось  недолго.  Бабушка невзлюбила  маму  за  её  независимый  характер,  а мама,  привыкшая  к  английскому порядку  и  немецкой  аккуратности,  не могла переносить  весь  этот  гвалт  и беспорядок,  царившие  в  доме.  К  тому  же, мы были  довольно  большой  обузой  для  них,  ведь  родители  не  работали, деньги  папа  добывал,  сдавая  в  ломбард  одну  за  другой  мамины  чудесные заграничные  вещи.  Мы  их  потом  так  и  не выкупили.  В  конце  концов, папа подыскал  подходящую  комнату,  и  мы  в  неё переехали.  Дом,  в  котором  мы устроились,  был  небольшой,  одноэтажный,  и  стоял напротив  синагоги.  Мы заняли  одну  небольшую  комнату,  хозяйка,  мадам  Жиц, дала  нам  кое-какую мебель  и  домашнюю  утварь,  и  началась  наша  новая  жизнь. Папа зарегистрировался  на  бирже  труда  и  вскоре  получил  место  заведующего буфетом  в  драмтеатре.

Я  уже  говорила,  что  папа  был  очень  обаятельным  и  добрым человеком.  Для  артистов  театра  он  стал  отцом  родным,  они  души  в нём не чаяли.  К  тому времени  НЭП  уже  шёл  на  убыль,  с  продуктами становилось всё  труднее,  и  папа чуть  ли  не  из-под  полы  доставал  их для  этого артистического буфета.  С  актёрами мы  были  очень  дружны, нас,  детей,  они пропускали  на  все  спектакли.  Один  актёр  подарил  нам щенка,  породистого французского  бульдога.  Это  была  девочка, мы назвали  её  Пегги.

 

 

С сестрой Нюси и бульдогом Пегги.

Смоленск, 1929г.

 

Мама  тоже  начала  работать преподавателем  английского  языка в Евпедтехникуме, который  расши-фровывался  не  как  Европейский педагогический  техникум,  а  как Еврейский,  хотя  еврейский  язык там  не учили,  и  вообще,  всё  обучение  велось  на русском.  Через  несколько лет его  переименовали  и перепрофилировали  в  техникум  иностранных языков.  Мы  с  сестрой болтались  без  дела,  вернее,  мы осваивали  новую жизнь  и  новый язык.  На  это  ушёл  год.  Правда, наряду  с изучением русского  языка, в основном,  от  новых  подружек  и друзей  с  нашей улицы,  я  не забывала  и  родной  язык.  Я  записалась  в  иностранный отдел городской, очень  старинной  и  очень  богатой  библиотеки  и  брала английские книги, которыми  зачитывалась  даже  в  школьные  годы  в ущерб  русской классической  литературе.  Зато  я  перечитала  в  оригинале Шекспира (не всего, конечно),  Байрона,  Диккенса,  Джека  Лондона, Вальтера  Скотта, Марка Твена  и  др. На  второй  год,  когда  мы  немного освоились  с  языком,  нам наняли  репетитора – девочку  9-классницу, которая  учила  нас  русскому  языку и  арифметике  по программе  4-го класса.  Помню,  первое  стихотворение, которое  она  нам  прочитала, было «Песнь  о  вещем  Олеге».  Бедная  Роза,  как она  мучилась,  объясняя  нам такие  слова,  как  «ныне»,  «вещий», «неразумный»  и,  конечно,  «обрек» - слово, ставшее  классическим  благодаря искусству  Марии  Мироновой.

После  окончания  этого  домашнего  курса  обучения,  обладая достаточными знаниями,  но  разговаривая  с  диким  акцентом,  мы отправились  записываться  в школу.  Нам  повезло,  школа  оказалась замечательная,  это  была  7-я  школа  им. Пржевальского.  Забегая  вперёд, скажу,  что  в  ней  училось  много  известных   людей,  в  том  числе скульптор Лев  Кербель.  В  1986-м  году  школа  отмечала  своё 200-летие, на  это торжество  съехались  бывшие  ученики  со  всех  концов  страны. Записались мы  и  в  пионеры,  тогда  пионерские  отряды  были  при каком-нибудь домоуправлении:  собирали  окрестных  ребят  и  работали  с  ними. Потом, правда, отряды  были  уже  по  школам  и  классам.  Поначалу  мы дружили  не со  школьными товарищами,  а  с  детьми  с  нашей  улицы,  в частности,  с двумя  девочками,  Зоей  и Сусанной  Звягиными.  Мы собирались  компанией и  ходили  играть  в  синагогу, благо  она  была напротив  нашего  дома.  Вот когда  я  впервые  переступила  её порог!  Мы забирались  на  хоры  и  иногда поднимали  такой  шум,  что  бедные  евреи в  ермолках  и  талесах  вынуждены были  прерывать  свои  молитвы  и заниматься  изгнанием  нас  из  священного храма.  Кроме  синагоги,  мы играли  ещё в  башнях  знаменитой  крепостной стены,  помнившей  ещё Наполеона,  но  там  было  страшновато.

Лет  с  пяти,  в  Берлине,  я  начала  ходить  на  цыпочках  и  двигаться  в такт музыке.  Меня  отдали  в  балетную  школу,  но  проучилась  я  недолго,  т.к. мы  уехали  в  Англию,  а  там  было  не  до  моих  балетных  занятий.  В Смоленске  тоже была  балетная  школа,  и  я  туда  поступила,  но  с  балетом мне  явно  не  везло. Меньше,  чем  через  год  после  моего  поступления,  школу закрыли.  Из  всех  учениц только  меня  и  Сусанну  Звягину,  как  наиболее талантливых,  направили  в  Москву, в  хореографическое  училище  при Большом  театре.  Но  тут  вдруг  папа  решил проявить  характер  и  наотрез отказался  отпустить  меня  одну  в  Москву.  Никакие слёзы  и  мольбы  не помогли.  А  Сусанна  поехала  и  впоследствии  стала  солисткой балета Большого  театра  и  заслуженной  артисткой  республики.

В  6-м  классе  я  заболела  скарлатиной,  потом  было  осложнение  на сердце,  и  в  результате  я  год  пропустила.   Итого,  было  пропущено  два года –  один из-за изучения  языка,  второй из-за  лечения.  Вследствие этого я окончила  школу  в  19 лет,  вполне  зрелой  «барышней».  Моя  сестра Нюси ушла  из  школы  после  9-го класса  и  поступила  в  медицинский институт.

В  маленьком  доме  напротив  синагоги  мы  прожили  года  два,  а  потом нашли  двухкомнатную  квартиру  в  частном  доме.  Хозяином  дома  был ломовой извозчик,  звали  его  Трофим,  жену  его,  довольно  желчную  особу, звали  Гликерия Семёновна.  Во  дворе  были  стойла,  в  которых  содержались две  шикарные  лошади-битюги,  и  навес  для  сена.  Вскоре  всё национализировали,  и  лошадей,  и  дом.  Под навесом  папа  стал  разводить кроликов,  но  они  так  быстро  плодились,  что  скоро не  стало  места  для клеток,  и  папа  своё  кроличье  хозяйство  ликвидировал.  А  мы  с  Нюси любили  забираться  на  крышу  навеса  и,  лёжа  там,  читать  или  учить уроки. Папу  «повысили»  в  должности  и  назначили  заведующим  столовой мединститута.  Жить  стало  легче,  нас  отдали  учиться  музыке,  Нюси  играть на рояле,  а  меня – на  скрипке.  Нюси  училась  довольно  долго  и впоследствии  играла довольно  прилично,  а  я  скрипку  возненавидела,  не столько  скрипку,  сколько учителя,  который  больно  бил  по  пальцам смычком при  малейшей  ошибке.  В конце  концов,  я  бросила  занятия  музыкой,  хотя очень  её  любила  и  до  сих  пор люблю.  А  мою  скрипку  брал  папа  и, повернув  её  вверх  ногами,  играл  на  ней, как  на  виолончели.  Он  был очень музыкален  и  обладал  великолепным  слухом.  В те  годы  не  было  рока,  поп-музыки  и  прочего,  по  радио  передавали  очень  много классической  музыки и  я,  к  великому  неудовольствию  мамы,  делала  уроки  под эту  музыку, впитывая  её  каждой  клеточкой  своего  существа.  Смоленск  был  очень культурным  городом,  туда  часто  приезжали  музыканты,  артисты,  и  я  имела счастье  «живьём»,  как  сейчас  говорят,  увидеть  таких великих  балерин,  как Екатерина  Гельцер  и  Марина  Семёнова,  услышать  таких  прославленных музыкантов,  как  Давид  Ойстрах,  Эмиль  Гилельс,  Буся  Гольдштейн,  Татьяна Николаева.  Мы  шли  на  их  концерты,  как  на  великий  праздник.  В  1932-м году закрыли  синагогу  и  в  её  здании  открыли  кинотеатр  под  названием «Пятнадцатый»  в  честь  15-й  годовщины  Октябрьской  революции.  В  этом кинотеатре  выступала  Любовь  Орлова,  которую  я  тоже  видела  на концерте.

В  последних  классах  школы  я  увлеклась  спортивной  гимнастикой  и продолжала  заниматься  ею  и  в  институте  до  самого  его  окончания. Занятия спортом  очень  помогли  мне  в  жизни,  я  практически  никогда ничем не  болела. Только  в  1984-м  году  у  меня  обнаружили  язву  желудка,  которая перешла  в  рак,  и  удалили  желудок  вместе  с  селезёнкой.  А  в  остальном  я вполне  здорова…

Когда  мы  приехали  в  Советский  Союз,  мама  начала  разыскивать своих родственников,  а  папа  –  Мишу  Гиллера.  Оказалось,  что  Миша  жил  в Москве  со своей  женой  Фридой.  Через  них  мы  узнали  и  всех  остальных членов  семьи – двух братьев,  Иеронима  и  Арона,  и  сестру  Мальвину.  Мы  с ними  очень  подружились, ездили  друг  к  другу  в  гости.  Особенно  близкой нам  стала  дочь  Арона  Нюрочка, её  дом  стал  для  нас  настоящим  домом  в Москве.  Мы  дружили  около  50  лет,  а  в 1989-м  году  Нюрочка  умерла. Миша  же,  его  братья  и  сестра  умерли  намного раньше.  Остальных родственников  жизнь  разметала  по  всем  странам…

 Мама, папа, Нюси и я. Смоленск, 1935г.

 

В  1936-м  году  я  окончила  школу  и  поступила  в  наш  Смоленский педагогический  институт.  Как-то  в  10-м классе  я  начала  писать  «роман». Мои подруги  увидели  мою  тетрадь,  забрали  её,  прочитали  и  отдали  на «рецензию» нашему  учителю  русского  языка  и  литературы,  который  был одновременно доцентом  литературного  факультета  пединститута.  Само «произведение»  ему, конечно,  не  понравилось,  это  была  какая-то любовно-детективная  история,  но  он  нашёл  у  меня  большие способности  и порекомендовал  развить  их,  поступив  на  литфак.  Я  и подала  заявление  на литфак,  но  как-то  во  время  подготовки  к экзаменам друг  одной  знакомой девочки  начал  надо  мной  подтрунивать:  « Вот ты будешь  учить  азы,  буки, веди,  превратишься  в  «синий  чулок».   То  ли дело  моя Тоська,  будет  учёным – географом!».  Тося  эта  подала  заявление на  географический факультет.  В самом  деле,  подумала  я,  грамматику  я терпеть  не  могу,  учить всякие  теории языка  и  прочее  не  по  мне.  Пойду лучше  на  геофак.  Сказано, вернее, подумано  и  сделано.  Таким  образом, я стала  студенткой  географического факультета,  о  чём  нисколько  не  жалею, т.к.  учиться  было  интересно. Главное – было  много  полевой  практики, разъездов  по  области, путешествий,  словом,  то,  что  я  люблю.  К сожалению,  в  дальнейшем  мне эта  география  не  пригодилась, пригодился  только  диплом  о  высшем образовании,  чтобы  получать более  высокую ставку.

В  1933-м  году  папа  был  арестован  ГПУ,  но  через  три  месяца  его освободили,  извинившись  за  этот  «инцидент».  Они,  мол,  просто  хотели проверить его  личность.  При  освобождении  ему  сказали:  «Евгений Ефимович,  у  нас  к  вам претензий  нет,  вы  можете  ходить  с  гордо поднятой головой!»  После  этого  случая в  маму  вселился  страх,  который не  отпустил её  до  самой  смерти.  Она  эту контору  называла  не  иначе, как  «три  буквы», на  английском,  конечно,  и  то шёпотом.

С  1935-го  года  в  городе  стали  происходить  странные  вещи,  стали исчезать люди.  Большим  потрясением  для  нас  был  арест  первого секретаря обкома  партии Румянцева  и  председателя  облисполкома Быкова.  Может быть,  мы  не  обратили  бы  внимания  на  это,  но  их дочери,  Нина  и  Галя, учились  с  нами  в  школе,  и  их стали  избегать, даже  близкие  подруги отвернулись  от  них.  Потом  пошли  другие аресты среди  людей,  известных  в городе  и  совсем  не  известных.  Среди первых был  Розенберг,  главный архитектор  города,  с  дочкой  которого  я  сидела за  одной партой,  Уборевич, командующий  Западным  военным  округом, который  потом  стал Белорусским,  а  сейчас – неизвестно,  каким.  Когда арестовали  Уборевича,  у нас был  настоящий  шок.  Дело  в  том,  что  мама преподавала  ему английский язык.  По определённым  дням  к  дому подкатывал  шикарный  лимузин  и увозил  маму  на квартиру  командарма. После  окончания  урока  её  привозили обратно.  Прямая  связь  с  «врагом народа»,  японским  шпионом  и,  бог  знает, кем  ещё!  К  счастью, всё обошлось,  маму  не  тронули,  чему  мы  до  сих  пор удивляемся.

Зато  арестовали  многих  папиных  знакомых  и  сослуживцев, конечно, не в связи  с  мамиными  посещениями  Уборевича,  а  просто пришёл  их  черёд. А потом настал  и  наш  чёрный  день,  8-го  декабря 1937-го  года  арестовали папу.  Пришли, как  обычно,  ночью,  сперва произвели  обыск,  забрали  то,  что ещё  оставалось  из маминых драгоценностей,  но  не  оставили  никакого  акта о конфискации,  из  чего можно  заключить,  что  они  эти  вещи  просто  украли. Оставив  в  доме хаос,  они ушли,  забрав  с  собой  папу.  И  начались  наши мытарства. Мама ежедневно  ходила в  тюрьму,  выстаивала  длинные  очереди, собирала передачи,  но  т. к.  в  Смоленске  с  продуктами  было  плохо,  мы  с Нюси ездили  за  ними  в  Москву. Останавливались,  естественно,  у  бабушки, которая  ещё  раньше  переехала  туда  со всей  семьёй.  В  один  прекрасный день  папина  родня  объявила  нам,  чтобы  мы больше  к  ним  не  ездили, они нас  не  знают,   и  мы  их  не  знаем.  Всё!  Таким образом,  на  долгих 30  лет оборвалась  связь  с  нашей  роднёй  и  восстановилась  она  только, когда старшее  поколение  уже  умерло,  бабушка,  все  тёти,  дядя. Остались двоюродные  сёстры,  Нина  и  Ляля,  с  которыми  за  эти  годы  уже  мало было общего.  Они  всё  время  жили  в  Москве,  даже  во  время  войны. Нина окончила  Полиграфический  институт  и  много  лет  работала  в ТАССе,  а Ляля  стала  актрисой  и  много  лет играла  в  Театре  на  Малой Бронной.

У  нас  же  жизнь  сложилась  совсем  по-другому.  28-го  сентября 1938-го года тройка  НКВД  по  Смоленской  области  приговорила  папу  к 15  годам лишения свободы,  и  он  был  отправлен  в  Вятлаг.  Обвинялся он,  конечно же,  по  статье  58, пункт  10,  т. е.  контрреволюционная фашистская  агитация, восхваление  фашистского  строя,  распространение клеветнических контрреволюционных измышлений  о  руководителях партии  и  советской власти  и  прочий  бред.  Его  не лишили  права переписки,  и  многие  нам завидовали,  чьи  мужья  были  осуждены  на  10 лет  без  права  переписки.  Мы тогда  не  знали,  что  это  означает расстрел. Главное,  мы  получали  от  папы письма  и  имели  возможность  посылать ему посылки.  Для  нас  последствия были  минимальные:  маму  уволили  с работы,  а меня  и  сестру  исключили  из комсомола,  точнее,  исключили сестру,  а  я  сама выложила  комсомольский билет,  не  дожидаясь публичного  осуждения  меня,  как дочери  врага  народа. Мама  вскоре нашла  другую  работу,  кроме  того  у  неё  были частные  уроки,  а мы  с Нюси  продолжали  учиться  в  институтах.

 

Я студентка Смоленского

Педагогического института,

1939г.

 

Когда  папу  арестовали,  мама решила, что  квартира  для  нас слишком велика,  и мы обменяли  её  на  одну комнату  в коммунальной квартире. Собственно  говоря,  это  была  не совсем коммунальная квартира,  а  три комнаты и кухня  большая.  В  двух  комнатах  жила семья Кербелей,  т.е.  семья известного скульптора  Льва  Ефимовича  Кербеля: его отец,  мать,  Зинаида Иосифовна, сестра Дуся  и  брат  Володя,  который впоследствии  погиб  при «воссоединении» Бессарабии  с  Союзом.  Ну  и сам  Лев,  который  тогда  ещё не  был  знаменитым скульптором,  а  был просто  Лёвкой,  нашим  школьным товарищем.  Мы  же  заняли третью комнату,  в  ней  до  нас  жил  довольно известный  в  музыкальных  кругах того времени  пианист  Михновский.  В 1939-м  году  Нюси  окончила мединститут, и её  направили  заведовать здравпунктом  на  станцию Павлиново,  что  в  100 км  от Смоленска.  А  зимой того  же  года  началась Финская  война,  и  многих учителей  из сельских  школ мобилизовали  на фронт.  На  их  место  стали посылать  студентов старших курсов пединститута,  конечно,  добровольно.  В моей  группе  нашёлся  один такой доброволец,  который  поехал  в Павлиновскую  школу,  но  и  его  скоро мобилизовали.  Тогда  уже  нас  стали посылать  в  обязательном  порядке, правда,  не «распределили»,  а  разрешили ехать,  кто  куда  хочет.  Я, конечно, выбрала Павлиново,  где  работала  Нюси. Таким  образом,  в марте  1940-го года  мы, недоучившиеся  студенты,  стали учителями. Летом  мы  все вернулись  и  сдали госэкзамены,  и,  получив дипломы, уже полноправными специалистами  осенью разъехались  по  своим школам.

В  Павлинове  я  жила  вместе  с  Нюси,  но  осенью,  когда  я вернулась, её перевели  в райцентр  Спас-Деменск,  который  тогда  ещё  был  в Смоленской области,  в  больницу,  а  ко мне  в  комнату  вселили  молодую учительницу немецкого  языка.  21-го  июня  1941-го  года  у нас,  как  и  во всех  школах  по всей стране,  был  выпускной  вечер,  а  утром  мы  узнали, что началась  война. Я  тут  же кинулась  в  Смоленск  к  маме.  Не  доехав до  Смоленска,  поезд остановился,  т. к. объявили  воздушную  тревогу,  и мы  увидели  как  бомбят город.  Самое ужасное было  то,  что  ни  один наш  самолёт  не  поднялся  в воздух,  а  ведь  у  нас  был военный аэродром. В  Смоленске  на  привокзальной площади  были  толпы  народа, все стремились  уехать.  Я  там  встретила  свою школьную  подругу,  она  меня спросила:  «Зачем ты  приехала?  Все  уезжают,  а ты  приехала».  А  я подумала,  куда же  ехать,  ведь  это  мой родной  город, разве  можно  его бросить?  Я  села  в трамвай,  который  ещё  ходил,  и  поехала домой. Мамы дома  не  оказалось,  соседи сказали,  что  она  записалась  в  ПВО и  пошла дежурить  в  институт  (она  тогда работала  почасовиком  в пединституте). Я  пошла  её  искать. По  дороге  встречались люди,  у  которых через  плечо висели  противогазные  сумки,  без такой  сумки ходить  по  городу не разрешалось.  Как  только  раздавался  сигнал  воздушной тревоги,  прохожих загоняли  в  подъезды  и  подворотни.  Самое  надёжное  убежище! У  мамы, которую  я  нашла  в  институте,  тоже  была  противогазная  сумка,  но оказалось,  что никакого противогаза  в  ней  нет,  народ  в  этих  сумках носил всё необходимое  на  первый  случай – полотенце,  мыло,  зубную щётку, мужчины –  курево, женщины – пудру  и т.п.  Обманывали самих себя. Впрочем,  в  газовые  атаки  никто  не верил. По  городу  поползли слухи,  что немцы  разбомбят  Смоленск 27-го  июня,  поэтому  все стремились  поскорее уехать.  Мы  тоже собрались  в  путь, положили  в чемоданчик  кое-какие вещи, мама  собрала  в  портфель документы,  но забыла  взять  наши  дипломы  и  все свои иностранные  справки  о  работе, из-за  чего ей  впоследствии  не  хватило стажа  для получения  пенсии. Несмотря  на  июньскую жару,  мы,  на  всякий случай,  надели  пальто  и отправились  на  вокзал.  Дальше  я приведу текст письма,  которое  я написала  папе  из эвакуации,  и  которое  каким-то чудом сохранилось.

 

 

Карши,  7. 09.  1941г.

                                Дорогой  папочка!

Сегодня  первое  воскресенье,  проведённое  «дома».  Сегодня  мы занимались его  устройством,  получилось  довольно  прилично,  даже диван есть.  Хорошо,  что всё  это  нам  дают  из  школы  медсестёр,  т.е.  всю мебель  и прочие  хозяйственные принадлежности.  В  доме  относительно уютно. Сегодня  мы  с  мамой  ходили  на базар – это  прямо  как  в  Персии! Купили кое-какую  посуду,  в  частности,  пиалы, ведь  здесь  совершенно не признают наших  стаканов  и  чашек.  Вообще,  жизнь здесь  любопытная.


Но  я  хочу  тебе, мой дорогой читатель,  описать  всё  по  порядку,  как  мы  сюда попали. Итак, почитай рассказ «Путешествие  в  Среднюю  Азию»  или  «Приключения троих».


Глава  1-я.


Вести  о  войне  были  для  меня,  как  и  для  всех,  совершенно неожиданными. Они  застали  меня  в  Павлинове,  в  тот  самый  момент, когда я  отдыхала  после выпускного  вечера.  Нюси  как  раз  22-го  была  у мамы  в Смоленске  и,  т.к. началась  мобилизация  и  все  дороги  были забиты,  не смогла  в  тот  же  день выехать  в  Спас-Деменск,  а  приехала туда  только  24-го.  А  я  поехала  к  ней  в Спас-Деменск  и  там  её встретила.  Она  мне передала,  что  мама  просила  меня  не приезжать пока домой,  т.к.  в Смоленске  небезопасно.  Но  мы  с  Нюси  решили,  что  мне лучше  поехать  и уговорить  маму  уехать  из  Смоленска.  26-го  я  села  в поезд,  но  приехала  в Смоленск  только  27-го  под  утро,  в  самый  разгар воздушного  налёта.  Я сейчас  вспоминаю  свои  ощущения,  когда  впервые услышала  гул  немецких самолётов,  разрывы  бомб  и  грохот  зениток. Мне тогда ещё  не  верилось,  что это  всерьёз,  что  это  настоящая  война,  и  я  с любопытством смотрела  из окна  вагона  на  трассирующие  пули  и вспышки  ракет.  Но  когда  в городе ухнула  фугасная  бомба,  и  возле вокзала  загорелся  пакгауз,  мне  стало страшно.  Дождавшись  отбоя  и рассвета,  я  побрела  в  город.  Ещё  не  было  6 часов,  но  трамвай  уже ходил,  народ  спешил  в  разные  стороны  с чемоданами, узлами,  тюками. Мамы  дома  не  оказалось,  она  ночевала  в институте,  и  я, поспешно надев  противогазную  сумку,  пошла  её  искать. Мама  согласилась,  что  из Смоленска  надо  уезжать.  Даже  при  всей  своей дальновидности  мы  не могли предполагать  гибели  родного  города,  поэтому решили  много вещей  с  собой  не брать.  На  следующий  день  мы  сели  в поезд – последний  пассажирский, отходивший  из  Смоленска,  и  поехали  к Нюси. О  дальнейшей  судьбе  города  мы узнали  от  многочисленных  смолян, которые  приехали  в  Спас-Деменск,  т.к.  туда были  переведены  почти  все областные  организации.

                                                                    

Глава  2.  В  Спас-Деменске.

 

После  Смоленска  Спас-Деменск  показался  нам  райским  уголком. Мы практически  каждую  ночь  раздевались  и  ложились  спать.  Нюси работала,  а мы  с мамой  вели  хозяйство  и,  вообще,  отдыхали,  ведь  у нас был  отпуск. Так продолжалось  дней  20,  если  не  считать  отдельные «сюрпризы»  в  виде ночных тревог,  когда  с  замиранием  сердца вскакиваешь  с  постели,  второпях одеваешься  и выбегаешь  на  крыльцо (вместо  того,  чтобы  прятаться).  Но  мы были  ещё неискушённые,  и  нам было  интересно  по  гулу  моторов определять,  наши  это самолёты  летят, или  этих  гадов.  Теперь  мы  уже безошибочно  определяем, натренировались!   Но  ничто  не  вечно  под  луной, и  нашему спокойствию  скоро пришёл  конец.  Маленький  невинный  городок стал объектом  ежедневных  налётов, жить  стало  невозможно.  Мы  буквально превратились  в  кротов,   день  и  ночь проводили  в  щели.  Наши  хозяева уехали  в  деревню,  и  мы  остались  втроём в целом  доме,  вернее,  вдвоём, т. к.  Нюси  днём  работала  и  часто  ночью  дежурила  в больнице.  Мы  с мамой такие  храбрые,  что  во  время  одной  бомбёжки  залезли  под пол  и сидели  в картошке,  зажав  уши  и  зажмурив  глаза.  В  конце  концов,  мы решили,  что лучше  быть  всем  вместе,  поэтому  собрали  три  узелка  – каждой  по смене белья,  по  одному  платью  и  по  паре  туфель, запаковали остальные  вещи, спрятали  их  под  пол  на  случай  пожара  (!), нацепили пальто  в  июльскую жару  и, как  тени,  стали  ходить  за  Нюси. Собственно говоря,  много  ходить не приходилось,  т. к.  большей  частью мы  сидели  в щели.  В  щели  же  мы отпраздновали  мамин  день рождения. 24-го  июля бомбили  больницу, превращённую  уже  в  госпиталь.  На  наше счастье,  мы оказались  тут  же,  как раз успели  заскочить  в  щель,  т. к. сразу же началась эвакуация  раненых,  и нас посадили  в  машины  с тяжелоранеными бойцами  и  вывезли  из  города. Так  мы приехали  в Барятинское  (50 км  от Спаса),  у  каждой  по  кошёлке,  по пальто  и больше  ничего  на  всём свете. И  вот  тут-то  начинается  целая эпопея, началу которой  будет  посвящена следующая  глава.

 

Глава  3,

в  которой  читатель  убеждается,  что  свет

не  без  добрых  людей.

 

Наших  раненых  лейтенантов  мы  благополучно  сдали  в  госпиталь, откуда  их эшелоном  должны  были  отправить  дальше,  в  тыл.  Мы договорились  с начальником  госпиталя,  что  поедем  с  ними,  но, откровенно говоря,  нас перспектива  этой  поездки  не  очень  радовала, зная,  что  эти сволочи  не  пощадят ни  раненых,  ни  женщин  с  детьми, но риск  – благородное  дело,  и  мы  решили, что  лучше  поехать,  чем  сидеть в Барятинском  и  ждать  у  моря  погоды.  А  пока что,  мы  проголодались и пошли  в  станционный  ресторан  пообедать.  Вид  у  нас был  такой,  что трудно  его  описать:  пыльные,  усталые,  взволнованные.  Но,  тем  не менее, мы  привлекли  внимание  двух  молодых  людей,  которые  в момент нашего прихода  заканчивали  свой  обед.  Начались  традиционные вопросы:  кто,  как, откуда.  Убедившись,  что  ни  мы,  ни  они  не  являются диверсантами, они предложили  нам  поехать  с  ними  в  одну  деревню, где они  находились  по особому  заданию.  Оттуда  их  машины  часто  шли  в Москву,  и  они  обещали вывезти  нас  туда  при  первой  возможности. Они только  не  упомянули,  что деревня  эта  находится  ближе  к  фронту,  и  мы это  раскусили  только  по дороге. Доехали  мы  хорошо,  только  один  раз пришлось  маскировать  машину и  прятаться в  лесу.  Машина  неслась  по гладкому  шоссе  Москва - Варшава,  и часа  через  три мы  были  уже  на месте.  Устроились  у  симпатичной  хозяйки и,  вообще, чувствовали  себя вне  всякой  опасности.  К  сожалению,  это чувство  скоро  прошло, т.к. уже на  второй  день  недалеко  «случайно»  ухнула бомбочка,  а  ещё  через  день они  средь  бела  дня  устроили  нам  такую бомбёжку,  что  мы  с  Нюси спешно ретировались  в  кусты  и  засели  в крапиве,  от  испуга  даже  не почувствовав  ожога. Потом,  правда,  два  дня жгло  и,  вообще,  было смешно,  но  мы  начали дипломатические  переговоры на  предмет  выезда из  деревни,  тем  более,  что  ночью  гул  самолётов  не давал  заснуть (не столько  гул,  сколько  страх),  а  с раннего  утра  начиналась такая  канонада, что  земля  дрожала.  Нервы  у  нас  были до  того  напряжены, что  крик петуха  мы  принимали  за  сигнал  тревоги,  а жужжание  комара  –  за гул самолёта.  Если  к  этому  добавить,  что  спали  мы  на сеновале,  что  не раздевались  уже  17  дней,  то  понятным  станет  наше  желание скорее уехать. Как  и  обещали,  нас  вывезли,  правда,  не  через  2-3,  а  через  9 дней, и  не  в Москву,  а  в  Орёл.  (Здесь  следует  сказать  то,  что  не  могла написать  папе в письме.  Дело  в  том,  что  в  деревне,  куда  нас  привезли, находились заключённые,  которых  привезли  из  Коврова,  не  то  из тюрьмы,  не  то  из лагеря, на  рытьё  рвов.  Поэтому  в  деревне  было много военных  и  людей  в полувоенной форме.  Машины,  на  которых нас обещали  вывезти,  привозили продукты  для заключённых.  Кстати,  их  так долго  не  было потому,  что колонну  разбомбили  по дороге,  и  пришлось ждать  следующей  колонны.  Нас же  вывезли  на  легковой машине).

Дорога  до  Орла  продолжалась  3  дня.  Ехали  мы  на  машине  с двумя военными,  ночевали  и  в  лесу,  и  в  гостинице,  и  в  правлении  колхоза, ехали лугами  и  полями  с  богатым  урожаем,  который  никто  не  собирал, и густыми Брянскими  лесами.  Проехали  города  Киров,  Дятьково, Людиново, были  один  день в  Брянске  и,  наконец,  достигли  Орла,  где распрощались  с нашими  друзьями  и пересели  в  эшелон.  О  главном  я забыла  рассказать.  На следующий  день  после нашего  приезда  в  деревню в  Спас-Деменск специально  отправили  машину  за нашими  вещами.  Я поехала  и  смогла  всё вывезти,  так  что,  как  видишь,  эта  глава вполне оправдывает  своё  название.

 

Глава  4.  В  пути.

 

Наш  эшелон  состоял  из  8  теплушек,  в  каждой  теплушке  было  человек 40 -50.  Старостой  нашего  вагона  выбрали  Нюси.  Правда,  несколько  позже путём тайного  голосования   (чтобы  она  не  узнала  и  не  обиделась)  её переизбрали.  У  нас  сначала  было  49  человек,  мы,  одна  семья  из Мстиславля  (Белоруссия),  одна семья  из  Пинска,  одна  женщина-врач  из Минска  и  много  молодёжи,  которая ехала  домой  в  Тамбов  с  рытья  окопов. Первые  дни  мы  жили  очень неорганизованно,  было  грязно,  тесно,  негде было  разместиться,  спали  на  полу.  Но постепенно  всё  наладилось,  достали на  какой-то  станции  доски,  построили  нары  и  прекрасно  разместились. Потом,  когда  наша  молодёжь  сошла,  стало  совсем просторно,  каждая  семья имела  своё  место.  Все  мы  сдружились.  Направление нашего  эшелона  было на  Куйбышев,  и  мы  мечтали  о  жизни  на  берегах  великой Волги-матушки, но  не  тут-то  было.  Впрочем,  сначала  расскажу  о  маршруте.  Из Орла  мы попали  в  Елец,  оттуда  дали  тебе  телеграмму.  Затем  Елец – Липецк.  В Липецке  мы  чуть  не  отстали  от  эшелона,  т. к.  побежали  в  буфет,  а  поезд простоял  всего  минут  10.  Приехали  мы  туда  ночью,  так  что  я  даже  не смогла узнать  знакомые  места.  Зато  в  Грязи  мы  простояли  около  суток, встретили  там много  смоленских  железнодорожников.  В  Грязи  нам устроили  сюрприз:  вместо того,  чтобы  направить  нас  в  Тамбов,  направили на  Пензу,  и  в  эшелоне  началась паника,  что  мы  едем  не  в  Куйбышев,  а  в Саратов.  Как   будто  не  всё  равно,  куда ехать!  Но  мы  уже  считали Куйбышев  своим  родным  городом,  поэтому  были очень  взволнованы. Потом  выяснилось,  что  мы  всё-таки  едем  в  Куйбышев,  но через  Пензу. После  Грязи  следующая  большая  остановка  была  в  Борисоглебске (Воронежская  область).  Здесь  произошёл  очень  интересный  эпизод.  Я  уже говорила,  что  с  нами  ехала  одна  семья  из  Пинска  –  муж,  жена  и  молодая девушка,  их  знакомая.  У  этой  четы  было  два  сына,  которых  они  потеряли в суматохе  бегства.  В  Борисоглебске,  как  и  вообще  на  всех  крупных станциях,  нам дали  бесплатный  обед,  и  вот,  когда   Пинская  чета  пошла  в столовую  обедать,  они  встретили  там  своих  сыновей.  Весть  эта  облетела весь  эшелон,  все  приходили  их  поздравить  и  были  за  них  бесконечно рады.  Из  Борисоглебска  мы попали  в  Балашов,  затем  –  в  Ртищево (Саратовская  область).  Ртищево  –  самая противная  из  всех  станций.  Мы там  простояли  двое  суток,  лил  дождь,  было холодно  и  противно.  Нас поставили  за  полтора  километра  от  станции,  и  мы боялись  идти  за  водой или  ещё  за  чем-нибудь,  чтобы  не  отстать  от  эшелона. Один  раз  Нюси,  я  и ещё  одна  девочка  всё-таки  пошли  в  город  за  обедом,  но потом  среди огромного  скопления  составов  не  могли  найти  свой  эшелон.  Мы ныряли под  вагоны,  перелезали  через  тормозные  площадки,  шлёпали  по  лужам, волновались,  но  спустя  полчаса  нашли  свой  вагон.  Состав  наш  обычно шёл великолепно,  темп  его  бывал  прямо  курьерский,  но  зато  когда  он останавливался, то  не  меньше,  чем  на  5  часов,  а  то  и  на  целые  сутки.  С этими  остановками бывала  целая  комедия,  ведь  неизвестно,  на  сколько  он остановился,  а  отправлялся он  без  всякого  предупреждения,  ни  свистка,  ни гудка.  Как  известно,  в  теплушках всякие  удобства  отсутствуют,  поэтому приходилось  терпеть,  пока  поезд  не остановится.  Но,  т.к.  неизвестно, сколько  он  будет  стоять,  то  и  боялись  выходить,  тем  более  что  залезать обратно  было  очень  неудобно,  лесенки  у  нас не  было.  Хорошо,  если  поезд останавливался  около  кустов  –  нырнул  туда,  и  готово. Но  чаще  всего  он останавливался  среди  других  эшелонов,  до  места  назначения далеко, поэтому  мы  выбросили  лозунг  «Долой  стыд!»  и  садились  прямо  около колёс.  Тут  ходят  и  смазчики,  и  обходчики,  и  стрелочники,  и  вообще, пассажиры –  всё  нипочём.  Особенно  интересно  было,  когда  мы  проезжали Казахстан,  где  на сотни  километров  вокруг  голая  однообразная  степь  и полупустыня.  Хоть  караул кричи!  В  Пензе  мы  простояли  сутки,  и  тут  с нами  произошло  неприятное недоразумение.  Во  время  маневров  нашего эшелона  отцепили  три  вагона  и прицепили  их  к  другому  составу.  В  одном из  этих  вагонов  был  начальник  нашего  эшелона.  Наши  же  4  вагона прицепили  к  какому-то  составу,  и  мы  укатили  –  без  начальника  и  без направления.  Пришлось  выбрать  нового начальника,  а  новое  направление мы  получили  в  Сызрани.  Там  мы  тоже простояли  целую  ночь  и  узнали, что  в  Куйбышев  нас  вряд  ли  пустят,  там  и  так полно.  Днём  мы  проехали Волгу,  сначала,  параллельно  ей,  а  потом,  через замечательный  мост.  Если бы  от  нас  это  зависело,  мы  бы  никуда  от  Волги  не уехали,  так  она  нам понравилась.  В  Куйбышев  мы  приехали  ночью,  и  нам разрешили  выйти  из эшелона,  а  через  полчаса  отвезли  за  40 км  в  небольшой городок  Кинель, где  находился  эвакопункт.  В  этой  «Канители»,  как  очень  метко выразился один  юрист  из  Киева,  который  сел  к  нам  в  вагон,  начались  такие душевные  мытарства,  что  их  даже  трудно  описать.  Дело  в  том,  что  семья из Минска  ехала  в  Среднюю  Азию  к  родственникам.  Слушая  их  разговоры, разбирая все  «за»  и  «против»,  мы  тоже  начали  подумывать  о  том,  чтобы ехать  в  Ташкент, куда  и  направлялся  состав,  к  которому  прицепили  наш вагон.   «За»  было  то,  что  в  этих  краях,  т.е.  на  Волге,  уже  много  народу, что  работы  по  специальности  уже нельзя  найти,  а  главное,  что  надвигается зима,  а  у  нас  нет  зимних  пальто,  тёплой обуви,  вообще  ничего  тёплого. «Против»  было  то,  что  Средняя  Азия  очень далеко,  и  что  очень  жарко.  Но далеко  от  чего?  От  дома?  Так  дома  нет,  а  что касается  жары,  то  мы  едем к  зиме,  а  не  к  лету.  В  общем,  решили  ехать!   Правда,  нам  дали направление  в  Бузулук,  Чкаловской  области,  где  нас  должны были распределить  по  колхозам.  Мы  решили,  что,  если  в  Бузулуке  нас  высадят, то,  так  и  быть,  остаёмся  в  колхозе.  Если  же  не  тронут,  то  поедем  в Ташкент. Прельстили  нас  тёплая  зима,  обилие  фруктов,  а  главное,  большая возможность найти  работу  по  специальности.  В  Бузулуке  мы  простояли сутки,  и  каждый  час меняли  своё  решение:  то  сходим,  то  остаёмся. Особенно  хотела  остаться  Нюси, но  мы  обвинили  её  в  том,  что  она эгоистка,  т. к.  врач  всегда  найдёт  работу,  и  у неё  есть  зимнее  пальто,  а  у нас  нет.  Короче,  уговорили  её  ехать  с  нами  дальше. Наконец,  поезд тронулся,  последние  прощания  с  оставшимися  (их  было  очень много), последние  сожаления,  что  и  мы  не  остались  –  и  мы  снова  в  пути.

 С  того  дня  прошло  ровно  три  недели,  и  не  было  дня,  чтобы  кто-нибудь  из  нас  не сказал:  «как  я  жалею,  что  не  осталась  в  Бузулуке!». Даже я,  которая  очень оптимистически  смотрела  на  наше  будущее  – интересная поездка  (ведь  я  – географ),  новые  впечатления,  и  то  теперь начинаю,  если не  говорить,  то  думать  о том,  что  лучше  бы  мы остались там,  в  родных краях  и  поближе  к  тебе.  Но  после  драки  кулаками  не машут.  В  Чкалов приехали  тоже  вечером.  Ночью  мне приснилась «Капитанская  дочка» Пушкина,  наверное,  по  ассоциации.  Утром  мы проснулись  на  небольшой станции  под  названием  Ак-Булак.  Это последняя российская  станция,  а дальше  –  обширный  Казахстан. Нестерпимо  палит  солнце, кругом однообразная  полупустыня,  покрытая редкими  колючими  травами.  Местами однообразие  нарушается всхолмлениями,  представляющими  и  собой песчаные  дюны.  По некоторым  физиологическим  причинам  мы  очень обрадовались  этим дюнам!  Первый  верблюд  произвёл  целую  сенсацию!  А когда появились фрукты,  то  вообще,  весь  эшелон  с  ума  сошёл.  Мама  для начала  купила такую  дыню,  что  мы  её  три  дня  ели,  и  теперь  на  дыни смотреть  не можем.  Хуже  было  то,  что  когда  появились  дыни,  исчезли дюны… Проехали города  Актюбинск,  Аральск,  Кзыл-Орда  и  много  более мелких. Аральское  море проехали  ночью,  не  удалось  увидеть.

Последняя  узловая  станция  –  Арысь.  Отсюда  желающие  могут уехать  в Алма-Ату.  Несколько  часов  колебаний,  и  мы  решили  ехать  в Ташкент.  И вот, наконец,  долгожданный  город,  «вторая  Москва»!  Сразу приходит разочарование – в  Ташкенте  сойти  нельзя,  повезут  дальше,  за 40 км,  на эвакопункт.  Станция Вревская.  Вся  дорога  от  Ташкента  шла мимо  сплошных садов,  виноградников  и хлопковых  полей,  которые  я, между  прочим, приняла  за  картошку  –  как  выглядит хлопок,  мы  в институте  «не проходили».  Всю  дорогу  мы  объедались  виноградом, персиками,  яблоками, арбузами.  За  эти  2  часа  я  съела  больше  фруктов, чем  за всю  предыдущую жизнь!  Но  вот  и  конец  нашего  путешествия. Выгружаем  свои вещи  и прощаемся  с  вагоном,  в  котором  провели ровно 20  дней.  Даже  жалко было расставаться,  так  хорошо  мы  ужились  в  нём.

После  регистрации,  медосмотра  и  бани  нас  разместили  по  баракам. Народ весьма  разнообразный  –  из  Белоруссии,  Украины,  Москвы  и Ленинграда,  Очень много  «западников»,  т.е,  поляков,  эстонцев,  латышей. Здесь-то  и  пригодились наши  языки,  мы  с  ними  говорили  по-английски и по-немецки.  Встаёт  основной вопрос:  «что  будет  дальше?»  Основная работа  –  уборка  хлопка,  однако специалистов  направляют  в  Ташкент,  в соответствующие  наркоматы.  И  вот  мы едем  обратно  в  Ташкент,  Нюси – в Наркомздрав,  мы  с  мамой  –  в  Наркомпрос. Ташкентом  мы  очарованы, город буквально  утопает  в  зелени.  Разочарование принесли  нам наркоматы:  для мамы  никакой  работы  нет,  Нюси  же  направили  в Бухару,  прямо  в  объятия эмира  Бухарского!  Поехали  мы  в  Бухару. Хорошо,  что дали  бесплатный проезд,  платно  приехать  в  этот  город  – чистейшее  безумие.  Мы как глянули на  него,  так  сразу  решили попроситься  в  первый  попавшийся районный город.  Пока  обделали  все свои  дела,  прошло  два  дня  в  этой  яме,  где ни деревца,  ни  кустика, одна  пыль,  где  ни  воды,  ни  транспорта,  одни  ишаки. Спали  мы  в чайхане,  утром  пили  кок-чай  из  пиал,  сидя  на  скамье, скрестив  ноги. Вечером  выехали  в  Карши…

                                                                                                                 

*   *   *

И  вот  мы  здесь.  Работает  пока  только  Нюси  на  трёх  ставках.  Мне обещают  работу  в  школе.  Мама  ведёт  хозяйство,  готовит  изысканные восточные блюда  и  учится  говорить  по-узбекски.  Кушаем  фрукты  и жалеем, что  не  остались в  Бузулуке!..

Карши  оказался  весёлым  зелёным  городком,  в  котором  нас прекрасно встретили: для  начала  поселили  в  общежитии  школы медсестёр,  дали  всё необходимое. Потом  мы  переехали  в  квартиру  –  две комнаты  в  чисто узбекском  стиле,  т.е.  с кирпичным  полом.  Квартира эта была  в  ряду  других квартир,  выходящих  в  один общий  двор.  Всё  это сооружение  было обнесено глухим  дувалом,  под  которым протекал довольно  большой  арык.  В  этом арыке  купались  коровы  и  люди, полоскали  бельё  и  брали  воду  для  еды  и питья.  Над  крышей  нашей квартиры росло  огромное  тутовое  дерево,  и  мы часто  забирались  на плоскую  крышу  и, лёжа  там,  ели  вкуснейшие  ягоды. Они,  кстати,  были большим  подспорьем  в нашей  довольно  голодной  жизни.

Нюси  работала  в  больнице,  меня  же,  как  ни странно  при  таком наплыве  эвакуированных  учителей,  приняли  в  школу,  правда, на полставки и  учителем  не  географии,  а  биологии.  Но  в  биологии  я разбиралась довольно  слабо,  а  из  ботаники,  которую  я  преподавала  в  6-х  классах,  я знала только,  что  цветок  состоит  из  лепестков,  пестика  и тычинок. Поэтому, промучившись  в  этой  школе  год,  я  уволилась.  Как раз  в  это  время образовалась новая  область  –  Кашкадарьинская,  в  неё вошла  часть Бухарской области. Появились  новые  областные организации,  в  том  числе  и  ОблОНО. И  я  пошла работать  методистом в областной  методкабинет.  Пока  я  работала в  городе,  всё шло  более  или менее  гладко.  Но  однажды  меня  послали  в командировку  в  какой-то кишлак,  обследовать  школы.  Со  мной  поехал  ещё один  работник,  узбек. Поехали  мы  не  самолётом,  не  поездом  и  даже  не машиной,  а  на  арбе, никакого другого  транспорта  туда  не  было.  Мы  вдвоём обследовали одну школу,  потом мой  напарник  поехал  в  другую,  а  мне предоставил обследовать  третью.  И  вот тут-то  выяснилось,  что  я  ничего сделать  не могу,  потому  что  не  знаю  узбекского языка!  А  в  той  школе никто  не знал  русского.  Кое-как  с  помощью  жестов  и мимики  выяснив положение,  директор  школы  решил  отправить  меня  домой, предоставив в моё  распоряжение  ишака.  Взгромоздившись  на  этого  ишака,  я проехала около  километра,  потом  он  встал.  Никакие  уговоры,  никакие  понукания, ни даже  мои  слёзы  отчаяния  не  могли  сдвинуть  его  с  места.  На  моё счастье, на дороге  показались  какие-то  люди,  они   каким-то непостижимым  образом заставили этого  ишака  пойти,  и  он  довёз  меня до  города.  Наверное,  и  он знал  только узбекский  язык!  После  этого случая  меня  с  треском  уволили, как не  владеющую местным  языком.  На этом  закончилась  моя  деятельность  на ниве  народного просвещения  в Узбекистане.

Между  тем  наступила  осень,  и  пришла  пора  моей  сестричке  рожать. Из-за нехватки  врачей  она  ни  одного  дня  не  была  в  декретном  отпуске  и родила  прямо  на  работе  во  время  дежурства.  Родилась  очаровательная рыжеволосая девочка,  которую  мы  назвали  Мариной.  Но  у  Нюси  начался мастит,  и  она  не могла  её  кормить.  Пока  Нюси  лежала  в  больнице, заболела  мама,  и  её  тоже положили  в  больницу.  Нюси  попросила  меня забрать  Марину  домой,  что  я  и сделала,  хотя  понятия  не  имела,  как обращаться  с  грудным  ребёнком.  Как  ни странно,  всё  у  меня  получилось довольно  успешно,  и  я  ухаживала  за  Мариной, пока  Нюси  и  маму  не выписали  из  больницы.                        

В  начале  лета  1943-го  года  в  Карши  приехал  уполномоченный Государственного  комитета  обороны  для  мобилизации  людей  на восстановление Сталинграда,  освобождённого  ещё  в  феврале.  Ввиду того, что  я  в  это  время  уже не  работала,  я  решила  завербоваться,  тем  более что в  Карши  хлынули  толпы эвакуированных,  и  найти  работу  было практически невозможно.  Уполномоченный оказался  симпатичным молодым  человеком из Саратова  по  имени  Адам.  Он весьма скептически отнёсся  к  моему  желанию восстанавливать  Сталинград.  Тем  не  менее, он  меня  взял,  и  я  увидела Сталинград,  вернее,  то,  что  от  него  осталось  –  сплошные  руины  заводов и домов,  в  которых  то  и  дело  раздавались взрывы,  это  срабатывали неразорвавшиеся  бомбы.  И  от  этих  взрывов гибли  люди, в  основном  – дети.  По  дороге  в  Сталинград  мы  с  Адамом очень  подружились,  а потом  и полюбили  друг  друга  и  решили пожениться.  Как  ни  смешно,  в Сталинграде мы  не  могли  найти  ЗАГС, поэтому  решили  расписаться  и  «сыграть свадьбу»  в  Карши,  тем  более, что  Адаму  всё  равно  надо  было  ехать  в Ташкент  с отчётом  о проделанной  работе.  Свадебный  пир  у  нас  был роскошный:  пшённая каша  с  тыквой,  фрукты,  разбавленный  и подкрашенный спирт…  Но было  весело. А  потом  Адам  увёз  меня  в  Саратов,  и  мы поселились  в бараке.  Адам  работал  в Особой  строительно-монтажной  части Моспромстроя,  эвакуированного  из  Москвы. Работал  он  электриком, участвовал  в  строительстве  газопровода  Саратов-Москва, строил шарикоподшипниковый  завод.

Адам  сам  был  эвакуированным,  точнее,  беженцем  из  Польши.  Он родился и  жил  в  Варшаве  с  родителями  и  младшим  братом  Людвиком, но в  сентябре 1939-го  года,  когда  началась  Вторая  мировая  война, бежал оттуда на  восток, откуда  наступали  наши  войска,  которые  «освобождали исконные русские  земли»  - Западную  Украину  и  Западную  Белоруссию, а  на  самом деле  просто  оккупировали  их.  По  дороге  на  восток  он попал  в  Майданек, но  тогда  это  ещё не  был  тот  страшный  концлагерь, а  просто  казармы польской  армии.  Они  были обнесены  колючей проволокой,  и  немцы загнали  туда  тысячи  людей,  которые сидели  и лежали  на  голой  земле, живые  и  мёртвые  вперемежку.  Группа  молодых людей,  среди  которых  был и  Адам,  решила  бежать.  К  сожалению,  это удалось  не всем,  но  Адаму удалось,  и  он  попал  в  Белоруссию,  а  затем перебрался  в  Саратов,  где было много  поляков,  среди  них  много  его друзей.  Отец  Адама  тоже выбрался  из Польши,  Адам  встретился  с  ним в  небольшом  белорусском  городке Бешенковичи,  где  отец,  который  был врачом,  работал  в  больнице.  Потом он попал  на  Ленинградский  фронт, и  какова  его  дальнейшая  судьба, неизвестно. Адам  больше  о  нём  ничего не  слышал.  Неизвестна  также  и судьба  его  матери  и брата,  удалось  ли им  тоже  бежать,  или  они  попали  в гетто  и  там  погибли. Узнать  не  у кого,  советский  Красный  крест занимается поисками  только  советских граждан,  а  чтобы  узнать  что-либо  в  Польском Красном  кресте,  надо там жить  какое-то  время.  Мы  были  в  Польше  в турпоездке,  но  что  можно узнать за  пару  дней,  тем  более,  что  нельзя отойти  ни  на  шаг  от группы, нельзя общаться  с  местным  населением,  если нарушишь  запреты,  на следующий  раз  тебя за  границу  не  выпустят… В 1946-м  году  началась репатриация  поляков,  но  Адам наотрез  отказался возвращаться  в Польшу. Он  считал,  что  в  Польше  слишком много антисемитов.  Я  ему  этого  по сей  день  простить  не  могу.  Из  Польши  мы конечно  бы  уехали, возможно,  в  Америку,  куда  уехали  почти  все  польские евреи, и  жили бы  там  припеваючи,  не  испытав  всего  того  кошмара, который  нам пришлось  пережить  в  дальнейшем.      

В  Саратове  я  устроилась  на  работу  в  школе,  но  проработала  всего полгода,  т.к.  забеременела.  Шёл  1944  год,  в  Саратове  было  очень холодно и  голодно,  и  мы решили,  что  будет  лучше,  если  я  поеду рожать в  Карши  к маме  и  Нюси.  30  июля  1944  года  я  родила  девочку,  но  у меня  случилась та  же  беда, что  и  у  Нюси,  у  меня  начался  мастит,  и пропало  молоко. Кормить  ребёнка  было нечем,  искусственное  питание девочке  почему-то  не подошло,  и  через  три  месяца  она  умерла.  Я  была в  таком  состоянии,  и физическом,  и  моральном,  что  ни  о каком возвращении  в  Саратов  и  думать не  могла.  К  тому  же  и  выехать  было сложно.  Дело  в  том,  что  война  уже шла  к  концу,  был  конец  1944  года, многие территории  были  уже освобождены  от  фашистов,  и  люди кинулись  домой.  Это создало  огромные трудности  на  железных  дорогах, по  которым  шли,  в  основном, воинские эшелоны.  Поэтому  власти решили  выпускать  людей  только  при  наличии у них  вызова  из  того места,  где  они  раньше  проживали.  Мне  вызов  не требовался,  Саратов никогда  не  был  оккупирован,  а,  следовательно,  не освобождён,  но чиновники  этот  факт  проигнорировали  и  разрешения  на выезд  мне  не давали.  Меня  этот  факт  не  очень  огорчил,  т.к.  наступала зима,  а  зима в Саратове  –  это  ледяные  ветры,  морозы,  к  которым  я  была не  очень приспособлена  в  своей  среднеазиатской  одежде.  За  три  года жизни  в Карши  мы изрядно  пообносились,  у  нас  было  одно  более  или менее приличное  платье  на троих.  Нюси  на  работе  носила  врачебный халат, под  которым  платье  не требовалось,  а  я  сшила  себе  платье  из  марли  и подкрасила  его  зелёнкой,  чтобы оно  выглядело  наряднее.  Я  устроилась, точнее,  меня  устроили  «по  блату»  на работу  в  Горторг,  калькулятором общепита.  Это  считалось  очень  престижной  и выгодной  работой,  и опытные  люди  действительно  извлекали  из  неё  огромную выгоду,  во всяком  случае,  они  были  сыты.  Я  же,  по  своей  наивности,  а  скорее, честности,  выгоду  извлечь  не  могла.  Я  до  сих  пор  не  понимаю  всех этих махинаций  в  торговле,  например,  как  из  пивной  пены  можно построить дачу,  или из  пересортицы  купить  машину.  Для  меня  это тайна  за  семью печатями.

Но  вот,  наконец,  закончилась  война.  Радости  и  ликованию  не было предела.  Народ  стал  собираться  в  дорогу.  Многие  решили  прорываться без вызовов.  У  нас  возникла  проблема  –  куда  ехать?  Из  Смоленска никто  нам вызова не  пришлёт,  неизвестно,  кто  там  из  друзей  и знакомых  остался  в живых.  К  тому же  город  был  сильно  разрушен, Смоленск  был  одним  из наиболее  пострадавших во  время  войны городов,  так  что  жить  было  негде. По  слухам,  люди  устраивались  в башнях  уцелевшей  крепостной  стены.  Но у Нюси  ведь  был маленький ребёнок,  и  жить  с  ним  в  таких  условиях  она  не решалась.  Но  тут пришло  неожиданное  решение  вопроса.  Один  из  её бывших  пациентов получил назначение  в  Кишинёв  в  Наркомфин,  и  он обещал  прислать  ей вызов.  А  я  на сей  раз  без  всякого  труда  выехала  в Саратов.  Адам получил  комнату  в  новом бараке,  мы  обставили  её топчаном, столом  и парой  табуреток,  на  окна  я  повесила  марлевые  занавески,  и комната стала  уютным  семейным  гнёздышком. Вскоре,  в  апреле  1946  года  у нас родилась  дочь  Виталия,  Вита,  что  означает Жизнь.

Надо  сказать,  что  Адам  оказался  идеальным  мужем  и  отцом,  он обожал детей.  По  своему  характеру  он  очень  похож  на  папу,  такой  же добрый  и отзывчивый,  и  в  него,  как  и  в  папу,  всегда  все  влюблялись. Мы с  ним  жили  в мире  и  согласии,  вместе  прошли  и  самое  хорошее,  и самое страшное,  что  выпало нам  в  жизни…

В  1947-м  году  грянула  беда.  Дело  в  том,  что  у  Адама  были профсоюзные деньги,  которые  на  работе  у  него  хранить  было  негде.  Он принёс  их  домой,  и  я сунула  их  в  духовку.  Большей  глупости,  конечно, невозможно  было  и  придумать, но  было  лето,  плиту  я  не  топила, поэтому, как  я  считала,  деньги  были  в безопасности.  Я  про  них  и забыла,  и однажды  в  холодный  день  затопила  плиту. Результат  можно себе представить  –  деньги  обгорели  и  пришли  в  негодность,  а Адама обвинили в  растрате  и  приговорили  к  10  годам  лишения  свободы. Хотя сумма  была небольшая,  100  рублей,  при  зарплатах  700-800  рублей, наказание было суровым.  Впрочем,  в  те  годы  судили  и  приговаривали даже  к  расстрелу  и за  меньшие  провинности,  например,  за  опоздание на работу  или  за  горсть зерна, подобранного  на  колхозном  поле.  Я осталась одна  с  одним маленьким и  вторым, ещё  не  родившимся  ребёнком.  Это было  очень  тяжело,  средств  к существованию не  было,  и  я,  устроив Виту  в  круглосуточные  ясли,  пошла работать  регистратором  в поликлинику.  Проработала  я  всего  несколько месяцев,  в  феврале 1948 года  я  родила  вторую  (вернее,  уже  третью)  дочь, которую  я  назвала Ириной,  сокращённо  -  Ина,  с  одним  Н.  Когда  она пошла  в  школу, учителя считали  это  ошибкой  и  добавляли  второе  Н красным карандашом.  Родилась  она очень  слабенькой,  болезненной,  и  я боялась, что  и  её  потеряю.  Но  тут  на спасение  пришла  моя  сестричка, которая, узнав  о  нашей  беде,  приехала  в Саратов.  Она  уговаривала  меня поехать в  Кишинёв,  но  я  не  хотела  оставлять Адама  одного,  хотя  помочь ему ничем  не  могла,  кроме  передач,  и  то  весьма скудных.  В  конце  концов, и  Нюси,  и  все  соседи,  и  даже  сам   Адам  уговорили меня  уехать.  В апреле, когда  Иночке  было  уже  2  месяца,  мы  двинулись  в  путь. А  вскоре  после моего  отъезда  Адама  перевели  в  Москву,  в  знаменитую Марфинскую шарашку,  описанную  А.Солженицыным  в  романе  «В  круге  первом».

 

 Адам в Марфинской «шарашке».

Он не был лишен права переписки

и периодически присылал о себе весточки.

1950г.

 

В  Кишинёве  Нюси  вместе  с мамой  и  Мариной  жили  в маленькой комнатушке  на  Станции защиты  растений.  Мама работала там секретарём,  а  Нюси  работала  в поликлинике. Когда  приехала  я  с двумя детьми,  теснота  стала совершенно  невообразимой.  Ждать улучшения жилищных условий  было бесполезно,  тем  более,  что  я  была не прописана.  После  некоторых размышлений мы  решили уехать  из Кишинёва,  и  Нюси  обратилась  в Наркомздрав Молдавии  с просьбой направить  её  на  работу  в  какой-нибудь  город  с  предоставлением жилья. И  её  направили на работу  в г. Кагул.  Нас  немного  смутило,  что он расположен на  самой  границе  с Румынией,  мало  ли  чего,  ведь мы «неблагонадёжные»,  хотя старались не афишировать,  что  являемся  семьёй «врага  народа».  От  папы  мы,  конечно, не отказались,  мы  ему  писали  и получали от  него  письма,  что  было большим  счастьем,  т. к. во  время войны  мы  несколько лет  не  имели  связи, и  папа  думал,  что  нас  уже нет  в живых.

Поначалу  нас  поселили  прямо  в  больнице,  выделив  нам  под жильё одну  из палат,  но скоро  дали  квартиру  из  двух  комнат,  и,  как  тогда цитировали  Сталина, «жить  стало лучше,  жить  стало  веселей».  Мама, лишившись  работы,  стала  вести хозяйство,  смотреть  за детьми,   т. е. заниматься  совершенно  не  свойственными  ей делами. С  самого  приезда в Союз она  работала,  домом  и  нами,  детьми, занималась  очень  мало, ни толком  готовить,  ни шить, ни  вязать  она  не  умела (кстати,  я  –  тоже). Зато она  великолепно  умела  преподавать,  её ученики буквально  через  3-4 месяца уже  могли  говорить  по-английски.  Она  была прямо-таки талантливым педагогом.  Нюси  работала  в  больнице,  а  я спустя  какое-то время устроилась на  работу  счетоводом  в  горкомхозе.  О  школе  я  уже не помышляла,  помня свой узбекский  опыт  –  здесь  тоже  нужно  было знать местный язык,  т. е. молдавский.  Очевидно, моя  работа  пришлась  по душе моему начальнику,  и он  через  пару  месяцев  предложил  мне поехать  в Кишинёв  на бухгалтерские курсы  при  Минкоммунхозе  Молдавской  ССР.

Заручившись согласием  мамы смотреть  за  детьми,  (Вите  было  3  года,  а Ине  –  1 год  и  три месяца), попрощавшись   со   своей   семьёй,   я   в   мае 1949 года  выехала  в  Кишинёв.

 


В Кишиневе с детьми:

Витой и Иной, 1949г.

 

В  Кишинёве  я  почувствовала  себя легко  и  свободно.  Я  знала,  что Адам трудится  в  престижной  шарашке  и  ни в  чём  не  нуждается, наоборот - он  мне присылал  деньги,  и  я  смогла  немного приодеться.  За детьми хороший  уход, всё-таки  они  у  бабушки  и  тёти. Иночка  из хилого,  чуть  не умирающего ребёнка превратилась  в  толстенькую, розовощёкую,  пышущую здоровьем  девочку.  Учиться было  интересно, жить  весело.  Жила  вместе  с другими  девушками  и  женщинами  в общежитии,  вечерами  после  занятий мы  ходили  гулять  в  красивейшие парки  и скверы  Кишинёва,  ходили  в кино. Мне  удалось  посмотреть многие  известные трофейные  фильмы,  как  их  тогда называли:  «Тарзан», «Мост  Ватерлоо», «Индийская  гробница»,  «Серенада Солнечной  долины», «Петер»  и  другие.  Между прочим,  первые  два  из названных  фильмов недавно  показывали  по  телевизору,  а вот захватывающую  дух «Индийскую  гробницу»  почему-то  никогда  больше  не показывали.  

Но  однажды,  это  было  5  июня,  когда  мы  после  вечерней  прогулки легли спать,  раздался  стук  в  дверь.  В  комнату  вошли  трое  военных. «Кто тут Левинсон?»  «Я», -  ответила  я  удивлённо.  «Одевайтесь  и соберите  свои вещи.  Вы выселяетесь  из  Молдавии».  Я  стала  возражать, сказала,  что  это ошибка,  что  я здесь  учусь,  что  у  меня  дети  в  Кагуле, пусть  меня  отправят туда.  На  это последовал  ответ:  «Вы  встретитесь  со своими  детьми  в отдалённых  районах Советского  Союза».  Мои сокурсницы  с  испугом наблюдали  всю  эту  сцену,  а когда  меня спросили, нет  ли  среди  них  моих родственников,  и  вовсе запаниковали.  Я  стала одеваться,  попросив  их выйти  или хотя  бы отвернуться, на  что  они цинично  ответили,  что  «мои прелести  их  не  соблазняют»,  я  могу спокойно  одеваться  и  при  них. Одевшись  и  взяв  свой  чемоданчик,  я последовала за  ними.  На  улице  ждала машина,  меня  усадили  в  кузов, рядом  сел  солдат  с винтовкой,  и  мы поехали.  Сначала  подъехали  к одному  дому,  в  который  меня заставили войти.  Я  могла  наблюдать,  как целую  семью  -  отца,  мать,  и  двух взрослых дочерей,  одна  из  которых была  учительница  и  только  что  вернулась домой со  школьного  вечера, заставили  за  два  часа  собрать  вещи  из  хорошо обжитого  и  добротно обставленного  дома.  Потом  их  тоже  посадили  на  эту машину,  и  мы поехали  в  следующий  дом,  где  повторилась  та  же процедура. Таким образом,  мы  объехали  несколько  домов,  пока  не набралась полная машина людей  с  багажом.  А  потом  нас  вывезли  из  города.  Далее  я приведу  отрывки  из дневника,  который  я  вела  в  дороге.

 

* * *         

7  июня.  В  ночь  с  5  на  6  июня  меня  забрали.  Посадили  на машину  и вместе  с  другими  людьми  повезли  на  станцию  Ревака,  где  к 5  часам вечера погрузили  в  эшелон.  Простояли  всю  ночь  и  только сегодня  в  8-15 утра  тронулись  в  путь.  Сейчас  стоим  в  Раздольном. Куда  едем  – неизвестно,  мнения различные.  В  вагоне,  теплушке конечно, нас  17  человек. Народ  разный,  но  все – молдаване.  Что  с  мамой,  Нюси, детьми?

8  июня.  Стоим  в  Виннице.  Сегодня  нас  кормили  -  щи  и  каша.  Я ходила  на  вокзал  за  кипятком,  под  конвоем.  Всю  жизнь  мечтала! Народу очень  много, больше  тысячи.  Везут  целыми  семьями,  с  детьми.  А  где мои? Что  с  ними?  Не знаю,  что  лучше:  если  они  остались  дома,  то когда  я  их увижу?  Если  же  они тоже  едут,  то  трудно  себе  представить их  состояние. ехать  с  детьми  в  таких условиях  просто  ужасно.  Но  что гадать,  всё  равно ни  черта  не  узнаешь.  Сплю  на  досках,  подстелив плед.  Кости  болят,  как будто  кто  побил.  Хорошо,  хоть подушку одолжили,  а  то  у  меня  её  нет,  да и вообще,  что  у  меня  есть?  К  зиме  - ничего.  Ну  ладно,  об  этом беспокоиться рано,  главное  –  доехать  до места,  где  бы  оно  ни  было.  Вечером  проехали Киев.

9  июня.  Утром  на  какой-то  станции  купила  молоко.  Половину расплескала  –  вагон  трясёт,  как  в  лихорадке.  Сейчас  стоим  в  Конотопе, похоже,  что  дорога идёт  на  юг.  Рядом  в  вагоне  едут  студенты.  Они выпустили  стенгазету  «Боевой листок.  Орган  вагона  №  46». Студенчество нигде  не  унывает!  Я  еду  в  вагоне  № 47.  У  нас относительно  хорошо,  всего 17  человек  и  нет  детей.  А  где  мои  дети? Наверное,  тоже  едут.  Похоже, подняли  всю  Молдавию,  нас  уже  догнали эшелоны из  Братишан,  Окницы, Тырново.  Может  быть  и  Кагуле  встретится?

10  июня.  Стоим  в  Ельце… Здесь  я  была  два  раза,  первый  раз  в 1936м году,  когда  ездила  с  папой  в  Липецк,  второй  раз  в  1941,  когда мы эвакуировались.  Это  третий  раз,  тоже  памятный.  Сейчас  ходили  за обедом в какую-то  школу  ФЗО.  Конвой  усиленный  «…блестят  винтовки новые,  на них штыки…»  На  последней  станции  не  то  сбежал,  не  то отстал  какой-то человек.  В связи  с  этим  репрессивные  меры:  двери заперты,  никого  не выпускают,  охрана усилена.

11  июня.  Мы  всё  ещё  в  Ельце.  10  вагонов  оказались  непригодны, и народ из  них  переселяют.  Очевидно,  простоим  весь  день.  Сейчас прошёл эшелон  из Бельцов  и  Куринешт.  Действительно,  поднята  вся Молдавия!

12  июня.  Ночью  мы  были  под  самой  Москвой,  а  теперь  уже  в Моршанске. На  всех  напало  уныние,  весь  день  спят.  Погода  прохладная, это счастье.  Мы  уже неделю  в  пути.

13  июня.  Стоим  на  подступах  к  Сызрани.  Сегодня  мы  были  в Пензе, там нас  обогнал  ещё  один  эшелон,  из  Сорок.  Погода  жаркая,  все разомлели и чувствуют  себя  отвратительно.  У  меня  болит  сердце,  и кружится  голова. Наверное,  от  недостатка  воздуха  и  «курортного» питания:  за  весь  день выпила пол-литра  молока.  Обещали  в  Сызрани накормить.  Несколько  слов о конвое.  Их много,  среди  них  есть  и симпатичные,  вроде  нашего  Вани  (он на  10  вагонов  – запирает  и отпирает  двери,  водит  нас  в  уборную  и  за обедом  и т. д.),  а  есть  и злые.  Одного  я  обозвала  собакой,  теперь  его  все так  зовут.  Начальник конвоя  – молоденький  белобрысый  лейтенант.  С  чьей-то  лёгкой  руки его прозвали Наполеоном  за  его  привычку  командовать.

14  июня.  Сегодня  утром  мы  пересекли  Волгу  и  теперь приближаемся к Куйбышеву.

15  июня.  Мы  уже  в  Башкирии,  через  40 км  –  Уфа.  Вчера  к  нам поселили семью,  3-х  человек,  муж,  жена  и  сын.  Стало  очень  тесно,  но наш новый «квартирант»  сообщил,  что  мы  едем  в  какой-то  городок  в 200 км  от Свердловска. Башкирия,  очевидно,  славится  своими  ветрами, причём  пыль несёт  хуже  чем  в Кагуле.  На  какой-то  станции  стоял эшелон  из  Черновиц. На  станции  говорили, что  до  нас  прошло  уже эшелонов  10  с  запада.                                                                     

16  июня.  В  Уфу  прибыли  только  сегодня,  всю  ночь  простояли  на какой-то станции.  Ещё  вечером  нас  перегнали  3  эшелона,  а  ночью прошло ещё  несколько. Сегодня  встретили  2  эшелона  с  заключёнными. Проезжали  р. Белую.  Красиво.  Все говорят,  что  завтра  к  вечеру  будем  на месте.  Меня записали  как  одиночку  для поисков  семьи.  Хоть  бы  скорее их  найти,  как хочется  детей  увидеть!  Мы  уже, кажется,  на  Урале. Кругом  довольно высокие  горы.  В  городе,  который  мы проезжали (названия  не  разобрала), металлургический  завод,  по  воздуху  взад  и вперёд  снуют  вагонетки  с  рудой и  углём.  Между  прочим,  всё  это довольно интересно.  Урал.  Здесь  я  никогда  не  была.                     

17 июня.  Утром,  под  проливным  дождём  проехали  Златоуст. Позади самая высокая  часть  Урала  –  изумительные  места,  лесистые склоны  и отвесные скалистые  стены.  В  голове  носятся  обрывки прежних знаний: синклинали, антиклинали,  граниты,  гнейсы… Ну,  в  общем, изумительно красиво.

18  июня.  Рабочий  день  начался  в  4-30  утра:  пошли  за  обедом  в  это нечеловеческое  время.  Здесь  уже  Сибирь,  город  Курган.

19  июня.  Стоим  в  Омске.  Это  ведь  самая  настоящая  Сибирь!  Куда дальше едем,  всё  ещё  неизвестно,  но  дальнейшее  направление  – Новосибирск.  Хотели  нас сегодня  свести  в  баню,  но  почему-то передумали. Я  стала  снабженцем,  хожу  за обедом  и  за  водой.  За  это время  можно  хоть подышать  свежим  воздухом,  правда, прогулка  не  из приятных  –  слишком много  стражи  вокруг.  Куда  ни  пойдёшь  – часовой, даже  в  уборную. Вольные  смотрят  на  нас,  как  на  зверей.  Форменный анекдот  –  это хождение  в  уборную.  По  команде  все  высыпают  из вагонов  и садятся  под колёса  или  чуть  дальше,  мужчины  и  женщины рядом,  без  всякого стыда.  И всю  эту  картинку  созерцает  часовой  с винтовкой.  А  гадания  по  поводу нашей  дальнейшей  судьбы продолжаются.  Я  уже  еду  с  «комфортом»,  мне дали телогрейку  и  три подушки.  По  ночам  стало  очень  холодно,  дни  тоже не  очень тёплые. Едем  мы  по  Западно-Сибирской  низменности,  ландшафт страшно однообразный.

21  июня.  Вчера  полдня  простояли  в  Новосибирске.  Город огромный, красивый,  стоит  на  Оби.  В  Новосибирске  нас  принимала какая-то комиссия, писали,  переписывали,  надписывали  вагоны,  одним словом,  возились  до вечера. Сменился  наш  конвой,  теперь  уже  новые, которые  нас  без  конца считают  и пересчитывают.  Прежний  конвой  нас уже  знал  и  пускал  гурьбой, а  у  этих  -  ходим  строем,  как  заправские каторжники.

22  июня.  Мы  всё  еще  едем!  Находимся  где-то  в  Кузбассе, неподалеку Кемерово,  Сталинск,  Кузнецк.  Сейчас  мы  стоим  в  Белово. Самочувствие отвратительное,  голова  трещит.  Наверное,  это  от  жары  и голода,  нас  два дня  не кормили.

24  июня.  Наконец-то  доехали!  Но  куда?  Позавчера  мы  прибыли  в г. Гурьевск,  Кемеровской  области.  От  нашего  эшелона  остались  всего  20 вагонов. Простояли  всю  ночь,  а  утром  началась  выгрузка.  Наконец-то мы с нашим багажом  (а  у  некоторых  его  –  воз  и  маленькая  тележка)  стоим на твёрдой  земле! Погода  тёплая  и  солнечная.  Какая-то  девушка  из Кишинёва сказала: «Как  хорошо, что  нас  привезли  не  в  Сибирь». Смешно,  но  ведь  для многих  людей  Сибирь  – это  снег,  вечная  мерзлота и  медведи.  После выгрузки  –  официальная  часть  – запись-перепись  и посещение  бани. Блаженная  минута!  Избавиться  от  16-дневной грязи  и вшей!  После  бани погрузка  на  машины  и … впереди  ещё  50-километровое путешествие. Полпути  проехали  под  дождём.  Холод собачий,  настоящая  осенняя погода. Привезли  в  посёлок  Барит, встретили  довольно  прилично.  Дали общежитие и  весь  Кишинёв,  около 400  человек,  оказался  в  одном  2-х  этажном бараке.

Нас  в  комнате  4 человека:  Савва  и  Вера  Стакановы,  Надежда Петровна Бабченко  и  я.  В комнате  чисто  и  уютно,  кругом  ковры,  скатерти  и занавески. Всю  эту «роскошь»  захватили  с  собой  мои  соседи,  моего  там ничего  не  было. Пока  мы  ещё  оформляемся,  дали  подписку  о  невыезде  и состоим  на учёте  как спецпереселенцы. Здесь  золотые  прииски,  работа тяжёлая  и малооплачиваемая.                            

25  июня.  Устройство  продолжается.  Все  моются,  стирают,  в  общей кухне  с утра  до  вечера  варят,  жарят,  парят.  Наша  комната  перешла  на картошку  и  снятое молоко.  На  большее  денег  нет.  О  работе  никто  ещё не заикается.  Сколько  же будет  продолжаться  этот  «курорт»?

27  июня.  Вчера  было  общее  собрание,  уже  назначили  на  работы. В

основном,  люди  пошли  на  шахты  и  в  подсобное  хозяйство,  собирать овощи  и косить  траву.  Я  ещё  не  назначена.

28  июня.  Вчера  меня  назначили  на  работы,  и  сегодня  я приступила  к исполнению  своих  «обязанностей».  Работа  у  меня считается  лёгкой,  т. к. меня  не пустили  в  шахту  по  состоянию  здоровья. «Лёгкая»  работа заключается  в  том,  что в  течение  8  часов  я  должна копать  землю  и грузить её  на  тачку.  Боюсь,  что  на этой  работе  я заработаю  0,0  трудодня!  На  шахту ходьбы  минут  20-30,  она  в  двух километрах  от  посёлка.  Дорога  очень красивая,  и  место,  где  мы работаем,  тоже красивое,  но,  ей-богу,  мне  уже не до  красот  природы!

30  июня.  Вчера  и  сегодня  работала  с  прохладцей,  т. е.  почти ничего не делала.  Попала  я  к  хорошим  ребятам,  это  моё  счастье. Сегодня  я  даже на велосипеде  покаталась,  давно  не  испытанное удовольствие!  Завтра  я  иду в  ночную  смену,  т. е.  с  12 ч.  ночи  до  8 ч. Утра.

3  августа.  Быт  начинает  налаживаться,  уже  есть  свои  привычки  и традиции.

Я  сейчас  работаю  в  ночной смене.  Самая  паршивая  смена,  и работа тяжёлая  – воротовщица,  крути  лебёдку  8  часов  подряд.  Днём  сплю,  как убитая.  Вообще, апатия  полнейшая,  к  тому  же  мне  никто  не  пишет. Надежда  Петровна  сегодня сообщила,  что  умер  её  муж.  Его  взяли  из дома больного,  с  мучениями  он  доехал до  Гурьевска,  и  там  его поместили  в больницу.  У  него  был  рак  мочевого  пузыря.  Хорошо,  что он  умер.

5  августа.  У  меня  грипп,  температура  и  отвратительное  состояние.  А писем всё  нет…

 

* * *       

На  этом  дневник  кончается,  больше  я  не  писала.  Но  жизнь  в Барите продолжалась.  Я  работала  на  разных  работах  –  воротовщицей,  в разведке на буровом  станке,  на  промывке  породы.  Работала,  пока  не наступили холода,  тогда пришлось  бросить,  т. к.  кроме  лёгкого  пальто  и босоножек  у меня  ничего  не  было.  Тем,  кто  работал  на  шахте,  давали спецодежду  – резиновые  сапоги  и  робу, а  кто  работал  на  поверхности, обходился  своей одеждой.  Правда,  на  заработанные деньги  я  купила  в золотоскупке  валенки, на  большее  не  хватило.  Коменданту  моя «забастовка»  не  понравилась.  Он наорал  на  меня,  обозвал  «буржуйкой», которой жаль  оставленных  в Молдавии  виноградников,  обвинил  меня  в сокрытии  капитала в  виде сберкнижки  с  вкладом  в  100 руб.,  на  которые я  после  окончания  курсов собиралась  ехать  на  свидание  к  Адаму.  Я, конечно,  не  выдержала  и ответила  ему довольно  резко,  за  что  он посадил  меня  на  3  дня  в  КПЗ. Меня  повезли  в  какой-то  не  то городок, не  то  село,  я  даже  названия  его не знаю,  сдали  в  милицию, затолкнули в  камеру,  в  которой  сидели  три уголовницы.  По-моему,  только  там  и от них  я  услышала  настоящий  мат. Как  ни  странно,  эти  грубые, прошедшие огонь  и  воду,  женщины  отнеслись ко  мне  прямо  с материнской  нежностью.  Они отдавали  мне  лучшие  куски из  скудной тюремной  пищи,  не  разрешали  выносить парашу,  когда подходила  моя очередь,  возмущались  тем,  что  меня  вообще посадили, причем,  ни  за что,  просто  по  прихоти  коменданта.  Вообще,  они оказались простыми, добрыми  людьми,  только  жизнь  их  исковеркала.  Да  разве только их?

Как-то  раз  на  работе  я  разговорилась  с  одним  человеком,  ещё  не старым.  Он  мне  рассказал,  что  на  войне  попал  в  плен,  а  по освобождении и возвращении  домой  его  арестовали  и  осудили  на  25 лет.  Я  сначала  ему не поверила  –  25  лет!  За  что?  Много  лет  спустя, когда  я  в  случайном разговоре  на работе  рассказала  об  этом,  одна  моя сослуживица,  член партии,  чуть  не  обвинила меня  во  лжи  и  клевете  на советскую  власть. Несчастные  люди,  всю  жизнь  они сами  прожили  во лжи,  ложь  вошла  в  их плоть  и  кровь,  поэтому  даже  крупицу правды они тоже  воспринимали  как ложь.

Когда  я  приехала  в  Барит,  мне  не  давала  покоя  мысль  о  детях,  о маме,  о сестре.  Где  они?  Дома  или  тоже  высланы?  Конечно,  была возможность  это узнать,  для  этого  нужно  было  написать  в  Кишинёв Нюсиной  бывшей сослуживице.  Я  была  уверена,  что  в  случае  чего Нюси тоже  ей  напишет,  потому что  другого  пути  найти  друг  друга  не было.  Но писать  ей  я  боялась,  боялась  её подвести,  ведь  я  помнила   37-й  год!  Но,  в конце  концов,  страх  за  детей пересилил,  и  месяца  через два  я  всё-таки решилась  написать  ей.  Ответ  я получила  где-то  в октябре,  а  потом  пришло письмо  и  от  Нюси  из  Алтайского края,  адрес она  узнала,  написав  этой  же сослуживице.  Весь  дом  ликовал,  когда  я получила  это  долгожданное письмо,  потому  что  все  мне  очень сочувствовали,  что я  здесь  одна,  а  мои дети  неизвестно  где.  В  конце декабря  меня  вызвал  комендант  и  велел собираться  в  дорогу,  для «воссоединения  с  семьёй»,  как  он сформулировал. Меня  стали  собирать всем  миром,  кто  дал  перчатки,  кто  тёплый платок, кто шерстяные чулки. Спасибо  добрым  людям!

До  Бийска  я  ехала  с  тремя  пожилыми  немцами,  которых  тоже везли для воссоединения  с  семьями,  и  с  конвойным.  В  Барнауле,  где была пересадка, конвойный  сдал  нас  в  милицию  и  был  таков.  Дальше  нам  надо было  ехать самостоятельно.  Не  знаю,  куда  подевались  немцы, но  в  Бийск  я ехала  одна. Явилась  в  комендатуру,  там  мне  дали направление  и  велели искать  машину, которая  едет  в  совхоз  «Горный». Полное  доверие! Переночевала  я  в  Бийске,  а  наутро  машина  повезла меня  по  Чуйскому тракту  аж  200 км.  Было  бы  лето,  я, может  быть,  и полюбовалась  бы местными  красотами,  но  в  декабре,  в  30-градусный мороз,  да  ещё  в  лёгком пальто  мне,  естественно,  было  не  до  красот. Хорошо,  что  мне  опять попался  хороший  человек!  Шофёр  пустил  меня в  кабину и  даже  накормил  в какой-то  чайной  по  дороге.  Мы  выехали рано  утром,  а приехали  в  совхоз ночью.  Я  где-то  переночевала,  а  утром меня  повезли  ещё дальше,  на какую-то  заимку,  где  моя  семья  жила  в чёрной  убогой  хате.  Дома была  только мама,  дети  были  в круглосуточном  садике,  а  Нюси  уехала  в райцентр Алтайское.  Я, конечно,  тут  же  кинулась  в  садик,  чтобы  увидеть  детей. Вита меня узнала  и  сказала: «Мама  приехала!»,  а  Ина  заплакала  и  вцепилась  в бабушку,  признать  она  меня  не  хотела.  На  следующий  день,  31  декабря, приехала Нюси  с  радостным  известием,  что  нам  разрешили  переезд  в Алтайское,  где  она будет  работать  врачом  в  поликлинике.  В  совхозе  же она работала  на  различных сельхозработах.  Таким  образом,  у  нас оказалась рабоче-крестьянская  семья,  а прослойка  интеллигенции,  в  лице мамы, занималась  домашним  хозяйством.

2  января  1950  года  мы  переехали  в  Алтайское,  большое,  красивое, летом утопающее  в  зелени  (а  зимой  –  в  снегу)  село  в  предгорьях  Алтая. В нём  были  2 школы,  молочный  техникум,  школа  механизации, больница, хороший  Дом культуры.  Я  всегда  с  благодарностью вспоминаю  это  село,  в котором  мы благополучно  прожили  7 лет.

Нюси  сразу  же  пошла  работать,  а  я  сидела  дома  с  детьми,  т. к. вакансий  не  было.  Потом,  благодаря  Нюси,  я  устроилась  регистратором в поликлинике,  и была  очень  довольна  этой  работой.  Детей  я  устроила в круглосуточный  садик.  

Однажды  меня  вызвали  в  райком  партии  и  предложили  пойти работать  в школу  преподавателем  немецкого  языка.  «Мы  вам  доверяем», сказали  они  мне.  Но  я  испугалась  и  стала  отказываться,  тем  более,  от немецкого  языка,  который  я     за  эти  годы  достаточно  подзабыла,  а грамматику  вообще  не  знала.  В  школе  и институте  я  на  уроки немецкого не ходила,  меня  учителя  просто  выгоняли,  т.к. понимали,  что  я  знаю язык лучше,  чем  они  сами.  Да  так  оно  и  было.  Но  райком настоял,  и  я пошла  в школу.  На  моё  счастье,  там  оказалась  ещё  одна учительница немецкого, настоящая  немка  с  Украины,  конечно,  тоже спецпереселенка. Она  мне  на первых  порах  очень  помогла,  с  её  помощью  я усвоила методику преподавания  языка,  азы  грамматики,  а  дальше  дело  уже пошло  на  лад.  Я проработала  в  этой  школе  6  лет.  В  Алтайском  было много спецпереселенцев,  в  основном,  немцев  с  Поволжья,  но  были  и латыши,  и молдаване.  Были  высланные  из  Ленинграда  и  даже  один поляк,  за которого Нюси впоследствии  вышла  замуж.

 

В  1952  году  после  15-летнего пребывания  в сталинских лагерях вернулся папа.  Из  крепкого, здорового  мужчины он превратился в маленького, седенького старичка, страдающего  стенокардией.  Но умер он не  от  сердца,  а от  рака  желудка  через  3 года  после возвращения,  в августе  1955  года. Он не был  ни знаменитым,  ни даже известным человеком, в  нём  не  было  ничего выдающегося, кроме бесконечной доброты  и любви  к людям.  И  люди платили ему  такой же любовью. Может быть, именно  благодаря этому  он  и выжил  в  этих страшных лагерях. Да,  он  выжил,  но  жизнь  его  и всех нас,  его жены,  детей, даже его внучек,  была искорёжена, искалечена,  втоптана  в  грязь. Пусть мы  и жили более-менее терпимо, работали, воспитывали  детей, иногда  даже развлекались, в конце концов, жизнь  есть жизнь,  но  мы  не  были свободны,  не могли  никуда выехать, даже  в  соседнее  село,  без разрешения коменданта,  мы  должны  были каждый месяц  отмечаться  в спецкомендатуре.  У  нас даже  не  было  связи  с внешним миром, родственники  ещё  в  37-м  году  от  нас отказались,  друзей мы  всех растеряли.  Только  много  лет  спустя  мы  нашли  своих школьных подруг и друзей детства,  но,  к  сожалению,  не  всех,  многие  погибли  во время войны  или  просто умерли.

В  мае  1953  года  приехал  Адам.  За  год  до  освобождения  его перевели из Марфинской  шарашки  в  Воркуту,  где  он  работал электриком на  шахте, оттуда его и  освободили  по знаменитой  бериевской  амнистии в  честь смерти  «великого отца всех  народов».  К несчастью,  вместе  с «бытовиками» вышли  на  волю  и уголовники, которые  натворили немало бед,  но  в Алтайском  их  не  было.  Через месяц  Адам пошёл  работать  на стройучасток Райпотребсоюза,  сначала  прорабом, потом, начальником участка.  С  этого стройучастка  и началась  его  многолетняя работа  в системе  потребительской кооперации.

Девочки  у  нас  росли  крепкими  и  здоровыми.  Вообще  говоря,  Вите следовало  бы родиться  мальчиком,  она  была  настоящим  сорванцом  и дружила,  в основном, только  с  мальчиками.  Угомонить  её  можно  было, только  подсунув  ей книжку. Читать  она  научилась  в  5  лет,  сначала  по вывескам  на  магазинах,  потом –  по газетным  заголовкам.  Однажды  я застала  её  за  чтением  конституции  и  с ужасом подумала,  что,  если  дело и дальше  так  пойдёт,  то  к  7  годам  она прочитает «Капитал»  Маркса, поэтому в  6  лет  я  отдала  её  в  школу.  Директор был  против этой  затеи, но  я  его уговорила,  и  он  согласился  взять  её   «до  первой двойки». Но двоек  у  неё не  было,  училась  она  прекрасно,  а  за  детские  и юношеские годы прочитала больше  книг,  чем  я  за  всю  свою  жизнь.  Она  всегда была  очень активной, и  в  пионерах,  и  в  комсомоле,  потом  в профсоюзной организации.  Я уверена,  что  если  бы  она  во  время  путча была  в  Москве,  то  была  бы среди самых  активных  защитников  Белого дома.  Иночка  была  полной противоположностью.  Это  была  тихая, скромная,  ласковая  девочка,  которая нормально  играла  с  куклами  и дружила  с  девочками.  Она  нормально пошла в школу  в  7  лет  и  училась «нормально»,  без  двоек,  но  и  без  излишнего количества пятёрок.  Она любила  порядок  и  чистоту  и,  если  Вита  в  5  лет пинала футбольный мяч,  то  Ина  в  5  лет  по  собственной  инициативе  мыла полы.  Правда, Вита  уже  в  5  лет  научилась  готовить,  и  сейчас  готовит очень  неплохо. Иночку все  обожали,  а  дедушка,  вообще,  в  ней  души  не чаял.  Даже наша  суровая бабушка  любила  её  больше  других  внучек.  К сожалению, жизнь моих дочерей не баловала.

 Зимой  1955  года,  через  месяц  после  папиной  смерти,  Нюси заболела бронхиальной  астмой,  и  ей  разрешили  поехать  на  курорт.  Она поехала  в Ялту,  а оттуда  написала,  что  может  и  мне  купить  путёвку, если  я  хочу полечиться.  Я  в то  время  была  страшно  худая,  истощённая, не  от недостатка  питания,  а  от работы,  которую  я  терпеть  не  могла,  от домашних забот,  от  всей  этой  «весёлой» жизни.  Я  попросила  директора школы отпустить  меня  на  месяц  и,  с  разрешения коменданта, отправилась  в  Ялту. Новый,  1956  год,  мы  с  Нюси  встретили  в Москве. Там  мы  пошли  в НКВД, узнать,  что  нас  дальше  ждёт,  скоро  ли  нас освободят.  Но,  кроме  грубости и окрика,  как  мы  посмели  самовольно приехать  в Москву,  мы  ничего  не узнали.  А  когда  мы  приехали  домой, в  Бийске  на  вокзале нас  встретил Нюсин  муж  Володя  с  объятиями  и поздравлениями.  Оказывается, пока  мы ехали  в  поезде  около  5  суток, нас  освободили.  А  в  Москве,  выходит, никто ничего  об  этом  не  знал! Странно  устроены  люди,  особенно  люди  из  так называемых  «органов». За  70  лет  они  привыкли,  что  они  и  только  они  – повелители  дум  и душ  народа,  и  что  без  окрика  с  людьми  разговаривать не положено. Наш  комендант  тоже  был  из  этой  плеяды,  но  он  довольно радостно поздравил  нас  с  освобождением.  Правда,  он  сказал  мне,  чтобы  я забыла обо  всей этой  истории,  чтобы  я  вычеркнула  из  жизни  эти  7  лет  и никому  ничего  не рассказывала.  И  я  действительно  многие  годы скрывала этот  «факт  моей биографии».  Только  теперь,  когда  объявлена гласность, выясняется,  что  90% людей либо  сами  сидели,  либо являются детьми  и внуками  репрессированных, либо расстреляны,  либо погибли от голода, холода, побоев  и  издевательств… Бывшие репрессированные теперь пользуются  льготами, получают  повышенную пенсию, так что мне «крупно повезло»!  Но  эти  7  лет…«Комиш ист  ди вельт» поётся  в  одной песенке  в кинофильме  «Петер».  Да,  странен  этот мир!

Весной  1956  года  Адама  перевели  на  работу  в  Барнаул,  в Крайпотребсоюз. Он уехал,  а  я  с  детьми  осталась  в  Алтайском  до окончания  учебного  года.  Вита заканчивала  4  класс,  а  Ина  –  1-й. Переехали мы  только  осенью,  к  тому  времени Адам  получил  квартиру, очень  плохую, без  удобств,  но  всё  же  крыша  над головой была.

Одно  время  Адам  исполнял  обязанности  заместителя  председателя правления Крайпотребсоюза  по  строительству.  Он  был  «врио»  почти год,  а когда решался вопрос  о  его  утверждении  на  постоянный  статус в этой должности,  ему,  правда, стесняясь,  сказали,  что  не  могут  это сделать,  т. к. он  не  член  партии. Адам, ничтоже  сумняшеся,  заявил,  что он  может вступить  в  партию хоть  сейчас. (Должна  сказать,  что  Адам всегда  различал «коммунистов»  и  «членов  партии».  К первым  он относился  с  уважением, вторых  –  терпеть  не  мог).  «Ну,  Адам Иосифович,  вы  же  понимаете,  что ваш  возраст  уже  не  подходит  для вступления». Ему  было  в  то  время  около 60,  но  не  могли  же  они  ему прямо  сказать,  что евреев  в  партию  не  берут, да  и  на  руководящие должности  –  тоже.  Так  Адам  и остался  просто начальником  УКСа  и проработал  там  до  самого  отъезда  в Германию.  Дата его  увольнения совпадает  с  датой  отъезда.

Вскоре  переехала  в  Барнаул  и  Нюси  с  семьёй.  Она  сразу  же устроилась  на работу  в  Барнаульский  санаторий,  тоже  с  квартирой,  так  что в  этом  отношении нам  всем  повезло.  Не  повезло  мне  поначалу  с  работой, в  школах  мест  не  было. Жить  на  одну  зарплату  Адама,  тем более  в  городе, было  тяжело.  В  поисках работы  я  ходила  по  всяким учреждениям, библиотекам,  институтам.  Однажды  в мединституте  я наткнулась  на преподавателя  немецкого  языка,  жена  которого работала  в немецкой  газете, издававшейся  для  немцев,  проживавших  в  Алтайском крае.  На  моё  счастье, там  оказалось  свободное  место  переводчика,  на которое меня  приняли.  Но проработала  я  там  всего  около  года,  пока газету  не ликвидировали,  т. к.  в Москве  стали  издавать  газету  для  всех немцев  Советского Союза,  а  не только  Алтая.  Я  опять  оказалась  без работы  и   только  спустя  8 месяцев  мне удалось  устроиться переводчиком в  научно-исследовательский  институт со странным  названием «АНИТИМ».  В  этом  институте  я  проработала больше 20  лет и  стала квалифицированным  переводчиком.  Я  эту  работу очень полюбила.  В  40 лет,  а  именно  в  этом  возрасте  я  поступила  в  АНИТИМ,  я нашла своё призвание! Сначала  было  очень  трудно,  ведь  это  был технический перевод, языки-то  я  знала, а  в  технике  понимала  столько  же, сколько  в ботанике, которую мне  когда-то пришлось  преподавать.  Пришлось взяться за  учёбу,  и постепенно  я стала разбираться  в  сварочном  и литейном производстве,  в обработке  металлов, машиностроении  и  множестве других отраслей  науки  и техники.  Наконец-то  мне по-настоящему пригодилось  моё знание  языков!

 Барнаул. 50-летний юбилей Адама. Мы вместе и счастливы.

1970г.

 

Мы  прожили  в  Барнауле  36  лет.  За  это  время  сменили  три квартиры. Произошло много событий:  и  радостных  и  печальных.  Адам поднимался  по служебной лестнице,  достиг должности  начальника управления капитального строительства Крайпотребсоюза,  в  общем, фигура  не  маленькая  в  масштабах края, но  подняться выше  ему помешало  отсутствие партийного  билета  и присутствие пятого  пункта. Дети  окончили  школу.  Вита  благополучно окончила  Московский государственный университет,  географический факультет.  Она  пошла по моим стопам,  но,  как  и  я, географией  не занималась,  а  работала инженером  в геологической  лаборатории института по  проектированию автомобильных  дорог. После окончания  МГУ  её распределили  в Тюмень, откуда  она  через  год  приехала домой  в положении. В январе  1970  года родился  мой  первый  и  самый  любимый внук  Никита, по-домашнему  – Кит.

Ина  после  школы  окончила  Барнаульский  кооперативный  техникум и стала товароведом.   В 1973  году  она  вышла  замуж  и  родила  двоих детей, дочку Надюшу и  сына  Диму.  А  в 1981 году  она  умерла  от мезотелиомы плевры  (одной из  самых страшных  разновидностей  рака). Ей  было  33  года. Дети  её  уже выросли.  В  1965 году  Нюси,  которая страдала бронхиальной астмой,  переехала  на юг,  в  Гудауту. Там  она тоже  работала  в  санатории,  и мы  почти каждое  лето ездили  к  ней  в отпуск,  загорать  и  купаться  в Чёрном море.  Ездили  к  ней  не только мы. Почти каждое  лето  у  неё  гостили  её друзья,  друзья  её  друзей,  не говоря уже  о Марине с  её  семьёй.  Марина окончила  Гнесинский институт  в Москве,  стала  дирижёром-хоровиком.  Она вышла  замуж  за своего однокурсника  и уехала  с  ним  в  Магнитогорск, откуда он  родом. 

 


В  1972  году  умерла  мама  от инфаркта, который гудаутские  врачи не смогли  распознать. Ей  было  82 года,  но она  была  такой  же деятельной, энергичной и властной,  как  и  в молодые годы.  Почти  до самой смерти  она давала частные  уроки  английского, ученики  её очень любили.  Нюси  тяжело переживала её смерть,  ведь  она,  в  отличие  от меня, всю жизнь прожила  с  мамой. В  1984 году  умерла  и  она,  и вместе с  ней ушли мои  детство  и  юность, когда мы были вместе,  делились друг  с  дружкой своими мыслями,  своими  маленькими секретами, вспоминали прошлые  дни  и  разные события словами:  «а помнишь?..». Из всей нашей  семьи  осталась  я одна, потому  что умерла  вся  папина родня, кроме  моих двоюродных  сестёр  Нины  и  Ляли, с  которыми  у меня мало общего

В  1992  году  мы  решили  уезжать  в  Германию.

 

 


Адам накануне отъезда

в Германию, 1993 г.

 

Адам  в  последние  годы  в  Барнауле сильно болел, почти не выходил из больницы,  постоянные сильные  приступы стенокардии. Когда  мы получили разрешение  на выезд  в Германию, категорически заявил,  что поедет  не раньше своего 75-летия. Действительно,  юбилей его отпраздновали в Крайпотребсоюзе очень торжественно,  его  очень любили  и уважали,  но после  юбилея  он  снова попал в  больницу. Поскольку  билеты  на  самолёт были  уже  у  нас на руках, пришлось  его билет  сдать.  Мы  с  Витой  и  собакой вылетели  в Дюссельдорф, где нас  уже встречал  Кит, переселившийся  в  Германию годом  раньше.  А  Адам, подлечившись,  выехал  через  пару  недель  поездом.  По приезде,  он  сразу пошёл  к врачу,  который  спросил,  когда  у  него  был  инфаркт. Адам очень удивился, инфаркт ему  никогда  не  диагностировали.  К  сожалению,  в Германии,  где  ему очень понравилось,  в  первую  очередь,  чистота  и архитектура, прожил  он  очень недолго. В начале  апреля  1995 г.  у  него случился  очередной приступ,  его  на скорой увезли в больницу,  сделали сложную  операцию,  «байпас», после  операции он  очнулся,  но через сутки  впал  в  кому  и  через  16  дней  умер. Похоронили  мы его  на еврейском кладбище  г. Дортмунда.

 Мне  сейчас  92  года,  и  жизнь,  можно  сказать,  прошла. Оглядываясь назад,  я могу  сказать,  что  прожила  её  не  напрасно.  Детей я родила,  сколько деревьев посадила  –  не  вспомнить,  дом  вот  не построила,  но  это  – мужское  дело.  Я никого  не  обманывала,  не  лгала, не  воровала,  никому  не делала  зла.  Но  если  бы мне  пришлось  пойти на исповедь  и  покаяться  в своих  грехах,  думаю,  такие нашлись  бы.  Я многому  научилась  в  жизни, живя  в  деревне,  я  научилась  доить корову, пилить  и  колоть  дрова,  носить вёдра  с  водой  на  коромысле,  печь  хлеб в русской печи,  словом,  выполнять крестьянские  работы.  А  живя  в городе, научилась  бегать в поисках продуктов,  выстаивать  длинные очереди,  ездить  в переполненном транспорте  и  многим  другим подобным  вещам.  Мне  всегда казалось,  что жизнь, которой  мы  живём, вполне  нормальная.  Так  и  должно  быть: бесплатные образование  и медицинское  обслуживание,  вступление  в пионеры, потом  в комсомол и, если  удастся,  в  партию,  обязательное участие в  майских  и ноябрьских демонстрациях,  неявка  на  которые  грозила выговором  и  лишением премии, обязательное  восхваление  партии, правительства  и  очередного вождя, участие  в общественной  жизни учреждения,  в  котором работаешь, мизерная зарплата  и подачки  в  виде грошовых  премий  за  выполнение дутых соцобязательств,  штамп  в паспорте о  прописке,  без  которой  ты не можешь переехать  в  другой  город,  ни даже обменять  квартиру,  и, конечно,  5-й пункт,  при виде  которого  начальник отдела  кадров  ещё подумает  –  брать  тебя  на  работу,  или  не  брать. Я  уже не говорю  о бесконечных  очередях,  перманентном  дефиците, о бюрократизме  и хамстве,  о  том,  что  до  сих  пор  мы  находимся  под недремлющим  оком КГБ.

Ещё  в  школе  Вита  увлеклась  авторской  песней,  она  много  пела  на  всяких концертах  и фестивалях  и  накопила  большую  коллекцию  текстов и магнитофонных записей.  Среди  них были  и  песни  Галича,  опального поэта,  и, «о, ужас»,  был  его портрет,  точнее,  большая фотография.  И однажды,  на  сей  раз, средь  бела  дня, нагрянули  трое  в  штатском, произвели  обыск  и  конфисковали  эту фотографию  и несколько  катушек  с плёнками,  к счастью,  не  Галича.  Эти  плёнки Вита  каким-то непостижимым образом  успела  спрятать. Думаю,  они  получили большое удовольствие, слушая  конфискованные  плёнки  у  себя  в кабинете.  Галич, между прочим, давно  реабилитирован,  но  конфискованные  вещи  так  и  не вернули.  А Виту тогда  таскали  на  допросы  месяца  4,  а  закончили предупреждением  об уголовной ответственности  по  статье  190 (распространение заведомо ложной информации, порочащей  советский государственный  строй),  в случае продолжения  подобной деятельности.

В  другой  раз  КГБ  сыграл  злую шутку  со  мной.  В  1967  году  меня вызвали  в милицию, велев  принести  свою метрику.  А  метрика  у  меня была  английская, выданная  в  Лондоне  в 1917  году. Спасибо  маме,  что она сберегла  её  и  во  время эвакуации,  и  во  время депортации.  Я  её берегла, как  зеницу  ока,  она  была,  по существу,  единственным напоминанием  о том, что  я  когда-то  родилась  в  Англии. В милиции метрику  у меня отобрали, выдав  взамен  обыкновенное  стандартное советское  свидетельство  о рождении. Зачем  им  понадобилась  моя метрика,  мне так и  не  объяснили. Я была  очень  расстроена  и многие годы,  когда  вспоминала об этом, чуть  не плакала.  В  конце  80-х,  когда стало  чуть легче  дышать,  я  решила начать поиски моего  документа.  В милиции,  естественно,  никто ничего  не  знал, да и откуда им было знать,  было  использовано  только  их  имя  и  здание,  а суть-то была в другом названии  и  другом  здании.  В  ЗАГСе,  куда  я обратилась,  тоже ничем помочь не   могли,   но  там  хоть  посоветовали обратиться  в консульский отдел  МИД  РСФСР. К  моей  великой  радости,  в марте 1990  года  я  получила копию моей метрики, присланную из  Лондона. В 1991 году на основании  этой метрики  в посольстве Великобритании  в Москве мне  выдали британский паспорт. К сожалению, воспользоваться им я  не  могу,  в  Англию  мне ехать  не  к  кому  и  не на  что.  

Когда  началась  перестройка  и  провозгласили гласность, стали выясняться вещи,  от которых волосы  встают  дыбом.  Я  уж  не говорю  о наших  страшных лагерях, которые по  своей жестокости  и бесчеловечности могут  сравниться  с фашистскими концлагерями,  а  по многочисленности  и долговечности  превосходят их.  Наши лагеря расположены  «от  Москвы до самых  до  окраин…»  и,  как начались  с Соловков  в начале  30-х  годов,  так  и существуют до  сих  пор.  В течение долгих лет  мы  были заложниками  и жертвами  системы  – преследуемыми, бесправными, униженными, охваченными  страхом,  с втоптанным  в  грязь человеческим достоинством. Сейчас стараются  что-то  изменить,  но  трудно изменить сознание  и привычки  людей, созданные за  70  с  лишним  лет.  Всё  идёт очень  медленно и непонятно - в  какую сторону.  А  если  снова  туда  же?!  Я вообще  не верю, что что-либо  в скором  времени изменится,  во  всяком  случае,  не на  моём веку.

 

Послесловие


К  счастью,  я  ошиблась.  Настоящая,  человеческая  жизнь настала, но… в другой стране.  С  началом  перестройки  ко  мне  в Барнауле вереницей потянулись «русские немцы»,  чтобы  я  перевела  им документы для  выезда  в Германию.  От них  мы узнали,  что  и  евреев тоже Германия принимает.  Я сразу  загорелась  этой идеей,  т.к. понимала, что нормальной  жизни  в  Союзе мы  не  дождёмся.  Кит  меня безоговорочно поддержал,  Адам  был категорически  против,  а  Вита колебалась. Она в то время углубилась  в политику,  стала  секретарём «Общества  содействия перестройке», которое возглавлял  Владимир Рыжков,  теперь  известный политик. Она  и  меня втянула  в  их  дела,  я помню,  как  мы  не  отрываясь смотрели репортажи  с Первого съезда народных  депутатов,  как возмущались  травлей академика Сахарова. Потом, перед  первыми выборами  Президента  России  Вита привезла  из Москвы  листовки  за Ельцина,  и  мы  с  ней  ходили  и расклеивали  их на каких-то  заборах  на окраине Барнаула.  Но  когда Алтайский  край, несмотря  на всю  агитацию, проголосовал  за Жириновского, когда  на заборах  в  Барнауле появились надписи  «Жиды,  вон!», сдались  и Вита,  и Адам.

В  1992 г.  мы  подали  документы  на  выезд  в  Германию.  Ждать пришлось долго, почти  2  года.  Я  даже  пыталась  узнать  в  посольстве Англии,  не  можем  ли мы уехать  туда.  Но  там  ответили,  что  я,  как гражданка  Великобритании,  могу въехать хоть  завтра,  но  чтобы  мог въехать мой  муж,  я  должна  иметь независимый доход  и жильё,  а  что касается дочери  и  внука,  это  абсолютно исключено.  В Израиль  же  мы ехать  не могли,  т. к.  климат  там  был  Адаму совершенно противопоказан. Через  два года  пришёл  ответ  из  Германского посольства,  что Вите и Киту  въезд разрешён,  а мне  и  Адаму  –  нет.  Объяснили это  тем,  что  я являюсь подданной  Её  Величества королевы  Великобритании,  а английским  евреям Германия  убежища  не предоставляет,  а  только советским.  Что касается Адама,  то он  –  в  первую  очередь – мой  муж,  а уж  только  во  вторую  – отец  Виты, которой въезд  разрешили.  Короче, Вита  должна  была  решать, ехать  ей  с  сыном  или остаться  с  нами.  Она осталась, а Кит в январе 1994 г. уехал.                  

Мой,  так  помешавший мне  английский  паспорт,  на  этот  раз сослужил  мне хорошую службу. Я поехала  с  Китом  в  Германию,  проводить и  помочь  на первых порах,   т. к. Кит  знал английский,  а  немецкого, кроме меня,  никто  в  семье не знал.  С английским  паспортом  мне не требовалась виза.  Я  пробыла  в Германии  с Китом почти  месяц  и  лишний раз убедилась, что  его решение  было правильным. Но  что было  делать  нам?  Я стала  писать письма  в разные  немецкие учреждения, пытаясь доказать,  что Германия мне  почти  родина,  что  мой внук  уже  живёт  в Германии, что я пострадала  от  Советской  власти,  как  советская еврейка, а  не английская и т. д.,  и т. п.  Писала  я  на  чистом  немецком  языке,  одно из таких писем нам удалось передать  прямо  в  руки  послу.  И  вот  почти  через год  мы получили письмо  из германского  посольства,  что,  несмотря  на  то, что мы теоретически  могли  бы  уехать в  одну из  третьих  стран,  видимо, намекая на Англию  и  Израиль,  исходя  из гуманистических соображений, мне  и  моему мужу разрешается  въезд  в  Германию  на правах контингентных беженцев.  В феврале 1995 г.  мы  обосновались  в Дортмунде, где  поселился мой  внук,  а  в апреле  того же  года  умер Адам, не пережив  операции на сердце.  Мы прожили  с  ним  без малого  52 года.

Сейчас  я  живу  с  дочерью  Витой,  за  14  лет  объездила  пол-Европы, побывала  в США  и Израиле,  короче,  живу  так,  как  мне  всегда  хотелось жить. Мой  внук  Кит стал  социальным педагогом,  организовал  первое  в Германии частное  заведение  по опеке  над  инвалидами. Его  пациенты души в  нем  не  чают. Женился,  жена  его  – медсестра.  Их  сыну Даниэлю,  т. е. моему  правнуку,  уже  8 лет.

Нам,  уехавшим,  тут  хорошо,  уютно,  комфортно.  На  старости  лет  я обрела покой.  








<< Назад | Прочтено: 743 | Автор: Левинсон В. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы