Борис Вайнблат

 Вспомнил и записал

для своего внука Юры

ВОСПОМИНАНИЯ

СЧАСТЛИВОГО ЧЕЛОВЕКА

Эвакуация

После долгого забытья я, наконец, пришел в себя. Я лежал на деревянном вокзальном диване в зале ожидания железнодорожной станции Бузулук, а надо мной склонился старичок с бородкой. Он мял мне живот и как-то заботливо спрашивал: «Болит – не болит?», выстукивал меня костяшками пальцев, а потом попросил пописать в горшок.

Мама много лет спустя рассказала мне, что к этому времени я уже несколько дней был в забытьи, весь горел, тело покрылось сыпью. Но окончательно я напугал своих близких, когда моя моча стала красной от крови. Мама поняла, что до конечного пункта нашей эвакуации (Город Сталинск, теперь Новокузнецк) мне не доехать, и вся наша семья: дедушка, бабушка и мама вместе со мной - сошли с поезда на ближайшей железнодорожной станции Бузулук, что в Татарии.

Мама побежала в ближайшую больницу за врачом, но там дежурил лишь один старенький фельдшер. Слава богу, он оказался очень внимательным и опытным медиком. Его диагноз был таков: в поезде я заразился скарлатиной, которая протекала в очень тяжелой форме. Болезнь дала осложнение на почки и в моей моче появилась кровь. Фельдшер пошел с мамой в аптеку, но, естественно, никаких лекарств там не оказалось. И тогда этот добрый человек предложил моим отчаявшимся близким единственно возможный в то время путь моего спасения: ехать в ближайшее село, где, как он знал, были бахчи, и попытаться меня спасти арбузами и тыквами. Это было село Елшанка, что в 25 км от Бузулука.

Я не могу представить себе тех усилий, которые предприняли мои мама и дедушка, но всё же они добились от районных организаций направления на работу в ту самую тыквенно-арбузную Елшанку: мама – завучем школы, а дедушка – бухгалтером в местный колхоз.

Кстати, много лет спустя, в 1958 г., я ехал в составе студенческого отряда на целину. Поезд шел без расписания: то сутки мы мчали без остановки, то вдруг на много часов застревали на небольших станциях. Так я вновь оказался в судьбоносном для меня Бузулуке. В памяти сохранился большой зал ожиданий, а в действительности зальчик оказался крохотным: всего несколько потертых деревянных диванов. На спинках некоторых из них были вырезаны буквы НКПС (Народный комиссариат путей сообщения). Возможно, на одном из этих диванов меня и осматривал тот добрый фельдшер.   

Но в начале моей исповеди следует рассказать о том, как в сентябре 1941 года мама, бабушка, дедушка и я оказались так далеко от тихого зеленого Житомира, в котором мы жили до войны и в котором я родился.

Мне полтора года (1939 год)

 21 июня 1941 года вся наша большая житомирская семья отмечала мой день рождения - мне исполнилось целых три года. В нашей квартире на ул. Котовского 16 собрались мои двоюродные сестрички, моя бабушка по отцу - Хая, остальная родня. Бабушка пришла с чемоданом, так как планировала, не возвращаясь домой, прямо со дня рождения уехать к своему младшему сыну в Белоруссию.

Папа потом рассказывал, что таких веселых и теплых именин он не помнит. Меня-именинника поставили на табурет и после долгих уговоров я спел песню:

«... кони сытые бьют копытами,

Разобъем по-сталински врага».

Я до сих пор полностью помню текст этой песни... Мое трехлетие запомнилось всем гостям еще и потому, что это была последняя встреча всей нашей большой семьи...

Вечером меня уложили спать, а  папа пошел провожать свою маму на поезд до Витебска. Она должна было добраться до города Борисов (это недалеко до Минска), где служил ее сын, а мой дядя Меня. У него недавно родился первенец, и бабушка хотела познакомиться с невесткой и потетешкать нового внука. В три часа ночи 22 июня папа вернулся с вокзала, а через несколько часов  радио объявило о том, что гитлеровские войска «без объявления войны вероломно напали...». И уже через пару дней стало ясно, как мы «разобъем по-сталински врага».

Конечно, всё это я рассказываю со слов своих родных, но кое-что запомнилось и мне. Так, я помню, что перед уходом в армию папа вырыл у нас во дворе глубокую щель (небольшой узкий ров, глубиной в человеческий рост), которая и служила нам бомбоубежищем. Так вот, во время одного из налетов немецкой авиации мы там и спасались. Мне очень хотелось посмотреть на самолеты, ведь тогда это была большая редкость! Но бабушка заставила меня лечь на дно щели, и я только слышал, как щелкают пули по крыше нашего дома.

Знаю, что из Житомира мы вырвались буквально накануне прихода немцев и перебрались в Харьков, где жили старшие братья отца. Знаю, что если бы не помощь моего дяди Самуила, который был одним из руководителей города, то мы бы наверняка остались в Житомире. А судьба всех евреев, которые вынуждены были остаться «под оккупацией», известна...

Дорогу в эвакуацию, кромке одного эпизода, я не запомнил. Когда мы только отъехали от Харькова, поезд атаковали немецкие самолеты. Состав наш, и это было прекрасно видно с воздуха, был сугубо гражданским, состоящий из пассажирских вагонов, да и шел он по направлению от фронта, но немецкие летчики, вероятно, решили позабавиться. Помню, как поезд резко затормозил, пассажиры закричали и начали выскакивать из обстреливаемых вагонов. Мы побежали в лес, росший вдоль дороги. Мамы тащила меня в глубь зарослей, я задыхался от быстрого бега, мне казалось, что сердце у меня вот-вот выскочит из груди. Я упал, и мама, подхватив меня на руки, бежала дальше в чащобу. Как закончился налет, я не помню...   

Итак, на попутной телеге мы добрались до села Елшанка. Дорогу я не запомнил, так как скрип колес меня, еще очень слабого, убаюкал. Впоследствии я тщательно «просмотрел» эту дорогу через Гугл и узнал, что она шла через лес. Конечно я этого не помню... Мама потом рассказывала, что переночевали мы на лавках в правлении колхоза, а затем председатель сельсовета пошел с мамой по селу организовывать нам постой. Куда бы мы не просились, нас никто не хотел принимать. И дело было не в том, что мы - евреи. Жители села просто не хотели осложнять себе жизнь, принимая в свой дом чужаков. Пишу об этом и невольно вспоминаю творения ура-патриотических писак о том теплом приеме, который якобы оказывали эвакуированным!

Согласилась нас взять на постой лишь одна семья, семья Дарьи и Насти Будаевых, да и то потому, что у сестер не было сил сопротивляться давлению председателя. У Дарьи была открытая форма туберкулеза, от которой она через пару месяцев и скончалась, а у Насти, крупной мужеподобной женщины, была эпилепсия. Вот так, малыша, т. е. – меня, только что перенесшего тяжелую скарлатину, поселили в избу к харкающей кровью женщине! И мои родные вынуждены были на это согласиться: другого выхода просто не было. В дальнейшем у моих родных с Настей сложились добрые отношения, и после возвращения из эвакуации мама писала ей письма, а она отвечала. Вернее, за Настю писал кто-то из соседей, так как она была неграмотна.

Следует особо рассказать об избе Будаевых, в которой нам предстояло прожить более двух лет. Некогда это была добротная четырехстенка. Для тех, кто не знает смысла слова «четырехстенка», поясню: в избе-четырехстенке была только одна комната с окнами на две стороны, с русской печью и просторными сенями.

Председатель колхоза прислал двух плотников-инвалидов, и они разгородили избу на две части, используя для этого горбыль, т.е. нестроганые и необрезные доски. В одной части жили наши хозяева Будаевы, в другой – мы. Можете представить себе какие щели были в этой наскоро построенной перегородке! Но самый большой недостаток избы мои родные, будучи горожанами и никогда не жившие в избах, обнаружили не сразу: обычно щели между бревнами ежегодно конопатят сухим мхом. А в семье Будаевых мужика уже давно не было, и у двух хворых женщин просто не было сил конопатить избу. Мои родные поняли это тогда, когда похолодало. К счастью, оказалось, что в старом хозяйском сарае нашелся заготовленный ранее сухой мох, и они, как могли, законопатили щели между бревнами. Как показала суровая зима 1941-1942 года, законопатили неумело. С вечера протопленная изба за ночь так выхолаживалась, что в жестяной кружке замерзала вода, а натасканные с вечера ведра с водой к утру покрывались льдом.

Дров на зиму наши хозяева заготовили очень мало: буквально на один-два месяца. Дедушка с трудом выписал в местном лесничестве несколько бревен и до самых морозов мама, дед и бабушка пилили эти бревна, а дед после работы в рано наступавшей тьме их колол. Мне поручали собирать щепки, которые использовались для растопки, и складывать колотые дрова в поленицу, что я с гордостью и делал: ведь я выполнял такую важную работу! Хорошо помню запах сосновых дров, помню несмываемую живицу на своих руках.

Раннее утро начиналось с того, что бабушка растапливала русскую печь. Иногда огонь в печи разгорался быстро, изба начинала нагреваться, и я вылазил из старого кожуха, в который меня заворачивали на ночь. Конечно, никаких простыней-пододеяльников у нас не было. Чаще, однако, печь не разгоралась, не было тяги и весь дым шел в избу. Все кашляли от дыма, но бабушка раз за разом пыталась вздуть огонь, пока он не разгорался в полную силу и тогда печь начинала уютно гудеть.

Старик-фельдшер не ошибся: единственным продуктом питания, который нам смогли выписать в колхозе, были тыквы. Помню, как нам во двор приехала телега полная оранжевыми тыквами, и дедушка вместе с возницей сгружали эти огромные плоды. А они были так велики, что два мужика скатывали их на землю по доске. Так же по доске дедушка с мамой затаскивали тыквы в подвал нашей избы.

Если утро бабушки начиналось с разжигания печи, то утро дедушки - с «разделывания» тыквы. Сначала он огромным ножом срезал верхушку с комлем, потом топором вырубал несколько огромных оранжевых секторов.

Тыквой мы питались всю первую зиму. Вспоминая тыквенную «диету», я невольно сравниваю бабушкину великую кулинарную изобретательность с профессионализмом нынешних высококлассных поваров. А ведь у нее в распоряжении была только тыква, а у них - сотни наименований продуктов. Бабушка готовила из тыквы всё, даже чай заваривали сухими волокнами, в которых прятались тыквенные семечки! Чай получался бледно-желтого цвета со сладковатым тыквенным привкусом, ведь сахара у нас не было и в помине. Затем в дело шла «шляпка» - верхушка тыквы. Бабушка пекла ее прямо на поду печи. И наконец, очередь доходила до тыквенной мякоти, которую бабушка парила в чугунке. Иногда, если удавалось достать пару картошек, бабушка варила деликатес – тыквенный суп. Ну а если мама и дед получала в правлении колхоза немного пшена, а это случалось крайне редко, то у нас был настоящий пир: тыквенная каша с пшеном! Эту кашу у нас в семье любят и поныне.

И так всю зиму: тыква, тыква и еще раз тыква. И слава богу, что она у нас была! Тыкву мы ели по утрам, на обед и на ужин, пока весной на огороде не появилась первая зелень. Нынешние диетологи не могут остановиться, нахваливая полезность тыквы. Охотно им верю: тыква спасла нас от голодной смерти зимой 1941 – 42 годов. А ведь у очень многих семей в то страшное время не было и того.

Летом у нас кончилась тыква, зато иногда у нас появлялись грибы. Мама приметила, что на завалинках многих изб растут шампиньоны и просила у хозяев разрешения их собирать. Местные удивлялись, но разрешали: «Самойловна, ты что, их ешь? Это ведь навозники, поганые грибы...». И сколько мама не убеждала сельчан, что шампиньон - замечательный гриб, они продолжали ими брезговать. Мама научила меня собирать щавель и майскую нежгучую крапиву для крапивных щей.

Уже живя в сытой Германии, я сохранил традицию варить хоть раз в году крапивные щи. На это обратила внимание моя соседка по дому фрау Барбара, с которой мы нередко вместе прогуливали наших собак. Она вдруг вспомнила, что ее мама в голодные послевоенные годы тоже собирала крапиву для die grüne Süppe. Так что, да здравствует крапива, спасавшая в трудные годы и русских, и немцев!..

Мама уходила на работу рано: часов в семь утра, открывала школу и помогала завхозу Власьевне топить школьные печи, чтобы к приходу учеников в классах было мало-мальски тепло.

Всю первую зиму я на улицу не выходил, т.к. морозы зимой 1941-1942 годов были за сорок градусов, а я только-только пришел в себя после скарлатины, к тому же у меня, естественно, не было теплой одежды.

В нашей части избы днем я обычно оставался один: на работу уходила бабушка и дед, только за перегородкой заходилась в чахоточном кашле Дарья Будаева. Она умерла в январе 1942 года.

Моим единственным развлечением в первую зиму эвакуации было протаивать своим дыханием дырочки в инее, покрывавшем толстым слоем окна. Пока дырочка снова не затягивалась инеем, я мог видеть всё, что происходило на улице, а там обычно ничего не происходило: село было безлюдным. В обед прибегала бабушка и кормила меня тыквенной «шляпкой». Печеную мякоть я выскребал ложкой. Мне этот процесс очень нравился, ведь для шляпки тарелка была не нужна. Потом бабушка уходила, а вскоре на дворе и в избе становилось темно и моим единственным занятием было наблюдать, как в печи, потрескивая, догорают головешки, вспыхивают и гаснут на них синие блики.

Моя бабушка Фрида

(Снимок 1946-1947 года)

Больше всего я любил и с нетерпением ждал вечернюю пору, когда вся семья собиралась после работы. Никто никуда не спешил: мама зажигала коптилку и в ее колеблющемся свете проверяла школьные тетради; дедушка приносил свою бухгалтерскую работу и щелкал костяшками счет; Настя приходила на нашу половину избы и угощала нас жареными тыквенными семечками. Все с удовольствием их щелкали. Ладонь у Насти была огромная как лопата, и хотя я подставлял две свои ладошки, семечки из Настиной горсти в них не вмещались.

Вечерами бабушка рассказывала мне сказки. Память у нее была исключительной! Она знала наизусть почти всего Пушкина и Надсона (Некрасова – не любила), помнила сказки братьев Гримм, Андерсена, Корнея Чуковского, народные сказки. Бабушка пела мне забытые теперь песни. Например, я до сих пор помню такую песню: «Улетел орел домой, / солнце скрылось за горой./ Ветер после трех ночей/ мчится к матери своей./ Ветра спрашивает мать:/ «Где изволил пропадать?/  То ли звезды воевал?/ То ли волны всё гонял?»/  С появлением Интернета я узнал, что слова эти  принадлежат Майкову.

Бабушка прекрасно понимала, что меня, трехлетнего малыша, надо развивать, а книг, тем более детских, у нас, конечно же, не было; вот и пригодилась ее память. Но она не только мне рассказывала сказки и стихи, она учила их пересказывать, а стихи заучивать наизусть. Я и теперь, прочитав пару раз стихотворение, запоминаю его надолго.

 Бабушка объясняла мне смысл непонятных или незнакомых слов, рассказала о рифме, вроде бы ненамеренно развивала во мне чувство языка. Как всё это мне позднее пригодилось! И если мама от темна до темна была на работе (она была не только завучем единственной в Елшанке школы, но и преподавала химию, биологию и немецкий язык, была также классным руководителем - ведь всех учителей-мужчин забрали на фронт), а дедушка был человеком, углубленным в себя и в работу, поэтому вся доброта и любовь, свойственная бабушке, была без остатка отдана мне. Позже, летом, когда я пропадал целый день на улице и, бегая, ранил то коленку, то локоть, то загонял занозу, бабушка всегда снимала боль. «Подуй, подуй, подуй!» - требовал я от бабушки, и она дула мне на ранку и приговаривала непонятные еврейские слова: «Мир зай зайн!» - Мне за тебя! И, о чудо, боль тут же проходила, а ранка затягивалась!

Сейчас, по прошествии очень многих лет, бабушка остается для меня эталоном безграничной доброты. Если бы я был верующим, то считал бы, что бабушка – мой ангел-хранитель, защищающий меня и мою семью все последующие годы.

Зимой произошел трагический случай, который произвел на нашу семью тяжелое впечатление и остался в памяти на всю жизнь. С мамой в школе работала еще одна эвакуированная учительница. Ее маленький сын, мой ровесник, простудился в холодной избе, простуда перешла в воспаление легких. Никаких антибиотиков тогда еще не было, и мальчик умер. А как его хоронить, когда морозы стояли под тридцать, а земля была твердой, как гранит? Обо всем этом я написал в рассказе «Павка Будаев».   

В конце февраля моя жизнь стала разнообразней: у единственной козы наших хозяев родился козленок. Его по ельшанской традиции назвали Борькой. В промерзлом сарае Борька бы замерз в первую же ночь, ведь холода не отпускали, и его взяли в избу. Козленок сразу же признал во мне своего сверстника и начал со мной свои козлинные игры: ему нужно было со мной обязательно бодаться. Хорошо, что рожки у него еще не прорезались, но его козлинный лоб и бугорки будущих рогов были достаточно тверды. Он обязательно хотел меня ими ударить, но я почему-то на козленка не обижался, - ведь, по сути, мы оба были одного возраста и нам обоим было скучно в одиночестве. А еще бабушка как-то принесла мне длинную лозу, и я смог защищаться от Борьки. Помню, как козленок пружинисто вскакивал на стол и со стола бросался на меня в атаку.

С наступлением тепла козленок отправился в сарай, и наша дружба прекратилась. В памяти сохранилось, что он постоянно сыпал горох и к приходу взрослых вся изба  благоухала козлиными экскрементами.

Я упомянул коптилку, вокруг которой собиралась наша семья. Расскажу историю коптилки подробнее. Нам ее подарил кто-то из маминых коллег-учителей. Это была низкая и широкая бутылочка с льняным маслом, из горлышка которой торчал фитилек. Коптилка потому и называется коптилкой, что она давала мало света, зато много копоти. Потом дедушка выписал в колхозе керосиновую лампу без стекла, но ее пламя постоянно задували сквозняки. И наконец, мама, будучи на учительской конференции в Бузулуке, привезла ламповое стекло. История получения этого стекла заслуживает отдельного рассказа. После тысячи предупреждений быть со стеклом осторожным и обходить его десятой дорогой (всё это высказывалось, конечно мне, а кому же еще?), эту драгоценную вещь водрузили на горелку керосиновой лампы. И произошло чудо! Наша невзрачная комната вдруг преобразилась, она стала просторней и, кажется, теплее.

Когда потеплело меня стали выпускать во двор, а потом и на улицу. У бабушки были золотые руки: она распорола старые брюки деда и сшила мне штаны на помочах и курточку, - из старой одежонки я за зиму окончательно вырос.

Первый раз я обновил этот наряд во время сбора ландышей. Школе поручили собрать сколько-то сотен килограмм цветов ландыша, из которых тогда производили ландышевые капли. Было такое сердечное средство. В сборе ландышей принимали участие все: и школьники, и учителя. В сырых лесах, окружающих Елшанку, ландышей было много. Все хотели помочь фронту и с энтузиастом собирали огромные охапки этих нежных цветов. Собирал и я, относя свои букетики на телегу. В лесу было весело, классы соревновались между собой, аукались, бегали друг за другом. После зимы, проведенной почти в одиночку, я был просто оглушен многолюдьем, громкими голосами, беготней. На обратном пути меня посадили рядом с возницей, чему я был бесконечно рад.

В соседней избе жила девочка Раечка с которой я, истосковавшийся по детям, познакомился и подружился. Она была старше меня и взяла надо мной, как тогда говорили, шефство. С ней мы облазили все соседние холмы, ловили кузнечиков и стрекоз, ставили «опыты» на ящерицах. Рая знала множество съедобных растений. Она научила меня находить остро пахучую весеннюю черемшу, собирать калачики – плоды какой-то травы, объедать летом цветы желтой акации, а осенью – ягоды черемухи.

Как-то естественно меня приняла и уличная компания. Мы вместе бегали на мелководную речку Самарку купаться. Раечка показала мне лягушачью икру, а потом несметные стаи головастиков, которые из нее вылупливались. Я часами следил за таинственным танцем головастиков в мелкой теплой заводи. Вообще, в то лето я узнал очень много полезного: о съедобных растениях я уже писал, но местные ребята научили меня играть в цурки-палки, узнавать по окраске птичьей скорлупы породы местных птиц, а главное, научили очень многим незнакомым мне ранее словам. Например, как и все местные ребята, после каждого слова я говорил слово «бля». «Иду я, бля, по улице, а навстречу, бля, выбегает соседский телок». Однажды я что-то рассказывал маме, и вдруг заметил, что ее лицо вытянулось: «Боже мой, Борька. Не смей больше произносить это мерзкое слово. Слышишь, не смей!» Я не сразу понял, какое слово имела мама в виду, ведь слово «бля» повсеместно употребляли и взрослые, и дети.  Постепенно я научился следить за своей речью и на улице спокойно использовал «это мерзкое слово», а дома без него обходился, правда с трудом.

И еще одно запомнившееся событие произошло летом 1942 года. Дедушка должен был сделать ревизию на колхозной пасеке и взял меня с собой в поездку. На конюшне дедушка выбрал лошадь, запряг ее в телегу, погрузил портфель с бумагами, посадил меня рядом с собой, взмахнул кнутом, и мы поехали на далекую лесную пасеку. Кое-кто из моей родни и по сей день считает моего дедушку человеком книги, этаким интеллигентом, который руками ничего делать не умел. Так вот, дед споро запряг лошадь, а когда приехали на пасеку, распряг, сделал ей ременные путы на передние ноги и пустил пастись.

На пасеке, расположенной на большой лесной поляне, нас встретил очень добрый дедушка-пасечник, который первым делом научил меня, как себя вести в окружении пчел, показал устройство улья и весь свой инвентарь. Он с таким уважением рассказывал о пчелиной семье, что хотя я не помню его конкретных слов, но уважительная тональность по отношению к пчелам и сегодня во мне. Пасечник повел меня к лесному ключу, и я увидел, как танцуют песчинки на его дне. Помню очень вкусный травяной чай с медом, которым он нас угостил. От непривычного чая и сладкого ароматного меда я сразу опьянел и меня отвели спать в шалаш. Когда я проснулся, дед уже закончил ревизию и играл в шахматы с пасечником. Я вылез из шалаша и вдруг увидел над собой высокое летнее небо. Я впервые обратил внимание на башни кучевых облаков, на бездонность небесной голубизны. Помню это летнее небо до сих пор.

На обратном пути дедушка мне рассказал, что в разговоре с пасечником выяснилось, что во время Первой мировой войны они служили в одном полку, участвовали в одних и тех же боях под командованием одних и тех же командиров, помнили множество событий, а вот знакомы не были. На прощанье пасечник дал мне кусочек сот – самого вкусного в мире лакомства.

С волнением перехожу к самой страшной части своих елшанских воспоминаний. Но сначала следует рассказать о том, что местных мужчин традиционно призывали на воинскую службу в Дальневосточный военный округ. Мама мне рассказывала, что первые месяцы войны деревенские жители ее почти не ощущали, - война шла где-то далеко на западе страны и Елшанки не касалась, тем более что письма от мужей и сыновей, служащих на Дальнем Востоке, приходили регулярно. Но в начале ноября 1941 года дальневосточные дивизии срочно «Алюр три креста» через всю страну были переброшены под Москву, к которой к тому времени вплотную подошли немецкие части. Позднее из истории я узнал, что эти сибирские дивизии сразу же по прибытии бросали в бой. Не было времени для подготовки боевых позиций, организации взаимодействия с танками и авиацией, даже для разведки противника. Людей словно солому кидали в пылающий костер войны. И сразу же в деревню перестали приходить письма от сыновей и мужей. В это же безысходное и мрачное время прервалась переписка и с папой, и с моим дядей Исааком. Они оба тоже были на фронте.

Верхний ряд. Слева на право: дядя Исаак, его жена Вера,

моя мама Рахиль (в семье – Леля), мой папа Илья (Люся).

Нижний ряд. Я, мой дедушка Самуил, моя сестра Таня и бабушка Фрида

(1946 -  1947 год)

Мама потом рассказывала, что деревня словно окаменела. О том, что происходило на фронте, знали плохо - газеты приходили только в сельсовет и единственный громкоговоритель был тоже там. А в январе сорок второго года почту словно прорвало: каждый день письмоносица приносила в деревню похоронки, иногда по несколько штук в день. И так было день за днем всю зиму и весну 1942 -го. Мама рассказывала, что когда письмоносица направлялась к какой-то избе, женщины и дети, живущие в ней, начинали выть от предчувствия беды. У мамы в школе получили похоронки все учительницы, а учительница младших классов получила черную весточку дважды: о муже и старшем сыне.

Моих родных похоронки миновали, но не миновало многомесячное мучительное ожидание писем с фронта, не миновал жуткий страх от вида идущего по селу почтальона. Мои бабушка и мама (совсем молодая - ей было около 53 лет) умерли от рака. Абсолютно уверен, что начало этому заболеванию было положено во время войны, назову даже более точное время: зима 1941-1942 годов... Страшное нервное напряжение даром не прошло!

И еще, в то черное время моя до этого неверующая бабушка начала молится. Рано утром, еще не начав растопку печи, она произносила непонятные мне слова: «Шма Исраель...». Вероятно, Творец услышал бабушкину молитву, и ее сын и зять вернулись с  той войны живыми.

Весной сорок второго в армию призвали любимого маминого ученика Павку Будаева. (См. рассказ «Павка Будаев»). Мама считала его очень талантливым юношей и прочила ему большое будущее. Но не было суждено. Летом того же года к Павкиной матери пришла похоронка. Деревенское «радио» немедленно донесло до мамы эту весть, и она кинулась к Павкиной матери. Да чем поможешь несчастной женщине?!

К лету 1942 года в нашей Ельшанке из лиц мужского пола оставались старики да мальчишки.

В то же лето к нам на пару дней заехал в отпуск мой дядя Исаак. Он был молод, ослепительно красив - даже я, мальчишка, понимал это, да еще с лейтенантскими кубиками на петлицах. Дядя был радистом-десантником и перед очередной заброской в немецкий тыл ему дали кратковременный отпуск. Он сделал мне массу шикарных подарков: сигнальный фонарик, светивший красным, синим и зеленым светом; длинные несыреющие сигнальные спички и, самое главное, немецкий складной ножик. Таких замечательных вещей ни у кого из мальчишек не было! Правда, ножик мама тут же забрала и я его больше никогда не видел. Как тогда Елшанка завидовала бабушке и маме, а мальчишки – мне!

В связи с приездом дяди Исаака не могу не рассказать об одной почти фантастической истории. Конечно, дядя ехал к нам в битком забитом общем вагоне. На одной из промежуточных станций к поезду (дядя вышел на минуту покурить) подошла необычно одетая молодая женщина. На ней была какая-то непривычная для наших мест короткая юбка и клетчатый жакет, явно западного покроя. На плохом русском языке она просила посадить ее в поезд. Но ни проводница, ни пассажиры не хотели пускать странную девушку в вагон. Дяде эта девушка чем-то неуловимым понравилась, и он, пообещав проводнице стоять всю дорогу, посадил девушку на свое место. Дядя немного знал немецкий язык, а для новой знакомой немецкий был почти родным языком, и они разговорились. И в разговоре выяснилось, что Сара (так звали девушку) - его двоюродная сестра, дочь родной сестры моей бабушки - тети Ривы.

Семья тети Ривы волей судьбы оказалась в Латвии. Сестры не могли встречаться, ведь бабушка жила в «первом в мире государстве рабочих и крестьян», а ее родная сестра Рива – в буржуазной Латвии. Их дети: моя мама и дядя Исаак знали друг о друге, но никогда не виделись. Брат и сестра вместе доехали до Бузулука, в котором, как оказалось, работала провизором в аптеке тетя Рива. Мою бабушку и ее сестру отделяли какие-то 25-30 км, а они ничего не знали друг о друге!

Осенью сорок второго мы получили долгожданное письмо от папы. Неожиданным был обратный адрес: город Фрунзе (теперь – Бешкек). Он писал из госпиталя, куда попал после ранения. Папа был стрелком-радистом ночного бомбардировщика ТБ-3. Я потом спрашивал его: твой самолет обстреляли немцы? Папа отмалчивался, а много позже сказал: «Не знаю. Стреляли по воздушным целям и наши, и немецкие зенитки». Осколком зенитного снаряда пробило обшивку самолета и отрубило папе ступню. Летчики всеми бинтами, что у них были в наличии, примотали ему ступню, и тут от боли и потери крови он потерял сознание. В армейском госпитале ему отняли ступню, но ногу спасли и отправили на лечение в тыл. Так он попал во Фрунзе. Перед выпиской из госпиталя он сообщил, что, вероятно, в феврале приедет в Елшанку.

И действительно, вьюжной февральской ночью 1943 года папа постучал в наше окно. Пешком, опираясь на костыли, а иногда на попутных санях он добрался до нашего занесенного метелями села.

У меня есть рассказ о возвращении папы из госпиталя «Хвост ящерицы». Папа привез нам редкий гостинец: раненым иногда давали белый хлеб и он его не ел, резал на маленькие кусочки и сушил на горячем киргизском солнце. Этот мешочек белых сухарей и был его гостинцем.

Помню, что вскоре после возвращения папы к нам зашла учительница из маминой школы. Мама познакомила ее с папой, и вдруг наша гостя разрыдалась: «Ты счастливая, Самойловна! Пусть он без ноги, но живой, живой!»

Работы инвалиду на костылях в колхозе не было, и папа как умел старался подрабатывать, например, чинил часы-ходики. За два года войны часы во всей деревне остановились и как их ни пытались оживить (вешали к гирям дополнительный груз, например, гайку), они постепенно все замерли. И папа взялся за их ремонт. Он разбирал механизм часов, промывал керосином, выравнивал оси и стрелки, очищал от грязи и дохлых пауков шестеренки. И в большинстве случаев часы оживали. Я с удовольствием сидел рядом и наблюдал за этим чудом. Конечно, папа часовщиком не был, но как всякий толковый инженер мог разобраться в несложном механизме. Часы мы относили хозяйке, вешали на прежнее место, а потом папа разрешал мне подтолкнуть маятник. Мы получали за это огромный гонорар: пять штук яиц или граммов сто сливочного масла.

С папиным возвращением в моем воспитании появилось мужское начало. Папа был противником всяких шарфов, платков, перчаток и рукавиц. Как не сопротивлялись бабушка и мама, папа настоял на том, чтобы я постоянно закалялся, то есть гулял без всего этого. Он рассказывал, что помогал техникам-вооруженцам подвешивать авиабомбы. А морозы стояли такие, что руки у не закаленных техников примерзали к металлу бомб. Папа был уверен, что так как в его поколении все мужчины были солдатами, то и мне предстоит тоже быть солдатом, а значит, долой варежки и шарфы! И еще он нашел в сарае поломанные санки, починил их и таким образом, я стал полноценным членом мальчишеской стаи. Санки были очень тяжелыми, я с трудом затягивал их на горку, но зато как они замечательно съезжали, как прыгали на трамплинах, как весело бил мне в лицо ветер и снег!  

Но не долго мы жили с папой. Я уже писал, что ему инженеру-строителю, да еще на костылях, в деревне делать было нечего, а его сестры, живущие в Сталинске (теперь - Новокузнетск), звали его в этот стремительно строящийся металлургический центр. Зимой папа получил необходимые документы для переезда в Сталинск.

В Сталинске папа устроился главным инженером одного из строительных управлений металлургического комбината, получил комнату в бараке и оформил документы на наш переезд к нему. Выехали мы из Елшанки в феврале, а приехали к папе в Сталинск в начале весны сорок третьего.

Переезд из Бузулука в Сталинск я помню значительно лучше, чем эвакуацию в Бузулук. В те годы в фасадные стены станционных зданий были вмурованы огромные медные краны для кипятка, над которыми крупными буквами было написано «Кипяток». Буфетов и столовых на вокзалах не было, и на остановках все пассажиры с чайниками и бидонами бежали к этим кранам. Основным «поставщиком» кипятка был дедушка, а так как никакого расписания движения поездов тогда не было, то мама и бабушка очень боялись, что он задержится в очереди и отстанет. А это тогда было не просто неприятным происшествием, а порой и трагедией. У наших дальних родственников случилось такое: мать побежала за кипятком, оставив в вагоне двух своих дочек, но неожиданно подцепили паровоз, и мать осталась на станции без денег и документов, с одним чайником в руках. Что она пережила, что пережили ее дочки, потерявшие мать, представить трудно. Но эта отдельная история из жизни нашей большой семьи.

Ехали мы две-три недели: то пропускали санитарные поезда, идущие на восток, то составы с солдатами и боевой техникой, идущими на запад, а порой просто по многу часов не подавали паровоз. Любовь к этим черным чудовищам, пышущим паром, сохранилась у меня до сих пор. С десяток лет назад мы, уже живя в Германии, вместе с внуком посетили Музей паровозов, расположенный в соседнем городе Бохум. И вновь на меня пахнуло запахом детства, запахом паровозного угля и смазки.

В Сталинске нас встречал папа. Он с трудом втиснул нас в битком забитый трамвайный вагон, втащил наш скарб, и трамвай, зазвенев, тронулся. Все были довольны: наконец мы добрались до пункта назначения, опять семья была в сборе. Я же радоваться не мог: во-первых, меня, маленького, зажали со всех сторон какие-то дядьки и тетки. Во-вторых, все вокруг жевали черемшу, которую в тех местах называли полбой. Считалось, что она помогает при авитаминозе. От тяжелого запаха черемши я просто задыхался. Наконец мы приехали на Нижнюю колонию, где среди прочих бараков находился и наш барак.

Место, которое называлось Нижняя колония, было бывшим лагерем для заключенных, строивших Кузнецкий металлургический комбинат (КМК). От лагеря и остались бараки, в которых и разместили часть эвакуированных в Сталинск. Наш барак, как и все остальные, был рагорожен на множество секций, в одной из которых поселили нашу семью. Секции были отделены друг от друга перегородками из рубероида (пропитанного смолой картона). Барак имел два входа, расположенных по его торцам. Здесь же были установлены две черные железные печи: по одной с каждой стороны. Огонь в них постоянно поддерживал истопник-инвалид, ковылявший на самодельном протезе - деревяном чурбачке. Напротив топки располагалась скамейка, на которой обычно сидел истопник и двое-трое мальчишек из живших в бараке семей. В коридоре барака было полутемно: его освещала только одна лампочка да сполохи от угля, горящего в печах. Каждый мальчишка и я, в том числе, выпрашивал у матери по одной картошке на вечер. Я отдавал ее истопнику, и он загребал ее в горячую печную золу. Каждый мальчишка внимательно следил за тем, чтобы его картошка не досталась другому. Истопник своими привычными к жару пальцами доставал мне испеченную на углях картошку, и я, перебрасывая ее горячую с руки на руку, неимоверно сильно на нее дул, пытаясь ее охладить.  

Нижняя колония (на то она и нижняя) находилась на низком месте, и весной или осенью вся территория вокруг превращалась в болото,  Иногда к нам приезжали машины с раскаленным металлургическим шлаком, который мы называли жужелкой, и высыпали ее в болото перед бараками. На короткое время грязь исчезала...

В бараке на Нижней колонии я узнал много полезного, например, что странные люди в лисьих малахаях, которых каждый день водили строем мимо нас, это - местный народ – горные шорцы. Эти люди – охотники и рыбаки, современной цивилизации не знали, всего боялись и, что было для них самым опасным, всему верили. В армию их не призывали из-за их дикости, а забирали в так называемые строительные батальоны и использовали на тяжелых подсобных работах. Им выдали карточки, чтобы они как и все получали продуты питания (отоваривались) в магазинах, но они, в отличие от остальных, не знали, что с ними делать, и зашивали как большую ценность в свои малахаи. Буквально ежедневно одного из этих бедолаг бандиты подстерегали, били трубой по голове и выпарывали карточки из малахаев. Местные власти, чтобы их как то спасти, забрали у горно-шорцев карточки и два раза в день водили под конвоем кормить в столовую. Мы, глупые и безжалостные мальчишки, дразнили этих диких людей такой песенкой:

Стройбат с котелком!

Ты куда шагаешь?

В райком за пайком.

Разве ты не знаешь?

(Столовая для горно-шорцев находилась рядом с райкомом партии).

Эти люди монгольского вида в рваных фуфайках с рыжими малахаями на головах, нестройно идущие под конвоем в столовую и с испугом озирающиеся на выкрикивающих злую песенку мальчишек, - вечный укор моей совести.

Местные мальчишки научили меня делать серку – жвачку из пихтовой сосны. Мы ее плавили в кипящей воде. Серка хорошо заглушала голод, который мы постоянно испытывали. Было у нас тогда такое проявление мальчишеской солидарности: жуешь серку, а к тебе подходит твой знакомый пацан: «Дай кен!» - говорит он. – Я выжевываю изо рта кусок серки и даю знакомому откусить. Естественно, прямо изо рта.

В Сталинске я вторично познакомился со своими сестричками из Житомира: Либорой, Стеллой и Женей. Они жили со своей мамой и тетями на так называемой, Верхней колонии. Помню, что они приняли меня очень хорошо, и я вдруг понял, что у меня на самом деле - большая семья. От дома, где жили мои сестры, открывался вид на индустриальный Сталинск: доменные печи, коксовые батареи, многочисленные трубы. Перед моим приходом к ним в гости выпал снег, а когда мы через пару часов уходили, а снег был уже серый от заводской копати.

К концу зимы события в нашей семье начали набирать обороты: во-первых, мне сообщили, что у меня скоро появится братик или сестричка. Во-вторых, стали поговаривать, что мы скоро вернемся в Украину. Наконец, благодаря дедушке, в нашем барачном закутке появилась большая карта Советского Союза и тарелка громкоговорителя. Теперь наш день начинался с Гимна Советского Союза. Затем следовало сообщение Совинформбюро о положении на фронтах. Новостями «ведал» мой дед: в левой руке он держал сипящий и хрипящий громкоговоритель, а правой – втыкал в карту крохотные красные флажки на булавках, отражая тем самым положение Красной армии. Пока бабушка кормила нас завтраком: картошкой в мундирах или кашей, мужчины обсуждали положение на фронтах. В это время наш барак затихал, прислушиваясь к словам деда: слышимость в бараке была превосходной. Но прежде всего деда слушала моя мама: она боялась любого неосторожного его слова и постоянно жестами ему показывала, что он был более резок в своих оценках, чем это допускалось. Помню, как она выразительно держала указательный палец перед губами!

К этому времени я уже стал понимать, что такое карточки, что они бывают разные, для работающих и для иждивенцев, т.е. для меня. Я стал так же понимать что значит их отоваривать и что значит, когда вместо перловой крупы выдавали ржавую селедку и не из чего было варить кашу, которая была нашей единственной едой. Уже в Харькове получение хлеба по карточкам легло полностью на меня.

Вот я упомянул Харьков, значит пора рассказать о нашем возвращении из эвакуации. Так получилось, что папа с начала 1944 г. работал в эвакуированном из Харькова проектном институте «Южгипроруда». Эшалон с сотрудниками этого института должен был отправится из Сталинска 29 марта, а 28 марта моя мама родила сестру Таню! С огромным трудом папа договорился с руководством другого института «Гипросталь» о том, что наша семья: мама с новорожденной сестренкой, дедушкой, бабушкой и со мной поедут с «Гипросталью» через месяц, т.е. в апреле 1944 г.

И так, наша семья с нашим скарбом, а главное, моей  крохотной сестричкой погрузились в поезд, состоящий из нескольких десятков теплушек. Это были товарные четырехосные «пульмановские», как их называли, вагоны. По обе стороны от откатывающейся широкой двери были установлены дощатые полки, на которых располагались обитатели вагона. Назвать их пассажирами – язык не поворачивается. В довольно тесном проходе между нарами стояла печка буржуйка, которая с горем пополам отапливала наш вагон. Отапливала, когда был уголь, а достать его было задачей непростой. Теоретически нам его должны были выдавать на станциях, но очень часто угля в пунктах выдачи не было. Причин было множество: не привезли, успели разобрать, просто пункт закрыт в урочное время. И я со взрослыми ходил вдоль станционных путей в поисках кусков угля.  

У нашей семьи были места на нижней и верхней полках. Женщины: мама с бабушкой и Таней располагались на нижней полке, а я с дедушкой – на верхней. Под полками размещался наш багаж и главная ценность - оцинкованное корыто. Об этом корыте следует рассказать отдельно, тем более что оно «украшало» наш быт еще много лет после войны. Мама его достала с трудом, и оно предназначалось для купания сестры. А теперь представьте, в каких условиях удавалось ее купать: весна была холодной, и вагон на ходу насквозь продувался. Значит, купали Таню во время остановок. Нагреть воду на единственной в вагоне печке, на которой к тому же весь вагон готовил еду, было проблемой. Проблемой также была стирка и сушка пеленок. Их сушили на дымовой трубе, от чего уже через два дня они стали коричневыми. Да, несколько байковых пеленок мама получила по особой заявке после рождения Тани. Конечно, этих пеленок не хватало, и новорожденную заворачивали в какие-то тряпки.

От Сталинска до Харькова мы добирались больше месяца. Помню, что постоянно не было паровозов, так как они были нужны для составов, идущих на фронт, для санитарных поездов, для перевозки военной техники, а нам их давали в последнюю очередь. И еще помню, что за всю долгую дорогу на запад не было ни одного нападения немецкой авиации на наш поезд. Кстати, в свои 5-6 лет я прекрасно разбирался в типах советских танков, самоходных установок, моделях орудий и минометов, в американских машинах: студебекерах, фордах, доджах, виллисах, стоящих на платформах. Детя войны, что поделаешь!

Наконец в вагоне все заговорили о том, что скоро мы прибудем в Харьков. Я буквально сгорал от нетерпения поскорее встретиться с папой. Последней нашей длительной стоянкой перед городом была крупная мостовая железнодорожная развязка. Перед мостами для их защиты были установлены бетонные капониры, оснащенные пулеметами, и мы из открытых дверей всё это хозяйство с интересом разглядывали.

Наш товарный состав приняли не на главный харьковский вокзал, а на станцию Основа, где нас встречал папа. В начале мая 1944 года наша эвакуация закончилась.

ВОСПОМИНАНИЯ СЧАСТЛИВОГО ЧЕЛОВЕКА

ОТЕЦ И ВОЙНА

• Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
  Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.

  
  Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

  Войти >>