Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

Розалия Тавровская

 

ВРЕМЕНА НЕ ВЫБИРАЮТ, В НИХ ЖИВУТ

И УМИРАЮТ

 

                              Я обрастаю памятью

                             Как пустошь обрастает лесом.

                             И в той далекой памяти моей

                             Все начинается с «однажды».

                             И в том закономерность бытия

                             И в том неутоленность жажды.

                             И в памяти моей такая скрыта мощь,

                             Что воскрешает образы и множит.

                             Шумит, не умолкая, память-дождь

                             И память-снег летит и пасть не может

                                                                                              Давид Самойлов

 

Все чаще, подробнее возникают в сознании картины моей такой долгой, почти 90-летней жизни. И как это ни странно, ведь много людей, событий, дружб, впечатлений и радостных и трагических, но всего явственней проступают образы тех 4-5-и лет, военных лет, таких бесконечно долгих по сравнению со всеми последующими. Мое поколение в предвоенные годы всем строем жизни страны готовилось к неизбежной войне. «Будь готов к труду и обороне» - лозунг и значок нагрудный тому, кто сдал нормы зачета. Предмет гордости мальчишек и девчонок.

Фильмы, песни вселяют уверенность – мы победим. Нет никого сильнее нас. «Если завтра война, мы сегодня к победе готовы». Мы поем с восторгом и упоением: «Родимый город может спать спокойно и зеленеть и видеть сны среди войны».

Наш враг – Германия. Там фашизм, там все против человека, их надо уничтожить. Немецкий язык в школах отменяют. Мы на радостях издеваемся над учительницей немкой. Все понятно – кто враг, кто друг. И как гром среди ясного неба – oказывается, нет плохой Германии, она нам   друг и помогает освободить страждущие в оковах капитализма народы западной Украины и Белоруссии, а затем и Прибалтики. В наших головах и чувствах обвал и сумбур. Понять ничего нельзя. Но ...раз Сталин так поступает – значит, все правильно – это вбито в наши несчастные головы на века.

У меня на душе неспокойно, чувствую: здесь что-то не так, боюсь этих мыслей. Что-то фальшивое, что-то скребет душу. Говорю об этом только со своим другом Игорем. Его давно нет на свете, он погиб в 44 году. Я еще, наверное, не раз буду говорить об этом замечательном человеке.

Лето 41 года началось для меня как праздник и неожиданный подарок судьбы. Я окончила 9 класс. Очень хочется уехать из дома, подальше от Евдокии Ивановны, моей мачехи. Но куда? Есть идея – поехать в пионерский лагерь вожатой. Как этого добиться?

Решаю пойти в горком комсомола. В горком меня не пускает вахтер, предъявляю комсомольский билет – ничего не хочет слушать, не пускает.

В этот момент подошел какой-то важного вида молодой татарин. Спрашивает, что здесь делает эта девушка? Я ему объясняю.

Вижу, он заинтересован, прохожу вместе с ним в его кабинет. Рассказываю, что я уже два года вожатая в 5-х - 6 –х классах, a теперь хотела бы летом поработать в лагере. Он внимательно слушает и неожиданно предлагает работу в Артеке. Не верю своим ушам. Об Артеке я даже не мечтала.

К сожалению, я еще не знала о такой житейской мудрости: «Бесплатный сыр бывает только в мышеловке». Артек для меня чуть не стал такой мышеловкой, но пока благодарю и радуюсь.  

И вот я – вожатая в пионерском лагере Артек, в верхнем лагере. «Артек» - это был всесоюзный пионерский лагерь, где в очень комфортных условиях отдыхали дети партийной и хозяйственной верхушки и дети, одаренные в какой нибудь области искусств, отличники учебы и активисты.

Он утопает в зарослях сосен. Больше никогда я не испытывала такого восторга перед чудом природы. Крутой спуск к бесконечному сверкающему морю. Белые чашки цветов магнолий. Сам воздух какой-то особенный, пряный. Я чувствую себя свободной, счастливой и взрослой. Это мой первый день самостоятельной взрослой жизни. Остался только год до окончания школы. Я верю, моя мечта сбудется: я буду учиться в МГУ на филологическом. А пока все замечательно.

Я еще только два дня в лагере. Меня поселили вместе со взрослой девушкой, вожатой из Эстонии. Мы очень понравились друг дружке. У нее интересная судьба, она подпольщица, член Компартии Эстонии. После прихода русских ее назначили зав. отделом пионерской работы в ЦК комсомола Эстонии. В Артеке у нее практика. Мы всюду вместе.

Неожиданно меня вызывают к начальнику лагеря, он поручает мне быть ночным дежурным у телефона в его кабинете.

Я смущена, ничего не понимаю. Как я могу быть дежурным, ведь я еще здесь ничего не знаю. Он меня успокаивает. Дело простое – отвечать на телефонные звонки и записывать поручения.

Сижу ночью в кабинете, скучаю, телефон молчит. Слышу, подъехала машина, входит уже знакомый мне секретарь симферопольского горкома. Жмет мне руку, слегка обнимает, расспрашивает, как мне здесь живется, не обижают ли меня, ведь я еще такая неопытная. Если будут сложности, он меня всегда защитит. Я поражена, ничего не понимаю, зачем он здесь. Пытается меня поцеловать. К счастью, Нина решила проведать меня и зашла в кабинет вовремя. Он отшутился и ушел со словами: «Приятно вместо директора встретить такую милую девушку». Я и сама,  перепуганная и оскорбленная, уже начинаю понимать, а Нина, как старшая,  довершила мое образование в этой области подлости, вседозволенности и цинизма.

Знакомлюсь с отрядом – первое разочарование. Дети из Латвии по-русски не говорят, дичатся, контакта нет. Не умею их занять, а тут еще что-то неуловимо меняется. Почему-то не разрешается спускаться к морю, радио не работает, нет света, костры не разрешены, слышны выстрелы. Говорят, идут военные маневры. Слухи, тревога. Нам ничего толком не известно. И вдруг начинается эвакуация. Дети требуют, чтобы их отправили домой. Они еще не знают, что идет война, и на долгие 4 года их будут перебрасывать в разные уголки страны. Они не знают, что в Прибалтике уже немцы. Спустя много лет в Таллине моя подруга Нина Храброва, вожатая сводных отрядов Литвы и Эстонии, рассказывала о тех ужасах и страданиях, которые перенесли эти дети. Испуганных, оторванных от родных, от привычной среды, не говорящих по-русски, из Симферополя их отправили в Москву и поселили в Бывшем имении бабушки Лермонтова, «Мцыри», расположенным вблизи Москвы.

Когда начались бомбежки, положение стало угрожающим, их отправили в Сталинград. Ничего хуже быть не могло. Из Сталинграда пришлось бежать под обстрелом, бросив те немногие вещи, которые у них имелись. Уже начинались холода.

Из Сталинграда,  под огнем, она успела вывести детей. Алтай, бедная деревня, встретила их настороженно. «Самим нечего есть». Голод, холод. Дети раздеты. Она измучена ответственностью и невозможностью помочь, бьется за каждый кусок хлеба, тряпку, пару обуви. Я тоже должна была быть с ними, но мой отец на вокзале в Симферополе встретил наш поезд и потребовал меня, как несовершеннолетнюю, освободить от работы и оставить с семьей, несмотря на моё сопротивление и слёзы. Все мои друзья мальчики уже призваны в армию. Кого-то тайно готовили к партизанской и подпольной работе. Я и мои подруги учимся на курсах медсестер и хотим, чтобы нас отправили на фронт. На этих курсах нас учили по обычной программе, как будто не было войны. Нас учили читать рецепты по латыни, мы изучали анатомию на трупах и т.д. вместо того, чтобы научить простейшим вещам – оказанию первой помощи при ранениях, накладыванию гипса, владению шприцем и другим основам сестринского дела.

Моя наивность простиралась так далеко, что я надеялась на фронте быть рядом с папой, а еще бы лучше и с моей самой близкой подругой. Но наша учеба длилась, насколько я помню, меньше двух недель. Папа мне сказал, что сегодня, может быть, последняя возможность уехать из города. Бои уже рядом. Он велел мне это передать моим друзьям, самым надежным, так как эти сведения не должны просочиться, это крайне опасно. Я побежала сразу к Шурочке Лемберг, моей подруге-еврейке, так как в ее дружной и многочисленной семье все в тревоге ждали скорых родов. Ее сестра была беременна, мама больна. Они очень встревожились, но не решились уехать. Им казалось, что в их положении это им не осилить.

Я успела предупредить всех девочек, с кем училась на курсах, и некоторых школьных друзей. Как это ни горько, но они все погибли. Кто-то не решился уехать, кто-то не успел.

Я успела передать эту страшную новость, но сказала папе, что уйду только с ним на фронт. Он меня отругал, велел выбросить противогаз из сумки и положить туда самое необходимое.

Поместились две смены белья и одно полотенце. Других вещей у меня нет. Папа надеется, что об этом позаботится Евдокия Ивановна. Она укладывает чемодан и какой-то узел. Позже оказалось, что моих вещей она не взяла. Можно было взять на семью очень небольшой груз.

Я оказалась в эвакуации совершенно раздетой. Спасибо, помогли хорошие люди. Кое-что мне дала Буся.

Наш путь в эвакуацию – это полтора месяца тяжелых испытаний. В первые дни пути - бомбежки, потом бесконечные стоянки вдали от станций, а значит, без воды и без еды. Нас много раз заставляли переходить из одного состава в другой, еще худший – это товарные вагоны или открытые платформы. Плач голодных и часто болеющих детей, страдания беспомощных матерей и полная неизвестность. Я из детей самая старшая, я – помошница, занимаюсь с маленькими, добываю на станции воду и кипяток, иногда удается отоварить хлебные рейсовые карточки. Через пути, под вагонами, но есть уверенность - я успею и не отстану, я проскочу, поезд постоит еще. Что это, глупость или оптимизм юности? Не знаю, но все как-то обошлось.

Нам, то есть мне и моей мачехе Евдокие Ивановне и ее дочери лучше, чем другим. В отличие от наших соседей по вагону мы знаем, куда едем.  Мы едем на Урал к моей любимой Бусеньке, сестре моего отца. Они очень дружны, всю жизнь, особенно в молодости, отец заботился о ней и помогал, защищая ее, когда они жили в детском доме. Ведь они очень рано потеряли родителей.

Все мое детство было согрето Бусенькой. Я ждала ее обязательного приезда на каникулы как праздника. Когда она приезжала, вся детвора с нашего двора завидовала мне, и я гордилась, что у меня есть такая молодая и веселая тетя.

Она пела с нами песни, устраивала хороводы. Мы, взявшись за руки, пели и плясали: «А мы просо сеяли, сеяли». Нам казалось, что все это так весело.

А еще лучше было, когда приходил ее друг Аркадий, и мы втроем шли в комсомольский клуб.

В мои 4-5 лет не было большего горя, если они убегали от меня.

Когда она вышла замуж, в нашу семью вошел Миша Горелик и стал очень скоро родным и любимым другом.

И вот мы едем к ним в совхоз, туда они эвакуированы из Москвы с двумя детьми. Инночка уже школьница, а маленький Вовочка родился на пятый день войны. Скорей бы их увидеть, скорей бы конец пути, такого изнурительного и бесконечного.

Но меня ждало такое испытание, какого я не могла увидеть даже в страшном сне. Я вдруг оказалась одна, на руках с 1,5 или 2-летней Леночкой, дочерью моей соседки по вагону, Маруси.

На какой-то станции в Мордовии была возможность помыться в санпропускнике. Первыми пошли Маруся и Элька, дочь Е.И., подросток 14 или 15 лет.

Поезд неожиданно тронулся и стал набирать скорость. Мать Эли только успела крикнуть мне: «Мы прыгаем, жди в Казани на вокзале». Муж Маруси решил тоже прыгать: «Держи Леночку».

Я в ужасе, Леночка плачет, зовет маму. Все мамы с детьми отстранились, да им тоже нечем помочь. Что делать с ребенком - не знаю. Кормить мне ее нечем. Кое-как осваиваюсь, она немного успокоилась. Так едем несколько дней.

Новые напасти – военные требуют, чтобы мы освободили вагон и пересели на открытые платформы. Это происходило в степи, далеко от станции. Платформы на другом пути, идти не близко.

Мечусь от вагона к платформе с вещами и Леночкой. По частям переношу наши и Марусины вещи. Леночка одна не хочет оставаться, плачет, бегает за мной. Это опасно.

Едем долго. Холодно ночами, днем палит солнце, голодно, нет воды. Теперь я уже ничего не могу достать на станциях, боюсь оставить ребенка.

Наконец Казань. Сидим на вокзале. Леночка болеет, понос. Мою ее под холодным краном в вокзальной, невероятно грязной уборной. Она уже привыкла ко мне, называет мамой.

Это осложняет наше положение. Я ищу помощи у коменданта вокзала. Он не верит, что это не мой ребенок. «Твой ребенок, сама и заботься, много вас таких». Так проходит много дней, уже не помню сколько.

В одну из ночей я сижу на чемодане, Леночка спит у меня на руках, я уже ничего не жду. Настроение отчаянное. Куда ехать - не знаю, нет адреса, нет денег, не знаю фамилии родителей ребенка.

И тут вижу: идет группа людей. Не верю своим глазам. Это Е.И., Маруся, ее муж и Эля.

Кажется, можно вздохнуть?

Дальше уже без приключедний добираемся ночью до станции Чусовские Городки. Это жалкое строение, барак. Пусто. Кроме нас никто не вышел из поезда. Что делать, куда идти? Появляется какая-то женщина, сторожиха или стрелочница. Узнаем – совхоз находится в нескольких километрах от станции, дорога лесом.

Связи телефонной нет. Глухая ночь. Появляется какой-то молодой парень. Он из деревни идет в совхоз. Е.И. уговаривает меня идти с ним за помощью. Парень грубый, нахальный  - местный тракторист. Я его боюсь. Другого выхода нет. Он пытается меня обнять, уговаривает: «Ты девка баская (по местному – красивая), да и я не промах, один мужик молодой на весь совхоз. Знаешь, как девки за мной бегают, не пропадешь со мной». Спасает меня только упоминание о том, что дядя мой - зоотехник в совхозе. Это его образумило. «Зоотехник аж из самой Москвы, может еще и партийный. Ладно, не боись».

Дорога кажется бесконечной. Наконец совхоз. Несколько изб, скотный двор, контора. Барак, где живет семья «зоотехника из самой Москвы» показал мне мой попутчик. Дверь не заперта. Ко мне бросается вся в слезах Буся. Дети спят.

Я слышу, что всего несколько часов тому назад Миша простился с семьей, его призвали в армию. Мое появление в эту минуту и в этой глуши сделало её одиночество не таким трагическим.

Я оглядываюсь – маленькая комната, большую ее часть занимает русская печь с лежанкой. Стол, на столе лежит маленький ребенок, видно, Буся хотела его перепеленать. Инночка уже спит. Мы не можем наговориться, ведь столько пережито, но нужно достать лошадей на станцию. Буся уходит на конюшню, а я остаюсь с детьми. В комнате почти темно, горит только самодельный светильник, все очень мрачно, но все же это конец пути. Мы вместе.

Годы жизни в эвакуации особенно тяжелы для Буси – она мать. Как сохранить детей в этих условиях? Тревога за мужа – фронтовика.  Особенно трудна зима 41 - 42 года- нечего есть, крестьяне ничего не хотят продавать, своего еще не успели посадить. Потом стало легче – вырастили свою картошку.

Но главная забота – дрова. Стоят 40-градусные уральские морозы.

Мы получаем разрешение спилить дерево в лесу. Дали лошадь. Она нас не слушает, пила не подчиняется. Помочь некому. Кое-как одолели.

Буся вместо мужа работает зоотехником. Работа тяжелая. Дети без должного присмотра. Она решает перейти на работу в детские ясли воспитательницей, Володя с ней.

Но уберечь его от инфекции не удалось. Почти у всех детей гнойные воспаления глаз, конъюктивиты, есть и трахома. Кожные болезни. Наш мальчик тоже заразился, как его не берегли. Мы в отчаяниии, ему плохо, грудь не берет. Детского врача нет. Договорилась в госпитале, где я уже к тому времени работаю санитаркой, но и там не могут помочь. Дают марганцовку, от нее никакого толка.

Спас его местный знахарь. Он изготовил настойку из меда, сливок и водки с травами. Все это богатство Буся могла выменять на свое шелковое платье.

Я весной начинаю работать в госпитале. Это осуществление моего страстного желания – помогать фронту. Вести с фронтов все больше пугают. Каждый новый эшелон с ранеными – это новые потрясения. Выносили из вагонов загипсованных, грязных, вшивых, измученных до предела людей. Очень много ленинградцев, часто с тяжелыми обморожениями, а это возможные ампутации. Ничто так не изматывает и не мучает – ни холод, ни голод, - как  присутствие на тяжелых операциях, когда ампутируют конечности.

Самое ужасное для меня – относить эти ампутированные конечности в котельную, где их сжигают.

Я старалась не думать о тех несчастных людях, кто остался на всю жизнь тяжелым инвалидом, но это так трудно.

Вообще мне очень тяжело привыкать к невольной жестокости хирургии. Однажды во время операции по ампутации, где моя задача, стоя в изголовье больного, следить за его реакциями, я чувствую - все плывет у меня перед глазами, ноги подкашиваются. И вдруг - страшная боль, это меня сапогом ударил по ноге хирург. Он кричит: «Никаких обмороков, что за детский сад!» Сразу прихожу в себя.

Ночью работать очень тяжело, да и голод терзает, ведь хлеб, дневную норму, съела еще утром. Однажды, когда я несла поднос с завтраком для раненых, упала в обморок. Пришла в себя от стука их костылей, так они просили помощи. Пришел врач, сказал: «Ничего страшного, голодный обморок».

Но жизнь и молодость берут своё. В палатах не только отчаяние и боль, но звучит смех, вспоминают мирную жизнь, влюбляются в сестричек. Я даже получила предложение от молодого, почти мальчика-узбека: «Поедешь со мной в кишлак, мать согласный, отец согласный. Кибитка есть, баран есть». Вся палата веселится, а он мне вручает бумажную розу, сам сделал.

Ранбольные – так называли наших пациентов в официальных бумагах - тосковали по дому, по родным и любимым. Часто просили «сестричек» прийти на работу в гражданской одежде. Мы, как могли, старались украсить их жизнь. Местные сестры и санитарки приносили из дому, кто что мог. Кто шаньгу с репой, кто с картошкой. Я ничего им не могла дать домашнего. Делилась тем, чем сама жила.

Прочла новую поэму М. Алигер «Зоя», или стихи Симонова, или статью в «Правде» Эренбурга – торопилась прочесть солдатам и в офицерских палатах.

Иногда устраивали вечера. Артистами были все те же «сестрички». Зрители в кальсонах и в байковых синих халатах, все забинтованные, часто в гипсе. Кто на костылях, кто уже после ампутации.

Аплодировали часто двое бойцов вместе, одной здоровой рукой о здоровую руку соседа.

Бывали и танцы, вальсы и польки. Это ничего, что партнеры в кальсонах и халатах.

Все ждут писем. Сколько писем я написала под диктовку солдат! Я их понимаю и жалею. Мы с Бусей тоже мучительно ждем весточки. Письма очень редки. Наконец письмо от папы. О себе почти ничего не сообщает, а требует, чтобы я пошла учиться в 10-й класс. Я послушалась. Училась и работала в госпитале в ночные смены.

Очень помнится мне, как после ночи я иду в совхоз по замерзшей реке Чусовой. Такой простор! Проруби отмечены маленькими ёлочками. Вдали на горе деревня, над крышами дым стоит столбом, ведь мороз 40 градусов, а может быть и больше. Потом иду зимним лесом, по широкой просеке, ели в снегу. Зимняя сказка. Но однажды в этом сказочном лесу я чуть не замерзла до смерти - присела на пенек поправить портянку, да и стала замерзать.

Спас меня мужик. Он остановил сани и стал тормошить меня, стегать кнутом, потом свалил на сани. Он меня отчаянно ругал, но довез до совхоза. Идти я не могла.

А еще прекраснее лес весной, а еще лучше осенью. Идешь лесом и все страшное, убогое и мучительное улетучивается. И будто независимо от твоей воли, несмотря на усталость и голод, вспоминаешь стихи, поёшь песни. Ты в лесу одна, ты тут чувствуешь себя свободной и счастливой. Если бы еще не тяжелые ботинки 45-46 размера и голод.

Наконец лето, я кончаю школу. Как жить дальше - не знаю.

Письмо от папы, он почему-то в Краснодаре, в письме вызов и пропуск к нему. Я не знаю – радоваться или плакать.

Как оставить Бусю с детьми? Опять она останется одна. Письма от Миши все реже. Что будет с ними? С Е. И. отношений нет никаких. Почти не разговариваем. Она ведет себя непорядочно по отношению к нам и папе. Помощи не будет никакой.

Она заведует столовой в совхозе. Там можно получить суп по талонам на крупу. Об этом произведении кулинарного искусства хорошо сказал наш знакомый старик-татарин Ахмет: «Одын крупа, много вода, Дуська плохой баба». Мы с Бусей с ним согласны, он наш друг, иногда помогает рубить тяжелые поленья.

Но наша Дуся очень много работает, она кормит директора совхоза – героя войны Капустина. У нее цель – разбить его семью, а у него 5 детей. Ей это удалось. Один из его детей – солдат, он приехал на побывку и, не разобравшись, кто прав, кто виноват, бросает камни в наши окна. Мы не хотим, чтобы папа узнал о ее подвигах, но ему сообщила обо всем ее соперница, бывшая любовница директора. Об этом я узнала много позже. Думаю, что ее письмо стало одной из причин развода, который он прислал Евдокии Ивановне.

Буся расстроена, но отпускает меня, собирает в дорогу, дает немного денег и картошки. У меня денег нет, ведь почти все, что получаю, отдаю в фонд обороны. Так поступают все.

Буся получает деньги по военному аттестату от Миши. Е. И. деньгами от папы с нами не делится. Боюсь, что от нее не будет поддержки, а теперь, когда отец вызывает к себе только меня, она может осложнить жизнь Бусе. Детей она не любит, никого не пожалеет, а пакостей можно ждать.

Так тяжело на душе, но и радости не могу не чувствовать. Ведь я еду к папе.

Тяжело прощаемся, я еду в Пермь, тогда это был г. Молотов.´

В городском военкомате мне дают адрес офицерского училища, где я смогу переночевать, и пропуск на пароход «Лермонтов». Пароход отчаливает утром следующего дня.

Конечный пункт - Астрахань.

Вручают мне письмо к военному коменданту Астрахани, где я смогу получить пропуск и билет до Краснодара.

В офицерском училище не успела я появиться и поставить свой чемодан в маленькой комнатке, как услышала топот ног и голоса.

Стук в дверь, открываю. Стоит группа молодых офицеров, почти мальчишек. Представляются и все хором приглашают в театр. Пришлось принять приглашение. Не понимаю, откуда они узнали, что в их училище появилась девушка. Нужно кого-то выбрать. Я предлагаю пойти всем вместе. Это их огорчает. Как-то они договорились.

В театре мой спутник очень хочет меня чем-нибудь угостить. Это было бы очень кстати. Ведь я с утра ничего не ела, но в буфете есть только клюквенный морс на сахарине. Пьем стакан за стаканом. Последствия не замедлили сказаться. Хочу отделаться от назойливого поклонника, это мне не удается. Намеков он не понимает. Прямо сказать мне мешает мое представление о приличиях. Кончилось все смешно, а могло быть позорно. От попутчика я смогла сбежать в последний момент. Утром с позором убежала от провожающих.

Мыслями я еще с Бусей и детьми. С кем она будет копать грядки, сажать и убирать картошку, пилить и рубить дрова? С кем поговорить, поплакать? Ожидать Инночку со школы?  Школа далеко в деревне, за три километра от совхоза. Дети в любую погоду, под дождем и в большие уральские морозы пешком идут в школу. А что делать, если Вовочка заболеет? В госпитале их принимали, пока я там работала.

Хотя бы Миша уцелел в этой страшной войне...

Теперь у меня уже нет иллюзий! В госпитале я столько видела горя, искалеченных людей, страдания. Ведь я теперь никогда не смогу забыть этого. Понимаю, как близко ходит смерть. Уже меня не обмануть бодрыми победными песнями.

Как далека жизнь от моих юношеских представлений, когда война виделась, как одни победы. Мы рвались к подвигам. «Ты на подвиг меня провожала...» Опять всплывают слова довоенной песни. Это не случайно. Так формировалось сознание моего поколения. Так думали мальчики и девочки, молодые люди, которые шли на фронт часто необученные, без оружия, обреченные на верную смерть. (Из моего класса остались в живых только один мальчик и несколько девочек). Это мысли совсем других лет.

А пока я полна надежд – я еду к папе.

Но недавнее прошлое не оставляет меня. Я думаю о тех людях, которые остались в пекле войны.

Может быть, кто-то останется живым, и его привезут в наш госпиталь, может быть, он еще будет счастлив. А куда вернуться искалеченным, таким, как немолодой солдат Реутов, у него 5 детей, нет ноги? Мы с ним часто говорили в мое ночное дежурство. Я пишу письма к нему в деревню под его диктовку. Ответа нет.

Я столько таких писем написала и вместе с солдатами ждала ответа. Чаще всго ответа нет. Живы ли те, кому мы писали, уцелели ли те деревни и поселки? Среди солдат больше деревенских. Очень много тяжело раненных, ведь в глубокий тыл отправляли эшелоны с теми, кому предстояло долго находиться в госпитале. Некоторые лежали месяцами.

Был у меня постоянный собеседник в мои ночные дежурства. Человек взрослый, образованный и умный. Он москвич, на фронт пошел добровольцем вместе со своими сотрудниками, он директор института. Кажется, он занимался проблемами полярных исследований. Он долго лежал у нас, тяжелое ранение. Я очень любила наши ночные беседы. Он помогал мне скатывать бинты после стирки, делать турунды для перевязок. Он звал меня в Москву, обещал помочь поступить в институт. Я не решилась, и Буся мне не советовала.

Самое невероятное, что однажды, когда я уже училась в университете в Москве, мы все студенты выскочили из аудитории смотреть салют в честь еще одного освобожденного города, и я чуть не сбила с ног человека. Это был Пётр Дмитриевич, мой бывший собеседник. Мы оба были потрясены этой встречей. Он потом познакомил меня с семьей. Меня встретили как спасительницу, что меня очень смутило.

Нам жилось трудно, тревожно, но это все же жизнь в глубоком тылу. Мы не знали бомбежек, плена, не видели фашистов. Дети были с мамой, их любили, оберегали.

Страшно подумать, но то, что Инночка оказалась с мамой в этой страшной неразберихе и панике первых дней войны, - просто чудо.

Дело в том, что за несколько дней до войны Буся и Миша решили отправить с попутчиком студентом дочку к дедушке на Украину, в село Лекерт, так как Буся должна была родить в ближайшие дни.

Им казалось это решение самым разумным, но жизнь внесла свои трагические поправки. Они чудом не потеряли ребенка в этом хаосе войны.

Она могла разделить участь семьи своего деда – тяжелый путь в эвакуацию из Украины до Ташкента. Большая часть пути пешком или на телеге, запряженной колхозными лошадьми. Жизнь в условиях эвакуации, жара, голод, антисанитария, вши. В этих условиях чуть не погибла Дина, сестра Абраши и Миши, девочка 10 лет. От сыпного тифа и умерла ее мама Фрида.

К счастью, Инночку успели на второй день войны отправить в Москву со студентом, сыном колхозников из Лекерта. В Москве через несколько дней ее мама принесет ей братика. Инна его ждет с нетерпением. Уже бомбят Москву. Что будет?

Всех матерей с маленькими детьми стараются эвакуировать. Помог Саша Бирман. Он смог через Госплан, где он тогда работал, найти место зоотехника в уральском совхозе, и Миша с семьей избежал скитаний и дороги в никуда.

А что пережили те, кто остался за линией фронта, с моими друзьями и их семьями в Крыму? Страшно подумать, но хватит грустить. Ведь я еду к папе, он жив, это главное.

С помощью военкомата в Перми получаю направление на пароход. Он доставит меня в Астрахань, город на Волге, а там поездом до Краснодара.

Мне выдали пропуск и письмо, которое я должна предъявить в случае дорожных неприятностей военным властям.

На маленьком колесном пароходе отправляюсь в далекий путь. Всюду светомаскировка, синие лампы. Со мной в двухместной каюте таинственный пассажир. Он совсем не похож на обычных людей. Очень хорошо одет, похож на иностранца, изысканно вежливый, пытается за мной ухаживать, как за взрослой. Мне смешно.

Он сошел на какой-то пристани ночью. Кто это был? Это загадка для меня и теперь.

Другой мой спутник – лейтенант, он после тяжелого ранения в спину демобилизован. Разговорились, он тоже из Симферополя, земляки.

Как здорово, оказывается, он знает моего папу, так как они оба сотрудничали в газете «Крымская правда». Его зовут Вениамин Богатырев.

На палубе   - девушки зенитчицы (мне не разрешают с ними общаться) и несколько зениток. Больше никого нет, кроме команды.

Наш пароходик медленно идет вдоль берегов Камы, потом по Волге. Часто стоим у жалких, разбитых пристаней. Иногда какие-то серые женщины, кажется, что все они старухи, продают вареную картошку. Мелькают деревни, кое-где сохранился лес, но много следов войны, следов пожарищ.

Говорят, скоро Сталинград.

Только зимой там кончились бои. Что стало с городом, ведь его оборона длилась около 5 месяцев?

Однажды рано утром выхожу на палубу, туман. Пароход замедляет ход, и я вижу, что мы приближаемся к какому-то городу. Вдоль берега стоят высокие дома. Неужели Сталинград? А говорили и писали в газетах, что город разрушен, что города нет. Мне так хочется сойти на берег. Все увидеть самой.

Прошу у капитана разрешения сойти на берег. Он не советует, но говорит, что простоим долго.

Это только казалось, что высокие дома близко. Когда я сошла на берег и, пройдя по пустырю пристани, приблизилась к ним, оказалось, что это не дома, а только остовы домов. Кое-где стены обрушены. Это только коробки с провалами окон и дверей.. Всюду пыль или пепел, осколки стекла, груды камней и кирпича. Трудно идти. Пахнет гарью и еще чем-то противным. Пусто, ни одного человека. Делается жутко. Город мертвый.

Нужно скорее возвращаться. Нет, еще немного пройду. Неужели никого не встречу?

Вдруг мелькнула надежда. Около разбитого подвального окна лежит свернутая старая телогрейка и что-то вроде  кастрюли или котелка. Здесь кто-то живет, но ждать нельзя, надо возвращаться.

Ищу дорогу, бреду по каким-то развалинам. Где же река? Жарко, от пыли пересохло горло, хочу пить, духота, тяжелый воздух. Меня смущает эта телогрейка, ведь я раньше здесь не проходила. Куда идти? Бреду наугад. Я потеряла дорогу. Ничего не узнаю. Спросить некого. Пусто.

Неожиданно в каком-то полуподвальном окошке, за грудой битого кирпича шевельнулась под ветром тряпка. Кто-то ее повесил. Ищу вход. Вот разбитая лестница, можно войти в провал, там полутемная комната, никого не вижу, но, как в страшном сне, стоят какие-то головы в пыльных старых шляпах. К счастью, это шляпные болванки, а на них -  шляпы.

Успокаиваю себя: может быть, здесь была шляпная мастерская  или магазин. Оглядываюсь. Из кучи тряпья в углу на меня уставились испуганные, безумные глаза. Лицо женшины, такое же серое, как и все здесь. Она боится меня, а я ее.

Моим словам про пристань, пароход она не верит. «Вот сдам тебя патрулю. Может ты шпионка». Тянет ко мне руки. Страшно.

По разбитой лестнице бегу, спотыкаюсь. Вспоминаю ее слова: «Откуда ты взялась такая чистенькая. С какой пристани, скажи номер, шпионка».

Скорее бежать, но она меня не преследует. Ищу выход к реке, к пристани. Наконец, кажется, просвет, видна река. Пристань, но какая-то другая. На реке ни одного суденышка.

И вдруг слышу отборный громовой мат. Какое счастье – это Богатырев. Он ругает меня, кричит, что  сорвала рейс. Капитан в бешенстве. Больше ждать не мог. Я бегу к нему, а он кричит: «Думаю, совсем пропала девчонка, как бросить? Сиди здесь, я к коменданту. Попробуем догнать».

Венина спина, согнутая под углом 90 градусов, медленно удаляется все дальше. Боюсь, что и он потеряется. Что я натворила! Стыдно, глупо. Без документов, без денег, в одном сарафанчике, одна в мертвом городе в военное время.

Как я буду смотреть в глаза капитану, если вернемся на «Лермонтов»? А если не вернемся? Ведь других пароходов может не быть очень долго. Еще не открыта навигация гражданских судов.

Наконец, вижу Богатырева. Он получил разрешение догнать «Лермонтов» на военном катере, который скоро будет на этой пристани.

Догнали наш пароход довольно скоро, он разгружался на дальней пристани. Теперь уже досталось мне от капитана. Это было по заслугам.

Долго я не могла забыть пережитого в Сталинграде. Ведь я уже столько видела, мне казалось, что я знаю, что такое война. Нет, только в этом мертвом городе, когда я представила себе, что эти пожарища, развалины были домом тех людей, кто остался, не успел выехать. Что каждый дом, теперь только остов дома, стал могилой.

Как выжила эта женщина в комнате со шляпами? Я представила себе, что за каждый дом, из которого выбили фашистов, отдали здоровье, жизни те люди, которых потом назовут ветеранами. И забудут о них.

Возможно, где-то здесь, в Сталинграде, или на подступах к городу погиб, пропал без вести младший брат моего мужа Лёня. Его призвали в армию со студенческой скамьи. Это был талантливый человек, будущий физик. В семье среди своих старших братьев, людей ярких, способных, его считали самым талантливым. Он был любимцем семьи. Его легкий, открытый характер ценили друзья. Он еще никого не любил, у него не было девушки. Память о нем сохранилась только в семье. Его отец до конца жизни надеялся, что Ляля, как его называли в семье, вернется, ведь похоронки не было, только извещение – пропал без вести. Последнее письмо пришло из Сталинграда.

За этими невеселыми мыслями я не заметила, как наш пароходик добрался до Астрахани. Здесь я рассталась с моим спасителем – Богатыревым. Хочу надеяться, что он поправился и жил счастливо и интересно.

Как сложилась его судьба, мне так и не удалось узнать. Папа помогал мне найти его. Он говорил, что я даже не представляю, от какой беды спас меня этот человек.

Вероятнее всего, я была бы арестована. Без документов, без свидетелей я вряд ли смогла бы объяснить свое присутствие в городе. Доказать свою невиновность.

Я долго еще вспоминала наши разговоры на палубе «Лермонтова».

Астрахань встречает бомбежкой. Ночь. Я жду на вокзале поезда на Краснодар. Разрывы все ближе. В зале ожидания много военных. Они спокойны и мне спокойно. Все обойдется.

Но вдруг погас свет, единственная синяя лампочка. Слышу, все куда-то бегут. Чувствую, меня кто-то хватает, опрокидывает на пол, кричит: «Всем ложиться!» В слабом свете фонарика вижу – это высокий капитан. Я его заметила в зале ожидания. Он кричит: «Давай вещи, беги за мной!»

Мы в каком-то подвале. Тесно, много людей, душно, но уже не так страшно, я не одна. Вдруг слышу через грохот разрывов, капитан мне тихонько, в самое ухо поет украинскую песню «Чего я не сокол, чего не летаю». У него красивый голос. Страх пропал. Мне кажется, что теперь все будет хорошо, мы не можем погибнуть.

Стало тихо. Бомбежка кончилась. Мой спаситель провел меня через разбитый зал и посадил в переполненный вагон. «Спел бы я тебе, дивчина,  на прощание еще, да нельзя». Устроил на 3-й багажной полке. Он знал, что сама я не смогу влезть в вагон. И мы прощаемся. «Пожалуйста, вернись с фронта невредимым, будь счастлив, капитан».

Сколько прекрасных людей я встретила в это суровое время! В совхозе агроном Хомяков добыл для меня телогрейку и огромные арестантские ботинки. Если бы не его помощь, что бы я делала зимой, ведь у меня не было ничего. Летнее платье на мне и первые мои модельные туфли на каблуке – подарок мамы. Эти туфли уже в первый день работы на картофельном поле развалилились. Каблуки проваливались в рыхлую землю, пришлось их отрубить лопатой. Стало еще хуже.

Хомяков обратил внимание на странную девушку, которая пришла копать картошку на совхозном поле в туфлях на высоком каблуке. Он достал для меня телогрейку и большущие ботинки 45-46 размера. Он и его жена много раз приглашали меня пожить у них во время разлива реки Чусовой или ледохода, когда перебраться в совхоз было невозможно. Это были очень добрые и веселые люди. Долгими зимними вечерами мы часто сидели у теплой печки, наслаждались шикарным угощением – картошкой с солью. Отогревшись и отдохнув, мы затягивали песню. Хомяков хорошо пел. Он и его жена относились ко мне, как к дочке.

Я часто думаю теперь, через столько лет после этой страшной войны, когда часто люди помогали, спасали совершенно чужих, случайных людей, возможно ли теперь встретить такую отзывчивость?

Ведь бросились спасать меня на льдинах реки Чусовой совсем чужие мужики. Или когда я замерзала в лесу, меня тоже спас случайно оказавшийся на лесной дороге человек в санях.

А Вениамин Богатырев в Сталинграде, а капитан на вокзале под бомбежкой – они мне подарили жизнь.

Поезд из Астрахани в Краснодар, как и все поезда военного времени, бесконечно долго ползет по степи. Унылый пейзаж за окном вагона. Я на багажной полке,  под самым потолком. Невыносимо жарко, но зато у меня место, на которое никто не зарится.

В тесноте и духоте вагона то и дело вспыхивают ссоры. Поют песни, пьют, ссорятся из-за места на нижней  полке, плачет ребенок. Обычная вагонная жизнь военного времени.

Я томлюсь на своей полке, ни встать, ни сесть. Я стараюсь не слышать ругани и вспоминаю свою уральскую жизнь. Теперь мне кажется, что это было не со мной. Я с совхозными девчатами в лесу. Очень много грибов и ягод. Замечательный, огромный малинник. Ягоды в рот и в корзинку. Кто-то с другой стороны тоже рвет ягоды. Смотрю, это не мои подруги, а медвежонок. Вдали медведица. От страха немею. К счастью, ветер не в мою сторону, и медведи ушли.

Вспоминается, как ранней весной лед на реке Чусовой  тронулся, но мне нужно в госпиталь. Вижу, трое мужчин прыгают с льдины на льдину. Прыгаю и я, у меня получается, уже близко берег. Мне кричат: «Вернись, пропадешь!» Провалилась в ледяное крошево. Мужики меня спасли и дотащили до госпиталя.

Это купание не осталось без последствий. Я тяжело заболела. Плеврит, высокая температура. Совсем отказали ноги, не могу ходить.

Меня положили в госпитале в офицерскую палату. Это очень стесняет меня, думаю, и раненых.

Когда стало чуть лучше, попросила отвезти меня в совхоз. Дома лежу на печке, на лежанке уже много дней, не могу ходить и наблюдаю такую картину и злюсь: Элька, дочка Е.И., с наслаждением ест сметану из большой чашки, на полу около ее ног ползает Вовочка. Он в красном байковом платьице, такой милый, головка в светлых кудряшках. Он, сжимая кулачок, просит – дай, дай. Эта принцесса спокойно отталкивает его ногой и изрекает: «Никогда не дадут спокойно поесть!»

Какая-то сила поднимает меня, я сваливаюсь с печки и луплю, бью по чему попало орущую Эльку – «мама, спаси, Рузька сошла с ума!»

Это за всю мою жизнь был единственный случай, я никогда не дралась ни до, ни после, даже в детстве.

С этого дня я стала ходить. Но окончательно поправилась, когда Буся выменяла какую-то свою вещь на лук. Это меня спасло от тяжелого авитаминоза, типа цинги, под красивым названием «весенняя эритема».

Одно воспоминание за другим теснятся в моей голове. Задремала. Вдруг что-то зашевелилось – это мой чемодан из-под головы ползет к открытому окну. Его тащит огромная грязная рука. Я в ужасе ору, хочу вскочить - и падаю с полки к ужасу всех пассажиров. Потом раздается смех. Я жива и невредима, да еще, к тому же, полуодета, так как ужасная жара в вагоне. Оказывается, на крышах вагонов орудуют воры. Мой крик спугнул вора. Я едва опять не осталась без документов. И смех и слезы, как мне не везет. Или везет, ведь могло быть много хуже, но обошлось и на этот раз.

Уже близко Краснодар. Город поразил меня своим мирным видом, нет маскировки. Путаница улочек и переулков. Мое нетерпение растет. Так долго ехала, сейчас я увижу папу, и все будет хорошо и спокойно. Дом нашла. Адрес верный, но никого нет. Жду, уже темно. Хозяйка пришла ночью. У нее в больнице тяжело болеет сын. Она редко ночует дома. О папе она ничего не знает, он давно у нее не живет, но оставил для меня письмо.

Читаю – отец в госпитале в Сочи  - и адрес и фамилия того, кто мне поможет. Так тревожно и грустно. Хозяйка разрешила переночевать у нее. Мне пришлось пожить в Краснодаре дней десять, пока папины друзья организовали мой временный быт и возможность отправить меня в Сочи. Я даже успела поработать на почте, чтобы  получить рейсовую хлебную карточку. Это главная ценность, основа жизни в те годы.

В мои обязанности входило чтение писем из армии и в армию. Нужно было вычеркивать строки, касающиеся рассказа о трудностях жизни в тылу и на фронте, упоминания названий фронтов, имен командиров и т.д.

Все это делать мне очень неприятно. Некоторые письма мне кажутся такими личными, что читать их просто неприлично. Я решаю вычеркивать только то, что мне кажется военной тайной. Через несколько дней, видно, был контроль за сотрудниками, у меня начались неприятности, кончившиеся увольнением.

К счастью, очень скоро я могла уехать к папе.

Как я добралась до Сочи, почему-то совсем не помню. Наверное, не было никаких происшествий.

Были только бесконечные мысли о том, что случилось с моим отцом. Как он чувствует себя, и тревога, тревога. Хоть бы ничего страшного. Ведь впечатления госпиталя еще очень живы.

Наконец Сочи. Иду по адресу того госпиталя, который мне дали папины друзья в Краснодаре. Он в этом госпитале не числится. Я испугана и растеряна. Что делать, где его искать?

Мне дают адреса нескольких госпиталей. Почти все они размещались в бывших санаториях.

Мечусь по городу. Одна неудача за другой. Моя паника растет. Его нигде нет. Больше всего боюсь плохих вестей. Вспоминаю все самые страшные случаи, которые происходили в госпитале в Чусовских Городках.

Есть еще один адрес, госпиталь в санатории «Фабрициус». Это последняя надежда.

Наконец, мне сообщают в приемном покое: «Да, есть у нас такой больной. Палата номер такой-то». Бегу. Обнимаю его. Не могу сдержать слез.

Папа после операции уже на ногах. Ничего страшного. Говорим, не можем наговориться. Он хочет знать все – как добралась, как жила в совхозе, как Буся и дети, когда было последнее письмо от Миши. О Е.И. ни слова. Я понимаю, что и мне не следует ничего говорить.

Папа рассказывает о том, как обороняли Крым, как долго удерживали Керченский перешеек. Держались до последнего, положение было отчаянное, не было еды, воды, кончились боеприпасы. Неожиданно пришла помощь. С самолета сбросили мешки, но разочарование было ужасное. В мешках кроме махорки ничего нет. Кто даже никогда не курил, закурили, а он не закурил. Решил, раз так трудно бросил курить перед самой войной (а курил с детства), если останется жив – опять отвыкать, а это мучительно.

Так поступить он мог потому, что верил, вопреки всему, что будет жить.

Я впервые за эти годы чувствую себя защищенной, обо мне заботятся. Отец показал меня госпитальному врачу, т.к. видно, я ему не очень понравилась. Заметил, что я очень обносилась. Где-то достал ткань для мужских рубашек, нашел портниху, мне сшили платье. Даже по совету врача раздобыл для меня кагор. Врач сказал, что нужно поддержать сердце. Я была очень измучена долгим недоеданием, тяжелой работой и изнурительной дорогой.  Эти мелочи меня очень тронули. Я его любила и им гордилась. Мы долго искали комнату для меня. Нам всюду отказывали или заламывали безумную цену. Это неожиданно объяснилось очень просто. Нам не верили, что он мой отец, настолько он молодо выглядел. Мне было очень неловко, когда я поняла, что нас принимали за любовников.

Папа спросил у меня, какие у меня планы, чем я думаю заниматься. Я хочу быть с ним, но понимаю, что это невозможно. Ведь идет война. Скоро он вернется в армию.

Я узнаю, что папа решил, что я буду жить и учиться в Баку. Там живет его большой друг. Это женщина, очень энергичная, умная, образованная. Она работает в Азнефти, возглавляет картографическую группу. Он очень надеется, что мы станем друзьями.

Эта ситуация мне не очень понятна. Я не понимаю, почему я должна жить у нее.

Ответ меня удивил. Это папина жена, Соня, и у нее есть дочка, ей всего несколько месяцев – это моя сестричка Танечка. С трудом привыкаю к этой новости.

Опять долгая дорога. Поезд тащится очень медленно. Все дороги заняты военными поездами. Везут технику, стоят поезда санитарные, составы, занятые войсками.

Но мне эта долгая дорога уже не кажется такой мучительной. Я с папой. Мы не голодаем. Ему выдали паек. Мы сыты, но экономим. Хотим привезти еду для Сони. Она нас ждет. Очень хочется увидеть маленькую сестричку. Пересадка в Тбилиси, наконец - Баку.

Соню дома не застали, она в больнице. В родильном доме внесли инфекцию, и она и девочка больны, сепсис. Соня выздоравливает, а Танечке очень плохо. Нужна кровь для переливания. Моя кровь подходит. Мы лежим с этой крохой рядом, прямое переливание. Для меня это привычная процедура, много раз я была донором в госпитале. Но тут такая кроха, хоть бы ей помогло. Она такая красивая, даже странно, у нее уже точеные черты лица и вьющиеся волосы, большие серые глаза, как у папы. Но все напрасно, она умерла. На Соню жалко смотреть, обидно и горько, не уберегли такую чудесную девочку. С Соней мы быстро сблизились, она молодая женщина, у нас не очень большая разница в возрасте. Я поступила в университет, как всегда хотела, на филологический факультет.

Простились с папой, Соня поехала провожать, меня не взяли. С горя пью чай с вареньем из апельсиновых корок и не замечаю, что весь месячный паек сладкого – а это маленькая банка - исчез. Все понимаю, но обидно и грустно, а теперь еще и стыдно.

Университет меня разочаровал очень скоро. Какие-то скучные преподаватели, многие говорят плохо, русский язык звучит непривычно. Много предметов, связанных с азербайджанской культурой. Среди студентов засилие молодых мужчин. Это странно. Как будто не идет война, здесь ее не чувствуешь, правда, голодно, как всюду. Но если есть большие деньги – на базаре всего полно.

У нас с Соней денег нет. Живем дружно, но уж очень она любит читать морали. Мои молодые нервы это переносят легко. Она добрый человек, делится со мною всем, что у нее есть.

Соня хорошо одевается, так как успела поработать во Львове, там и приоделась. Мы живем дружно, я щеголяю в ее нарядах.

Вместе ждем писем с фронта. В одном из папиных писем ко мне предупреждение, он боится, чтобы я не вышла замуж за кавказца, потому что положение женщины в семье для меня будет невыносимо. Как чувствует, за мной ухаживает сын профессора, историка. Я его избегаю, он мне не нравится. Мне уже приходилось бывать в азербайджанской семье у моей подруги, дочери ректора Тамары Фараджевой. Женщины живут на женской половине, за стол с мужчинами сесть не могут. Мужчина повелитель.

Раздражает поведение студентов-мужчин и отношение девушек к их поведению. Очередь в кассу за стипендией: появляется мужчина - девушки покорно отходят. Он даже не сомневается в своем праве быть первым. Я делаю ему замечание. Всеобщее возмущение моим «неуважением к мужчине».

Мне нравится Баку, прекрасная набережная, морской простор. Новый город европейский, в старом городе башни, узкие улочки, всё история и традиции.

Здесь все чужое, друзей у меня нет. Скорее бы кончился учебный год. От папы Соня получила вызов в Симферополь. Крым освобожден. Такое счастье! Что с моими друзьями, с бабушкой и  дедушкой? Они не хотели уехать в эвакуацию, надеюсь, их не расстреляют, ведь они такие старые.

Моя надежда на то, что дедушка и бабушка живы, рухнула. Они были расстреляны в первые дни прихода фашистов. Над ними издевались, требовали, чтобы дедушка играл для них, на глазах стариков изнасиловали их младшую дочь Соню.

Особенно хочу встретиться с моим школьным другом Игорем Носенко. Он инвалид, ни в армию, ни в партизаны его не могли взять, он русский – значит, жив. Хочу надеяться.

Скоро и я поеду в Симферополь, а потом в Москву, учиться.

Дорога в Симферополь запомнилась огромным количеством встреч с ранеными, возвращающимися с передовой из госпиталей. Многие едут в отпуск, другие списаны по инвалидности. Чувствуется, что настроение людей изменилось, все ждут скорой победы. Дорога долгая, 10-15 дней в теплушках, это вагоны без спальных мест, без туалетов. Молодых людей это не особенно обременяет. Все знакомятся и тут же предлагают руку и сердце. Я приезжаю в Симферополь, имея таких предложений около десятка, только выбирай.

Я в свои студенческие годы этот путь проделывала каждые летние каникулы, картина мало изменялась. Все еще ехали и ехали на юг демобилизованные, инвалиды, семьи из эвакуации. Люди надеялись на лучшую жизнь. Но как ни грустно, еще очень многие годы ее так и не дождались.

Симферополь не похож на себя. Следы войны всюду, особенно изменились люди. Поражаюсь, что даже знакомые встречают настороженно, боятся говорить, избегают вопросов. Не сразу поняла, что это страх перед властью. Теперь они люди второго сорта, их статус – были на оккупированной территории. Их проверяют, где был, не работал ли на немцев. Моя подруга работала на почте, теперь ее бесконечно допрашивают, на работу не берут. Таких большинство. Нужно было работать, чтобы жить. При новой фашисткой власти тоже была карточная система. «Кто не работает – тот не ест», как у большевиков. Теперь их подозревают.

Пытаюсь узнать о судьбе Игоря. Мне папа рассказал, что он погиб, его истерзанное тело и тела артистов нашего городского театра отец видел во дворе тюрьмы в день освобождения Симферополя, их расстреляли накануне.

Я узнаю, что Игорь входил в подпольную организцию, созданную артистами театра Перегонец и Днепровым. Они были арестованы по доносу, но, несмотря на пытки, сами никого не выдали. Больше арестов не было. В городском музее, где был стенд, посвященный им, я оставила свои воспоминания об Игоре. Это был человек необыкновенно одаренный, он появился в моем 8 классе после многих лет, которые провел в костном туберкулезном санатории. Может быть, там закалился его характер, развился ум. Ведь он долго лежал в гипсе и мог только читать и думать. Мы сразу почувствовали, что этот мальчик умнее всех нас, вместе взятых. Он блестяще решал задачи, оригинально защищал теоремы. Ну а на уроках истории и литературы ставил в тупик учителей оригинальностью своей мысли. Даже нашим мальчикам пришлось признать его превосходство, к тому же у него самые сильные руки. Мы с ним дружили, он мечтал, что мы вместе поедем в Москву учиться. Он очень интересовался военными науками. Серьезно изучал труды военных теоретиков, труды Клаузевица.

Встреча с мамой Игоря была очень тяжелой, она убита горем. Единственный сын, который так тяжело болел, все свое детство и юность провел в больницах и санаториях, вернулся к ней,  был ее надеждой и так трагически погиб.

Меня она встретила настороженно и недоброжелательно, как будто обвиняя. Вот ты жива, а его нет. Ее было безумно жаль. Об Игоре она говорить не хотела.

Сколько таких мальчиков, лучших из нашего поколения, погибли в эти годы!

Когда я думаю об особенностях молодых людей этого поколения, понимаю, что вопреки политической системе в них был какой-то странный сплав романтизма, ощущение своей ответственности за жизнь страны, ожидания светлого будущего, веры в то, что мы живем в самой прекрасной стране. Но и смутной тревоги и недоумения, ведь в предвоенные годы уже многое становилось странным и непонятным. Политические процессы, враги народа, страх сказать лишнее. Что-то тяжелое, фальшивое ощущалось многими, но далеко не всеми. Именно из этого поколения вышли те, кого потом называли «шестидесятниками», именно они не хотели жить в несвободной стране. Из их среды многие ушли на фронт, часто добровольцами. Павел Коган, Давид Самойлов, Окуджава и многие другие.

В один из первых дней после приезда в родной город я на улице обратила внимание на какую-то странную походку впереди идущей то ли старушки, то ли девочки. Что-то было в этом знакомое. Догнала, смотрю, узнаю и не узнаю. Седая девочка, оборванная, грязная, она меня узнает. Это Майя, девочка из нашей школы, она перенесла полиомиелит и сильно хромала, не запомнить ее трудно. Я поражена и испугана. Что с ней случилось? Ее рассказу трудно поверить. Как она могла выжить? Оказалось, ее родители искали способ эвакуироваться, но что-то с ними случилось. Они не пришли на условленное место. Она осталась одна. Долго бродила по улицам, надеялась найти их, но никого не встретила. Слышны выстрелы, летают самолеты. Безумно страшно.

Уже на окраине города увидела заброшенный сарай, решила спрятаться. Оказалось, сарай жилой, там была привязана коза. Майя зарылась в сено и притаилась. До утра никто не появлялся, а рано утром, едва рассвело, появилась старая женщина, она, вероятно, плохо видела, шла, постукивая палкой. Подоила козу, дала ей сена и воды и ушла. Эта коза была в течении нескольких лет (Крым находился в оккупации с 1941 до 1944 года) спасительницей и кормилицей Майи. Она очень осторожно доила иногда козу, забирала у нее часть корма. Ночами она выходила из сарая, если убеждалась, что никого нет, тихо. В домике, кроме хозяйки, никто не появлялся.

Пока было тепло. Но с наступлением холодов спасалась только прижавшись к теплому боку козы и зарывшись в сено. Старуха ничего не замечала, Майя все ждала, ей казалось - скоро весь этот ужас кончится. Придут наши и ее спасут. Только эта надежда помогала ей бороться за свою жизнь.

Все же однажды хозяйка козы ее обнаружила, испугалась и стала прогонять, потом пожалела, сказала: «Живи, только кормить не буду, нечем. А кто тебя увидит, я ничего не знаю.» Голод, болезни, страх – уже совсем нет сил, прошли долгие 3 года. Когда она уже и ждать перестала, советские войска вошли в город. Ее никто не ищет, не спасает, она добирается до центра города, но радости нет. Таких, как она - много, никто на них не обрашает внимания. Иногда прохожий солдат даст кусок хлеба.

Когда я ее встретила, она уже боялась людей, говорили, что многих арестовывают. Как ей помочь? Прошу ее меня ждать, бегу к папе, спросить разрешения привести ее к нам домой.

Отец меня удивил и расстроил. Сказал, этого делать нельзя. Будет плохо и ей и нам. Сразу заинтересуются, как еврейке удалось выжить и, конечно, не поверят, отправят в лагерь. Нужно дать ей денег, какую-нибудь одежду и посоветовать уйти из города в деревню.

Так я и сделала. Принесла ей еды, денег и немного одежды и простилась с ней с тяжелым сердцем. Вскоре я уехала в Москву.

В Москве после Баку и даже Симферополя тревожно, во всем чувствуется война. Всюду затемнение, синие лампы, на окнах маскировка. Во многих районах города готовы к взлету стратостаты. Очень много военных. Люди озабочены, плохо одеты. В магазинах, кроме соли и горчицы, ничего нет. Хлеб только по карточкам. Полагается по карточке немного мяса, сахара и круп, но это в идеале. На практике нет ничего. Голодно и холодно. Трамваи ходят редко. Хорошо только в метро.

Я там провожу много часов. Езжу туда и обратно. Со мной книги. Читаю и забываю обо всем.

Помню, как читала «Пиквикский клуб» Диккенса, не могла сдержать смеха. Ловила на себе удивленные взгляды. Явно девушка не в норме. Так я каталась, чтобы не мешать моим друзьям Бирманам, у которых я жила некоторое время.

Я думала, что после окончания 1-го курса в Баку смогу легко перевестись в Московский университет.

Это было очень далеко от истинного положения дел и верхом наивности.

Хожу по замкнутому кругу.

Без прописки и пропуска не принимают документы в университете. Без работы и места учебы не прописывают. Теряю надежду.

Помог папа. После его вмешательства меня принял высокий милицейский начальник. Прописку получила в тот же день.

В университете моим спасителем оказался Сонин друг и бывший сокурсник. Теперь он начальник отдела кадров.

Наконец у меня есть место в общежитии, но жить там, особенно на первом этапе, невозможно. Холодно, крысы, грязь.

Университетские годы - это самое интересное и счастливое время моей жизни. Как это ни странно, но ни голод, ни холод, ни крысы в коридорах, туалетах и в комнатах общежития и даже невозможность уединиться, ничто не мешало этому ощущению. Как замечательно и интересно жить!  Театры, музеи. Главное – сама студенческая среда, обмен литературными открытиями. Кто-то открыл для себя Блока и, запершись в пустой аудитории, читает его стихи своим друзьям. Где-то спорят о запрещенном Бабеле или Цветаевой или о последнем спектакле во МХАТе. Деньги на билеты - за счет проданных на рынке хлебных талонов. Иногда удается пройти «зайцем». Одни девочки, мужчин нет, на весь наш курс один парень – Ванюша Купин, он инвалид войны, без одной ноги, на факультете совсем не на своем месте. До войны он жил в колхозе. Мы все его опекаем. Книг он не читал, учился очень плохо, все ему давалось с большим трудом. Но именно его одного оставили на кафедре, ведь он фронтовик и член партии.

Наши профессора часто не могут выйти из рамок официальной советской науки – это совершенно неинтересно и скучно. Но есть и удивительно смелые, широко мыслящие. Такие, как профессор Пинский или Радциг. Но главное – общение и семинары.

После победы стали появляться на факультете интересные мальчики. Первым пришел Дэзик Самойлов, очень остроумный, яркий человек. Мы с ним познакомились и подружились. Он стал известен как знаменитый и очень талантливый поэт Давид Самойлов. Красавец и прекрасный оратор, комсомольский вожак Алик Коган. Стали заходить к нам Межиров, Гудзенко, Борис Слуцкий – фронтовики, будущие известные поэты.

Один из этой компании Вадик Бахнов влюбился в Стэллу. Ей он посвятил стихи, в которых были такие строчки: «...а звездный путь тем и хорош, что на пути на звездном мы находим звезды».

В университете я нашла дружбу, которая наложила отпечаток на всю мою последующую жизнь. Стэллы моей уже давно нет на свете. Она умерла в 69 году.

Трагически сложилась ее судьба. В 37 году или немного раньше был арестован и расстрелян ее отец – Корытный Семен – один из секретарей московского городского комитета партии. Когда его уводили, он кричал Стэлле: «Это ошибка. Я скоро вернусь. Верь Сталину, учись». Ее маму, сестру командарма Якира, арестовали чуть позже. Она провела в тюрьме, а потом в лагере около 20 лет.

Стэллу отправили в детский дом для детей «врагов народа», а ее грудного братишку взяла родственница.

Детский дом для детей врагов народа – это тюрьма, где унижают детей и издеваются. Главная цель – внушить им, что их родители предатели, их нужно ненавидеть, от них надо отречься. Часто, особенно маленьким детям, меняли фамилии. Такой психологический слом многие не выдерживали, были случаи нервных и психических срывов. Всех этих детей после детского дома отправляли на тяжелые работы.

Это же ждало и Стэллу, но директор детдома вызвал ее в кабинет и сказал ей: «То, что я тебе скажу, не должен знать никто. Я тебе доверяю и твою и свою жизнь и свободу. Весь этот выпуск, все совершеннолетние, будут отправлены на заводы. Я знаю, что тебе нужно учиться.». Он дал ей ее документы и сказал: «Запомни, ты их у меня украла. Если тебя поймают, я буду тебя обвинять. Если ты согласна и уверена, что слово твое верно, беги».

Этот человек был, вероятно, исполнителем чужой воли, но в нем еще было живо что-то человеческое.

Она добралась до Москвы в товарных вагонах и электричках. Решила, что тетя, жена одного из братьев ее отца, тоже арестованного, приютит ее, ведь взяла же она ее маленького братишку. Но эта женщина испугалась и не пустила ее на порог, не разрешила увидеть брата. Она угрожала: «Если еще раз появишься, заявлю в милицию».

Стэлла устроилась рабочей на мясокомбинат, туда брали всех без прописки и документов. Там она работала, а ночами там же готовилась к экзаменам за 9-10 классы. Всего добилась и поступила в университет, скрыв правду о родителях. Эта тайна не давала ей покоя. Она всегда была очень осторожна. До времени удавалось скрывать.

Печальный опыт ее жизни на многое открыл мне глаза, а ее талант, ее понимание литературы и искусства обогатили меня и всех ее друзей. Уже на втором курсе на нее обратили внимание самые яркие наши преподаватели. В ней видели будушего блестящего специалиста. Она получила персональную ломоносовскую стипендию. Казалось, жизнь, наконец, наладится. Позади бедность, почти нищета, ведь ей приходилось жить только на стипендию. Из этих денег нужно еще заплатить за жильё, так как она боится просить место в общежитии, чтобы лишний раз не рисковать, не обращать на себя внимание администрации. Ведь о ее родителях никто не знает, только мы с ней.

Последние два курса она все чаще живет со мной в общежитии. Нам удается обманывать коменданта. Живем на наши стипендии и на то, что мне присылает папа. Стэлла пишет дипломную работу по роману Толстого, ее признают как кандидатскую и печатают в «Вестнике университета». Мой диплом посвящен Добролюбову, я хочу быть критиком. Такой выбор в это время был чистым безумием. Ведь это 48 год, когда была оголтелая кампания против критиков, космополитов, т.е. евреев. Были у меня неприятности, но, к счастью, только в стенах нашей кафедры.

Мы получаем направление в Читу, в местный университет. Стэлла на кафедру западной литературы, а я должна буду читать курс русской литературы. Мы готовимся к отъезду.

 






<< Назад | Прочтено: 508 | Автор: Тавровская Р. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы