Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

 

Михаил Гаузнер

 

Журналист, сценарист, поэт

 

О самом близком друге непросто писать – не уверен в своей объективности, в возможности найти те самые точные слова, которые выразят, кем он был и для меня, и для других. О друге, которого уже нет среди нас – еще сложнее.

В этом году Евгению Марголину было бы  восемьдесят, а я ясно вижу его таким, каким он был, когда мы встретились на первом курсе Одесского политеха – высокий, красивый голубоглазый парень с открытым лицом и доброй, чуть ироничной улыбкой. Ему всё давалось легко – и учеба, и футбол, и общение с самыми разными людьми, которые сами тянулись к нему, хоть он для этого ничего не делал. Тогда, шестьдесят с лишним лет назад, писать заметки в стенгазету было обязаловкой, от которой нормальные люди отлынивали. Но уже самый первый номер факультетской газеты «Механик», редактором которой я был, стал событием – около стенда собиралась толпа смеющихся студентов, и звонок на лекцию с трудом её рассеивал. Половину огромного, на полстены, листа занимал отдел юмора «Мехсмех», который мы делали вместе с Женей и художником Юрой Ташманом. Наши (в основном – Женины) «хохмы» не были самоцелью – тогда, в 53-м, иначе нельзя было писать о серьезном, а такую форму партбюро не очень контролировало, и это сходило с рук. Потом он, став профессиональным журналистом, в шутку благодарил за это меня, своего первого редактора и соавтора, хотя основной «двигательной силой» был, конечно, Женя.

Но главным делом его жизни в те годы был парусный спорт. К этому он относился очень серьёзно, пропадал всё свободное время, с ранней весны до поздней осени, в яхтклубе, где тяжелый, до мозолей на руках, труд по подготовке яхты к соревнованиям и походам был для него радостью. В этом был весь Женя – он всегда брал на себя самое трудное, не задумываясь «подставлял плечо», считая, что иначе быть не может. Понятие «дружба» для него никогда не было красивым словом – это была естественная, органичная форма существования. Правда, скидок недобросовестным или отлынивающим не давал, хотя требовательным к себе был всегда больше, чем к другим. Он был настоящим романтиком моря, да и не только моря (хотя стеснялся это показывать, бывая иногда нарочито слегка грубоватым), и сохранил это на всю жизнь.  

                

«Одесское небо – звёздное, низкое,

Морем пахнут мальчишечьи ночи.

Был Зурбаган по соседству, близко,

Где-то между Херсоном и Сочи.

Из доброй сказки шли пароходы,

Кэпстен везли и морскую соль.

Я верил: где-то по берегу бродит,

Ждет – не дождётся меня Ассоль.

Вдаль глядит она терпеливо,

Всё надеется на чудеса… Почему?

Почему не плывут над заливом

Солнцем облитые паруса?…»


Парусные регаты, дальние походы под парусами к берегам Крыма и Кавказа (он был яхтенным капитаном, кандидатом в мастера парусного спорта) составляли тогда значительную, очень важную для него часть жизни. Он и назначение после института выбрал в Ригу потому, что там можно было продолжать этим заниматься. Работал он на РЭЗ’е – Рижском электромеханическом заводе – в литейном производстве, начал неплохо проявлять себя как специалист, жил в общежитии – в общем, «как все».


«Жил человек простой и весёлый,

Жил без нужды и особых забот.

Каждое утро в начале восьмого

Человек, не спеша, шагал на завод»…


Однако не многие из его товарищей по работе, по общежитию могли написать такие строки:


                   «Чудес на свете бывает немало.

                    В темноте, среди ночной тишины

                    Ваше собственное одеяло

                    Тихонько подсматривает ваши сны.

                    … Целый день одеяло дремало,

                    Ворсинками посапывая в кровать,

                    А вечером долго-предолго ждало,

                    Когда он придет и уляжется спать.

                    Сны удивительно интересные

                    Одеяло рассказывало простыне:

                    «Это – море. А это – песня,

                    Песня всегда цветная во сне…»

 

Но иногда не было в снах ни моря, ни песни, не снились «отчаянно синие, со смешинками – лучиками глаза». Тогда


                     «…по ночам одеяло дремало

                    И, складками позёвывая  поутру,

                    На себе рассматривало одеяло

                    Сигаретой выжженную дыру».

 

Все мы прошли через юношеские мечты, через поиск близкой, родной души, порою наделяя предметы своих увлечений придуманными чертами. Но тогда только Женя мог написать такие пронзительные строки:

 

                    «Я подарю тебе целый город.

                    Хочешь – сейчас насовсем отдам

                    Пёстрый, нарядный букет светофоров,

                    Перевязанный алой лентой реклам.

                    Дам тебе ворох улиц кипучих,

                    В синюю ночь уплывающий мост,

                    Я из моря выловлю кучу

                    Серебряных, мокрых, мохнатых звёзд.

                    Я подарю тебе площади старые,

                    В рамках оконных закатную медь.

                    Я колечко уснувших бульваров

                    Могу на мизинец тебе надеть.

                    Я подарю тебе, что захочешь,

                    Только не знаю, как же мне быть?

                    Я и тебя ведь выдумал тоже –

                    Некому мне подарки дарить…».

 

Он умел в лёгкой, шутливой форме обозначить всего несколькими штрихами и простыми образами целую гамму искренних человеческих чувств, рассказать трогательную историю человеческих отношений:

 

                    «Было на знойных улицах сухо,

                    Асфальт раскален почти добела.

                    Сотни разных ботинок и туфель

                    Мирно шли по своим делам.

                    Над тротуаром, серым от пыли,

                    Небрежной легкой походочкой,

                    Будто два кораблика, плыли

                    Модные туфли-лодочки.

                    Из-за садовых решеток ржавых,

                    Наступая на собственные шнурки,

                    К туфелькам радостно подбежали

                    Чуть поношенные башмаки.

                    Пять минут постояли рядышком,

                    Не меняя своего положения,

                    Лодочки – нервно ковыряя камешек,

                    Башмаки – без движения.

                    Потом, оставляя мелкие дырочки

                    В асфальте тягучем, словно резина,

                    Быстро туфельки удалились

                    Через улицу к магазину.

                    Башмаки постояли еще понуро,

                    Потоптались на месте неловко

                    И, тяжело придавив окурок,

                    Побрели к троллейбусной остановке.

                    … Было на знойных улицах сухо,

                    Асфальт раскален почти добела.

                    Сотни разных ботинок и туфель

                    Мирно шли по своим делам».

 

В его отношениях с людьми, а особенно с самыми близкими, была очень высокая моральная планка, какой-то абсолютный слух на малейшую фальшь, неискренность, на предел допустимого. Иногда его не понимали («к жизни нужно относиться проще»), но он никогда не представлял себе, что может быть иначе.


                    «Ревность ключ повернула в замке.

                    Ревность на страже стоит у дома:

                    «Не хочу, чтобы то, что положено мне,

                    Доставалось ещё другому!»

                    Я ревную тебя совсем по-иному.

                    Постарайся понять, если можешь:

                    Не хочу, чтобы то, что можно другому,

                    Мне доставалось    т  о  ж  е.

                    Пускай говорят – неудачник.

                    Прости. Не могу иначе»

 

Женя всегда тонко чувствовал настроение близкого человека и, если считал нужным, говорил в глаза всё, что считал необходимым, даже если собеседнику это было неприятно. Форма, как правило, была щадящей, деликатной, но суть от этого не менялась:

 

                    «…сегодня я пришел к другу,

                    У которого давно уже не был.

                    Помнишь: «Не хочу синицу в руку,

                    А хочу журавля в небе.»

                    …Почему, скажи, тебе не летится?

                    Неужели в руках у тебя – синица?

                    Друг сидит. Папиросой дымит.

                    Я молчу. Друг молчит.

                    Между портретами и коврами

                    Небо висит в оконной раме.

                    Небо далеко-далеко от земли.

                    Нет журавлей.

                    Улетели журавли…»

 

Живя в Риге, он практически ежегодно приезжал в отпуск в Одессу, свой родной город.

Начиная с декабря – января в письмах и по телефону постоянно говорил, что уже не может дождаться, когда наступит август, и будет колоннада у Воронцовского дворца, Приморский бульвар, Дерибасовская, Каролино-Бугаз. А прилетев и обняв нас, он всегда широко улыбался и говорил одну фразу: «Ну, кажется, я в Одессе!».

Уже через несколько дней после приезда куда-то пропадала его благоприобретённая прибалтийская респектабельность, в речи вновь появлялись одесские интонации и обороты.

Вероятно, одесский воздух и родное Чёрное море, а прежде всего – общение с близкими людьми делали это чудо. Он буквально преображался на глазах, становился счастливым.


                «И вновь Бугаз, и мы – всё те же,

                Стареть нам, видно, не дано.

                И терпкий воздух побережья

                Хмельной, как юное вино…»


С огромным удовольствием он ходил по старому городу и по-детски радовался, показывая своей дочери или нам, постоянно живущим здесь, памятные ему с прошлых лет типично одесский дворик, старый колодец, балкон, ажурную решетку, видел под неожиданным ракурсом то, мимо чего мы проходили, не замечая. Он всегда получал удовольствие, доставляя радость другим, любил делать сюрпризы, обожал шутливые розыгрыши и сам смеялся больше всех. У него была очень добрая улыбка, а выражения злости или ненависти на лице я не видел никогда.

Женя был очень обстоятельным в любом деле, аккуратным и пунктуальным. Не выполнить обещанного (включая любую, вроде бы несущественную мелочь) было для него немыслимым. Необязательности не прощал, это было для него вторым после непорядочности неприемлемым качеством человека. Очень ценил в людях чувство юмора, тонкую шутку, лёгкость в общении, хотя главным все же всегда была не форма, а суть – кто ты есть, как относишься к своему делу, к людям, к жизни, и этим определялась степень близости.

Вообще тяга к общению со старыми друзьями была огромной (хотя, конечно, и в Риге у него появились близкие друзья – он без этого не мог существовать). Однажды перед Новым Годом он прислал мне такие строки:


«С каждым днем расстояния на земле сокращаются,

До самой дальней окраины за день долетит самолет.

Только – дела у каждого, не выходит собраться,                          

Не выходит увидеться даже на Новый Год.  

Письма приходят редко. Да разве же в письмах дело?

…Ярко горят на елке  десятки маленьких звёзд,

И за столом привстанет кто-нибудь самый смелый,

И за новое счастье первый предложит тост.

Гулко заполнят комнату курантов удары мерные,

С Новым Годом поздравит по радио Левитан,  

А когда шум утихнет, в десять минут первого

Я по старой традиции снова наполню стакан.

Я знаю: в это же время в далеком Новосибирске

Сверяют часы по московскому трое наших ребят,

И одновременно в Одессе, Москве и Минске

Бывшие политехники тоже на стрелки глядят.

Большая подходит к двойке. Выпьем за дружбу верную!

Впрочем, не надо тостов, пусть говорит тишина.

В эту минуту – вместе. Десять минут первого.

Молча – стаканы в руки, молча – до самого дна».      

 


Пятидесятилетний юбилей Жени мы в августе 1984 г. большой компанией отпраздновали на Бугазе.

Мужчины были в парадной форме – плавки и галстуки, на тамаде – ещё и шляпа; женщины – в купальниках. Солнце, веселье, смех, шутливые тосты – в общем, несерьёзная обстановка. Неожиданно для юбиляра, как и для большинства присутствующих, я торжественно вручил ему переплетённый в красный коленкор альбом, на котором золотом было вытеснено:

«Е. Марголин. Собрание сочинений. Том первый. Ранние стихотворения».

Женя онемел: «Откуда они у тебя? Ведь многие из этих стихов не сохранились даже у меня!». Пришлось объяснить, что много лет складывал присылаемые им в письмах вырезки из заводской многотиражки, газеты «Советская молодёжь», даже рукописные листки – черновики. Растроганный юбиляр после застолья поднялся на чердак дачи, на которой мы жили многочисленной компанией, и минут за пятнадцать написал мне и жене в нашем экземпляре альбома трогательное посвящение и две лирические миниатюры. Вот одна из них:

 

           Мишке и Берте

       И вновь Бугаз, и мы – всё те же;

      Стареть нам, видно, не дано,

      И терпкий воздух побережья

      Пьянит, как юное вино.

      Пусть доставалось нам немало,

      Но мы себя не потеряли,

      Как ни были дела плохи.

      И, что бы мы ни создавали, --

      Чертили или сочиняли,

      Всё будут «ранние стихи»…

 

Женя никогда всерьёз не считал себя поэтом, в зрелом возрасте стихов не писал – откладывал «на потом», но в юности и в молодости именно в стихах он раскрывался полностью. То, что в обыденной жизни, наполненной работой, проблемами, бытом не могло и не должно было высказываться вслух, очень ярко проявлялось в стихах. В них он умел без назидательности, очень естественно говорить о сокровенном. Я проверял это на многих – не только в молодости, но и в зрелом возрасте. Люди, слушая его стихи (сам он никогда их не читал), как-то светлели, их лица становились моложе, а глаза – теплее. Значит, чувства автора затрагивали их души, а это важнее, чем более профессионально написанные чеканные строки, не воспринимаемые сердцем. Может быть, я пристрастен и поэтому преувеличиваю, но много раз был свидетелем этого.


      «Почему мы себя стесняемся?

      Мы солидными быть стараемся,

      Мы делами всегда озабочены –

      Очень важными, очень срочными.

      Мы решаем вопросы спешные,

      Прячем глубже личное, нежное,

      Прячем боли и неудачи –

      Людям дела нельзя иначе!

      Восторгаемся мы умеренно,

      Говорим обо всём уверенно;

      Мы порой настолько серьёзны,

      Что на небе не видим звезды.

      …А на улице – вечер синий,

      От деревьев тени косые,

      Вылез на небо месяц сонный,

      Молодой, худой, как влюбленный,

      И девчонки под руку с парнями

      Ходят парками и бульварами,

      И звенит асфальт под ногами,

      И проспекты залиты огнями,

      И машины гоняются стаями

      За троллейбусами, за трамваями…

      А мы себе придумываем заботы,

      Мы отыскиваем работу,

      Временем не настолько богаты,

      Чтобы зря минуту потратить.

      Нам бы бросить заботы сложные,

      Отложить дела неотложные

      И без шапки, с распахнутым воротом

      Просто так побродить по городу,

      Чтоб шагать легко и беспечно,

      Чтоб здороваться с каждым встречным,

      Чтоб в реке огоньки качались,

      Чтобы девушки улыбались,

      Чтоб домой принести букеты

      Из прохладных зеленых веток.

      А мы себя делами обкладываем…

      Почему мы себя обкрадываем?»


Но в реальной жизни Женя себя «делами обкладывал» больше многих других. Проработав четыре года на заводе (одновременно сотрудничая сначала в заводской многотиражке, а потом – в республиканской газете), он перешел на работу в газету «Советская молодёжь» («СМ»), которая через несколько лет из второразрядной комсомольской газеты стала известной и популярной не только в Латвии, но и широко за ее пределами. И в этом немалая заслуга Е. Марголина – ее многолетнего зав.отделом и члена редколлегии.

Потом работа редактором, а затем художественным  руководителем Рижской киностудии документальных и научно-популярных фильмов. Он был членом Союза журналистов СССР и Союза кинематографистов СССР,   в качестве одного из авторов сценария нашумевшего в 80-е годы фильма «Легко ли быть молодым?» получил Государственную премию СССР.

Второй автор сценария этого фильма, ведущий кинокритик и один из самых авторитетных журналистов Латвии Абрам Клёцкин написал о Жене очень искренние     и проникновенные воспоминания, отрывок из которых я хочу привести:

«Для меня Одесса – это Женя Марголин, хотя он всю свою жизнь после окончания Одесского политехнического прожил в Риге, где всё – другое, даже море и солнце, где он нашел свое призвание, где живут его латышская дочь и внук, где он похоронил свою мать и сам лег в землю, всё равно он оставался одесситом, никогда не забывал об Одессе, каждый год туда ездил, но главное – всегда оставался верным усвоенным в детстве и юности жизненным правилам, главным из которых было – не предавать, даже если предали тебя самого.

Ему были присущи те черты, которые чаще всего приписывают одесситам; во всяком случае, он прекрасно владел всем традиционным репертуаром. Был ироничным, с легким налетом, если надо, пижонажа, романтичен. Легкая напускная грубоватость, вернее – еле заметный намек на неё, при безупречной, тоже чуть наигранной элегантности, умение в любой момент подхватить шутку и самому остро, но не зло пошутить, рассказать свою байку и порадоваться чужой. И было в нем то, о чём говорят, может быть, реже – непоказное благородство, верность дружбе, верность раз и навсегда взятым на себя обязательствам и готовность отказаться от личного ради общего дела, общего успеха. Он был человеком команды.

Это чувствовали все. Не только друзья, но вообще все, с кем он что-то делал вместе – в яхт-клубе, на заводе, в редакции газеты, на киностудии. Разве это не знаменательно, что в самый разгар борьбы за восстановление независимости Латвии, когда все вокруг были охвачены национальным порывом, коллеги (а это по происхождению в подавляющем большинстве латыши) избрали именно его художественным руководителем получившей как раз в эти годы мировую известность Рижской студии документальных фильмов!

Вряд ли хватило бы целой книги, чтобы рассказать о том, что он значил и значит для меня. Расскажу только об одной истории, которая имела громадное значение для многих, когда она случилась, и, надеюсь, не забылась до сих пор.

Речь идет о фильме «Легко ли быть молодым?», который в 1986-1988 годах вызвал широчайший отклик во всем мире. Тысячи рецензий, десятки тысяч писем, больше 27 миллионов зрителей только в кинотеатрах тогдашнего СССР. Обычно ленту, и вполне справедливо, в первую очередь связывают с именем режиссера Юриса Подниекса, которого, к сожалению, тоже уже давно нет с нами. Но мало кто знает, что если бы не Женя, то не было бы не только оглушительного успеха фильма, но и самого фильма.

Женя решил использовать для сценария фильма цикл моих статей о молодежи, но тогда сама идея подобной картины казалась абсолютно утопичной. Потом пришла весна 1985 года, Горбачева избрали Генсеком, и повеяло переменами. Поэтому-то мы и смогли предложить свой фильм тогда, когда почти все кинематографисты (за исключением Абуладзе с его «Покаянием») только начинали приступать к своим «перестроечным» работам. Правда, ни я, ни Юрис не верили всерьёз в успех этого дела.

Только мы не учли, что имеем дело с Женей, который уже понял, что из этого может получиться нечто стоящее. Хватка у него, если касалось дела, была железная. При  этом  он  хорошо  знал,  с  кем имеет дело.

И он упорно, несмотря на отговорки, сводил нас вместе, предлагал на обсуждение всякие варианты, устраивал встречи с разными молодежными компаниями. В конце концов мы по-настоящему втянулись в это дело и увлеклись им. Так он стал сначала вдохновителем, а потом – одним из авторов сценария фильма.

Когда-то Борис Слуцкий, поэт, которого Женя очень любил, написал стихи о Назыме Хикмете:


Я немало шатался по белому свету,

Но о турках сужу по Назыму Хикмету.

Я других не видал, ни единой души,

Но, по-моему, турки – они хороши!


Я близко знал только одного одессита, и если, по совету Слуцкого, по нему судить обо  всех, то одесситы высоки ростом, голубоглазы и красивы, работящи, добры и надёжны, им присущ талант брать на себя ношу и талант дружить. А когда они вдруг уходят, то выясняется, что это ушла часть тебя самого, и она, как ампутированная, ноет и ноет. Врачи говорят, что это фантомная боль. Наверное, но  всё равно очень больно… »

 

 

Многим людям Женя открыл дорогу к творческой работе, – журналистам и сценаристам, режиссерам и кинооператорам. Вспоминаю молодого латыша, который рассказывал, как Женя поддержал его («если бы не он – таскал бы треногу осветителя до сих пор»). Интересно, что этот парень, по возрасту годившийся ему в сыновья, только один раз назвал его по имени-отчеству, а дальше называл Женей. Стеснялся этого, но говорил, что все на студии называли его только так, и это не было панибратством – просто он был всем им близким, своим человеком.

… Чем больше в обществе умных и искренних, добрых и порядочных, веселых и талантливых людей, тем легче и интереснее в нем жить. Очень хочется, чтобы нашу жизнь и жизнь наших детей стали наконец определять именно такие люди, одним из которых был Евгений Израйлевич Марголин – наш земляк, которым одесситы могут гордиться.





<< Назад | Прочтено: 583 | Автор: Гаузнер М. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы