С кириллицей под языком

Стандартный формат А4. Чуть больше пятидесяти страниц текста. Литературное событие.

Именно так воспринимаю я очередной Ежегодник-2003 Русской библиотеки Толстовского фонда в Мюнхене. «Русский литературный Мюнхен» - стихи, проза, публицистика. Общая редакция Татьяны Ершовой, представлены составители – их мы лучше упомянем в числе авторов, справедливей будет. Хотя не сказать слова благодарности за составительский труд нельзя.

Почему же – событие? Потому что, на мой взгляд, творится в русской литературной Германии в последнее время нечто несусветное: талантливо пишущих людей хватает, и когда, порой, по случаю, удаче, а еще лучше – пусть реже – но по высшей справедливости выходят книги, под обложкой которых – Литература, остается только радоваться этому и вовсе не удивляться. Так ведь и должно быть: есть писатели, пишутся книги, они и должны выходить, достигать читателя.

Но мы-то знаем с Вами, дорогой читатель, что праздник этот нас не так часто посещает! Спасать посему призваны – авторов и нас с Вами – всяческого рода сборники, альманахи, журналы… Да и наша скромная рубрика не затем ли придумана? Вот тут и загвоздка. Больно много плодится всяческого рода изданий, где соседствуют рядом друг с дружкой и настоящая проза с истинными стихами, да всё в каком-то бедном меньшинстве, да в окружении, увы, не подобающем. Диву даёшься, что же это мы, редакторы да составители, слову цены не знаем? Настоящему русскому слову! Живому, и в нас, по счастью, живущему в отрыве от живой стихии языка – в эмиграции! Что же творим с этим словом? Не ведаем? Ой ли! Да еще читателя – а он, по правде сказать, разный – в заблуждение вводим. Книжка живущих в Мюнхене русских литераторов – доказательство того, что и в скромном по объёму издании можно честь и достоинство русской литературы в эмиграции не уронить.

Собственно об этом, о жизни слова в любых предлагаемых обстоятельствах, сговариваясь или нет, мучительно – каждый по-своему – они и размышляют.

«Ветер изгнания» – блистательное по форме эссе Бориса Хазанова, одного из нескольких лучших русских прозаиков прошлого, а теперь и нового века. В этом эссе – выношенная, выстраданная глубокая мысль обретает единственно возможную формулу её выражения. Всякая большая литература требует тиражирования, была бы такая возможность, издавал бы я всю жизнь журнал-антологию, в котором перепечатывал бы вещи, радостью от чтения которых непременно хочется поделиться. Слово «радость» тут, правда, какое-то бедное, если не сказать убогое, ибо речь о вечной человеческой и писательской трагедии, о боли неискоренимой, о стоическом мужестве.

Читаем: «…изгнанник увозит, вместо имущества и «корней», нечто бесценное и неискоренимое… Язык! Неотчуждаемое богатство, крылья, которые вырастают у сброшенного со скалы, язык, не напрасно названный жилищем бытия. Язык возрождается в каждом из нас и переживёт всех нас, и через голову современников и правителей свяжет нас с традицией. Никто не относится к языку так ревниво, никто так не страдает от надругательства над языком, как эмигрант».

Слышим ли это мы, редакторы, составители, читатели, наконец? Понимаем ли, о какой мере ответственности идёт речь? Послушаем же дальше: «Знание языка не ограничивается умением понять, о чём говорят; скорее это умение понять то, о чём умалчивают. Настоящее знание языка - это знание субтекста жизни. Неумение понять окружающих, а ещё больше непонимание того, о чём они не говорят, что разумеется само собой, превращает новичка в инвалида. Сочувствуя ему, с ним невольно обходятся как с несмышлёнышем. Простой народ принимает его за слабоумного. Но и самые скромные познания в языке – роскошь для подавляющего большинства русских эмигрантов, не исключая интеллигентов. О писателях нечего и говорить. Вот одно из следствий жизни в закрытой стране. Горе безъязыкому! Он как глухонемой среди шумной толпы, как зритель кино, где выключился звук…»

Вот так речь о слове, о писательстве выносит к болевому, к мятущемуся в любом из нас, как всегда и случается с настоящей литературой. А писатель: «научившись кое-как читать текст жизни, он не знает контекста. Но он – писатель и помнит о том, что искусство гораздо больше интересуется вытесненным, нежели разрешённым, скрытым, чем явным, подразумеваемым, чем произносимым. Он писатель и может писать только о том, что знает досконально. Это знание ему не приходится добывать. У него открытый счёт в банке памяти…»

Что ж, неужели рядом с этим выстраданным монологом поставим вялые, якобы сатирические, стишки о «злом» чиновнике социального ведомства и унылые, почему-то выдаваемые за юмор, пересказы об удачной охоте на очередном выбросе старья? Да ведь так и поступаем, издавая множащиеся сборники и альманахи. В Мюнхене поступили по- другому: собрали талантливых авторов под одну обложку. Не станем лукавить, будто все вещи одного уровня. Да и невозможно это. Важна всё та же сохранность достоинства и чести литературы, от каждого – по мере дарования, от всех вместе – по совести.

Ирина Стекол много печатается в «Русской Германии». Думаю, читателям имя это знакомо. Но журналистика и литература – две совершенно разные профессии, которыми она владеет. Рассказ «Женщина и собака в предлагаемых обстоятельствах» – проза, не в смысле жанра, а в том, что – литература. Проза трагическая, человечная, добавил бы, что в лучшем смысле – очень женская, так ведь изгадили же понятие. Женская – потому что о женщине. Покинутой, неспособной – до почти уже сумасшествия – принять предательство, спасающей себя убежденностью, что человек, оставивший ее, погиб. Это рассказ о любви.

«– Послушай, – сказал он ласково, – а что, если ты попробуешь посмотреть на всё иначе? В конце концов, с твоей биографией… Ну, мужем больше, мужем меньше, подумаешь! Ты, может быть, ещё раз выйдешь замуж.

– Нет, – тупо повторила я.
– Что опять «нет»? 

– Тебя нет. Если бы ты был, сам подумай, разве ты бы допустил, чтобы мне было так плохо.

– Чем тебе так уж плохо? Всё, что я должен был для тебя сделать, я сделал. Я снял тебе квартиру, всё устроил, у тебя всё есть, собака с тобой. Чего тебе не живётся? Миллионы людей уходят от жён, и никто от этого не умирает и других не убивает.

– Я тебя не убивала. Просто этот винтик в очках, который раскручивается, и ты вечером его всегда завинчивал, а я без очков его не вижу, и надо на ощупь, и тогда я поняла, что ты умер, иначе такого никогда бы не случилось.»

Из таких-то «винтиков» психологически достоверная проза и строится – печальная, безотрадная и почему-то светлая.

Удивляет в сборнике и то, что он, несмотря на скромный объем, оказался жанрово вместительным, словно заправский «толстяк». Нашлось место и переводным вещам. Испанистка Маргарита Жердиновская перевела замечательный рассказ Габриэля Гарсиа Маркеса «Крылатый старик». А ведь и в этом рассказе не обошлось без речи о языке, пусть и в ином контексте: «Отец Гонзага вошёл в курятник и произнёс приветствие по-латыни. Безучастный старик буркнул что-то на своём языке. Священнику не понравилось, что ангел не понимает божьего языка…»

Ещё один перевод – Владимир Шубин тонко передаёт узнаваемую интонацию Генриха Бёлля (Новелла «Тогда, в Одессе»). Шубин чувствует ритм короткой прозы, точно держит интонацию, выстраивает детали и в своих мемуарных эссе, а «Луковица Горенштейна» заставляет сердце сжаться – классик, как его уважительно и очевидно верно зовёт автор, ушёл совсем ещё недавно. И трудному для окружающих человеку, вероятно, не всякий успел при его жизни сказать доброе слово.

Фридриху Горенштейну посвящено и одно из лучших стихотворений Ларисы Щиголь с его отчаянным заклинанием:

                   Нас ждёт не менее, чем рай –
                   Забор, рябина и сарай,
                   И в тот переправляясь край,
                   Пред ними я покаюсь.
                   Но только ты не умирай,
                   Не умирай, не умирай,
                   Не умирай, не умирай,
                   Не умирай покамест! 

«Щучье слово», о котором писал другой поэт, не спасает, но поиск его непрерывен. Со стихами Ларисы Щиголь читатели нашей рубрики знакомы, и в своё время нас порадовали многочисленные отклики на её публикацию.

                                                                                                             Я здесь одна,
                             Я здесь бедна,
                             Мне ни покрышки здесь, ни дна,
                             Зато из моего окна
                             Вселенная видна…

Это и есть взгляд поэта, проникающий сквозь пространство и время, хотя «проза жизни» присутствует многочисленными приметами обыденного человеческого бытия в её поэзии. Ожиданием прекрасного назвал бы я чувство, которое испытываю в предвкушении выхода её книги.

На настоящие стихи сборник щедр. Андрей Рево вошёл в сегодняшнее поэтическое пространство, словно ниоткуда. Но его три подряд обширные публикации в московском «Знамени» дали возможность и читателям, и профессионалам оценить уровень стихов. Нынешняя, немалая по объёму, подборка и в этом случае поддерживает ожидание книги автора, которая должна, в конце концов, случиться, как событие, со всеми нами и занять своё очень заметное место в сегодняшнем литературном процессе.

                      Глухо падает семя. Пустой человек,
                      Наблюдая привычно свои огороды,
                      не заметит смещения света на век
                      и сгущения звука во впадинах дек,
                      и струения страха в извилинах рек,
                      повторяющих вяло извивы природы.
                      Эта музыка в теле – в прибытке и в воле –
                      в силе счёт по складам довести до дести.
                      Но глагол, будто облак, бесчувственный к боли,
                      неспособен рассеянный облик нести.
                      Тихо падает время. Глухой человек,
                      в столбняке наблюдая клубничныя битвы,
                      из струящихся дек, из вертящихся рек
                      извлекает тяжёлые звенья молитвы. 

О жизни и творчестве, и вновь – о слове размышляет в своих фрагментах из «Записок без комментариев» поэт и историк литературы Вадим Перельмутер, с небольшой подборкой стихов которого читатели нашей рубрики тоже знакомы.

«Мысль изреченная есть ложь»… Зацитировав, потеряли из виду не только то. что это – парафраз из Горация («Язык мыслям лжет») и почти дословно из Лао Цзы, но и самый смысл Тютчевского высказывания. Мысль – дитя интимнейшего дела – мышления. Будучи высказана, т.е. отчуждена в публичность, становится обще-доступной/употребимой, стало быть, перестает быть собою – до неузнаваемости…» И вслед за этим ещё один пассаж на нашу тему: «В эмиграции с языком происходит нечто весьма неожиданное. Дон-Аминадо издевался над «утратой языка». Между тем, именно в эмиграции он сохранялся: Бунин, Ходасевич, Цветаева, Адамович, Георгий Иванов, Вейдле, Набоков, Газданов да и прочие «молодые»…

О том же – ещё одна жанровая картинка издания – интервью Павла Сиркеса с кинорежиссёром Кирой Муратовой. Замечательно раскованный, лишённый всякой манерности разговор, где, понятно же, речь о кино, однако же – и о слове, о жизни образа, выраженного словесно, о мысли, выраженной иными возможностями искусства.

Вот и Людмила Агеева в эссе «Место встречи» пишет: «Вы прилетаете вечерним самолетом, вас встречает друг и мчит вас по новой гладкой президентской дороге, практически европейского вида, через горбатые мостики над Фонтанкой и Лебяжьей канавкой (лишь ухает сердце как в детстве), мимо свежевыкрашенных юбилейных фасадов, красоту которых вы раньше преступно не замечали по причине их крайней облупленности и обветшалости, вы ещё не знаете (но уже догадываетесь, догадываетесь), что за этими фасадами – помойные дворы и зловонные лестницы, но это ничего, ничего, впереди ещё много работы, зато вокруг расстилается светлая ночь, мерцает перламутровая Нева, тускло светятся вечные шпили и вас ждут слезы, объятья, и слова любви на прекрасном родном языке.

Ну, и как не проснуться от счастья в этом городе, где, действительно, понимаешь каждое слово, даже скороговоркой брошенное в толпе, даже с плохой дикцией, буквально – каждое, вплоть до нецензурного.»

Агеева приметчива к любой мелочи, видит и слышит, вбирает, радуется и недоумевает, и слово – то самое, родное, – согревает душу, или, наоборот, вдруг печалит тем, что теряет человеческий смысл – новояз прёт со всех сторон в разговорной речи, в рекламе, в объявлениях, сам напрашивается на недоуменное пожатие плечами: «По правде говоря, прочитав: «Если мама сдохла – приходи в кей», нельзя не вздрогнуть. Не пугайтесь, – «Мама» это материнская плата, а «Кей» – компьютерный магазин…»

Похоже, так и есть – в эмиграции язык сохраняется.

           Так чего ж ты хочешь, беженка,
           от совсем чужой страны? 

– с горечью обращается к самой себе поэт Тамара Жирмунская. И сама же бросает себе и нам справедливый упрёк:

           Но я отвлеклась от вполне заурядной зимы,
           с дождями, что льют весь январь и не видно конца им…
           Да, это – не рай! Но такие ли ангелы мы,
           что всё, что не наше, утрируем и порицаем? 

Наталья Генина, как всегда, негромка, ненавязчива. Она доверяет своему читателю, его способности услышать то самое, о чём поэт умалчивает. И всё же тем, кто знаком с её творчеством, откроется и нечто непривычное: энергичность новой интонации, ритмическая раскованность, свобода уверенного жеста:

          И смысл какой в твоём родстве
          со мной, летящей кувырком,
          стоящей век на голове
          с кириллицей под языком?
          и по каким платить счетам
          за то, что мы с тобой идём
          от точки «здесь» до точки «там» –
          не в рифму, но ещё вдвоём? 

Так может в том и есть наша с Вами удача, дорогой читатель, что и мы «в предлагаемых обстоятельствах» тоже – «с кириллицей под языком»? Что не оставляет нас в одиночестве всё так же образное, точное, живое русское слово наших писателей. Что новый сборник держит планку высоко и от нас требует того же читательского уровня. Разве ж это не событие?!

Даниил Чкония