Литературный Рейн. Борис Нифонтов

Борис Нифонтов родился в 1934 году в Ростове-на-Дону, где окончил среднюю школу. После юридического  института много лет работал  адвокатом , служил в различных госучреждениях, а в новые времена – в коммерческих  компаниях. Его первая повесть «Раны оставляют следы...» была опубликована в Донбассе в 1964 году. Рассказы и  очерки Б. Нифонтова печатались в газетах и журналах в Харькове, Макеевке, Донецке, Москве. Сейчас он живёт в Ганновере.

Проза Нифонтова в хорошем смысле бесхитростна, строга, лаконична. Вот и в новелле «Попутчик», которую мы предлагаем вашему вниманию, автор стремится к психологической достоверности в передаче настроения героини, оказавшейся в такой странной, житейски неожиданной ситуации. Насколько это ему удалось, судить читателю.

Даниил Чкония

Борис НИФОНТОВ

Колеса в угоду хамелеону-настроению отстукивают то грустные, то шкодливые ритмы. Стонущий сигнал электровоза, нарушая тишину леса, кажется робким зовом из некого ирреального мира. Немногие пассажиры давно уже видят сны, и никому из них нет дела до отстуков трудяг-колес, до фиолетовых под карикатурно большой луной елей и безответных молящих взываний электровоза.

Девушка, озираясь по сторонам, выходит в пустынный коридор и, радуясь поводу занять себя, начинает вышагивать по клеткам ковровой дорожки, словно играя «в классы».

Наверняка теперь пройдет немало лет, прежде чем она сможет встретить Новый год в Вильнюсе с дедом и бабкой – самыми родными людьми на свете, которые, вопреки представлениям о стариках, мыслят сверхсовременно и всё наперед понимают. Всегда, всё и – с полуслова. Ведь если даже в этом году она поступит в консерваторию, то кому из студентов позволено под Новый год путешествовать: сессия. А если «провалится», то нужно идти работать. Стало быть, этот Новый год – особенный. В определенном смысле – последний, и последняя «детская» елка у стариков с непременным сюрпризом, как всегда, метко угаданным, а потому очень желанным.

В раздумье Наташа продолжает вышагивать по квадратам и, словно канатоходец, расставляет руки, когда поезд делает виражи. Вдруг она замирает, цепко ухватившись за поручни у окна, и потом, торжествуя, начинает смеяться затаённым смехом ребёнка, придумавшего очередную шалость: подсвечник! Она сейчас устроит в купе волшебство и возвратится в мир новогодней ночи, всегда наполненной каким-то нераспознанным смыслом.

Семирожковый канделябр валялся в кладовке десятки лет. О нем никто бы и не вспомнил, если бы не пьеса Шоу – по телевизору. И именно тогда бабушка всплеснула руками...

Наташа уже примостилась среди гостей за новогодним столом, когда дед, словно исполняя священный ритуал, подчеркнуто медленно вынес семисвечник из кабинета в полумрак столовой. Зазвучал перезвон курантов, и дед с бесподобной торжественностью опустил канделябр на заискрившуюся, как иней, накрахмаленную скатерть. На неровно установленных свечах уже успели образоваться потеки, отчего канделябр походил на замерзшую ель с фантасмагорической наледью.

Наташа быстро всё убрала со столика, дабы обыденные принадлежности пассажира не упрощали торжества момента, затем зачем-то плотно задёрнула оконные занавески и только тогда вспомнила: ни зажигалки, ни спичек-то нет!

Она поспешно выглянула в коридор, где по-прежнему никого не было, постояла в раздумье и, наконец, решилась подойти к проводнику.

Пожилой мужчина, откровенно недовольный, что нарушили его сидячий сон, грубовато ответил:

– Рано тебе курить. Спать иди! Быстро вы нынче приобщаетесь к дурному...

Конечно, можно было бы объяснить этому уставшему человеку, для чего так срочно потребовались спички, но Наташе не хотелось ни с кем делить предстоящую радость. В нахлынувшем отчаянии она машинально открыла дверь тамбура и вдруг увидела усатого морячка, безразлично глядевшего в дверное окно.

Парень обрадовался неожиданному появлению девушки и, не поняв существа просьбы, с неуклюжей поспешностью предложил «Беломор», сокрушаясь при этом, что не приучил себя курить сигареты. В конце концов, ничего не поняв, он протянул «насовсем» пластинку спичек и уныло улыбнулся: увы, компания в тамбуре не сложилась.

Обрадованная Наташа шла по коридору и с благодарностью думала о стариках, купивших ей билет в спальный вагон. К тому же второго пассажира в купе не оказалось.

Вскоре она забралась так далеко в сказочный лес раздумий, смешанных с клочьями сновидений, что не заметила, как в купе вошел новый пассажир.

– А мы не сгорим? Мгновенно очнувшись от дремоты, девушка услышала отлично поставленный, а потому чуть-чуть неестественный в обычной обстановке голос. Она сразу не ответила, усилием воли прогоняя остатки сна, а потом виновато улыбнулась:

– Я, видно, заснула...

– Оно-то – время. Второй час... – Мужчина деловито посмотрел на часы, потом перевел взгляд на канделябр и, помедлив, произнес, как бы по складам:

– Брон-за... – И он быстро стал раздвигать занавески на окнах, от которых уже шло подозрительное тепло.

Наташа не уловила, был ли в произнесенном слове вопрос или утверждение, удивление, или издевка, а, может, просто восхищение стариной, но слово было произнесено с каким-то затаённым смыслом, еле уловимым, а потому настораживающим.

Мужчина находился в купе считанные минуты, а Наташа уже его определенно невзлюбила. Возможно, за прозаическую предусмотрительность в пожарных вопросах и намек на конец волшебства со свечами, возможно за то, что в прекрасном семисвечнике он увидел металл, а не изящное сплетение русалочьих рук у самого верхнего рожка, и даже за то, что он в её купе уже явно почувствовал себя хозяином, деловито зажег верхний свет и стал изучать отраженное в вагонном зеркале свое ухоженное лицо. Девушка с нахлынувшей неприязнью глядела на его тщательно отутюженный костюм, седеющие виски, и ей всё больше и больше становились неприятными его мечущиеся глаза, которые только что ощупали цепким взглядом канделябр, а теперь беспечно любовались пижонской эспаньолкой.

И вдруг Наташа его узнала... Узнала или показалось?.. В любом случае это была бы жестокость, беспощадная к ее юному миру, хрупкому, как фарфор, совсем ещё не способному к должной самозащите.

В купе стало душно, и девушка бросилась в коридор. Пожалуй, с излишней поспешностью. Наверняка в этой ситуации следовало бы извиниться... хоть что-то сказать...

Расписание висело напротив купе проводника. Наташа нервно искала глазами Минск и потому раздражающе долго не могла найти нужную строчку в расписании… Вот оно. Ошибки не было: мужчина вошел в Минске!

Ей захотелось немедленно перейти в другой вагон или хотя бы в другое купе, но после глупой ситуации со спичками просить сердитого проводника было бы просто нелепо. И потом: как всё это объяснять?

Попутчик вскоре тоже вышел в коридор в тренировочном костюме и с полотенцем в руках, обронил на ходу ничего не значащие слова и деловито пошёл в конец вагона. Наташа вернулась в купе, вдруг ставшее неуютной клеткой.

  Впервые фотографию отца она увидела лет в пять. В семейном альбоме фото спряталось у самого переплета, где обычно хранятся неудачные любительские снимки, которые жаль выбрасывать.

– Кто это? – спросила тогда Наташа у матери не без затаенного любопытства: лицо мужчины ей очень понравилось.

Мать почему-то смутилась, но тотчас взяла себя в руки и бодро ответила: – Это – твой папа, Наталья!

Девочка в изумлении растерялась.

– А чего ты не показала его мне раньше?

– Показывала, но ты не помнишь, – слукавила мать, а девочка почуяла неправду.

– Какой хороший мой папа! – ...искренне обрадовалась девочка. – Он всё ещё в дальней командировке?

– Да, Наталья.

– А когда он приедет к нам? Правда, скоро?

– Когда выполнит задание.

– А что такое задание? – спросила девочка, думая о том, что у взрослых вечно много непонятного.

Мать не ответила и вышла в кухню.

Потом Наташа стала ездить в Вильнюс, потому что у матери всё чаще обострялась извечная болезнь, и она месяцами жила в Пятигорске, а дедушка не мог расстаться со своей кафедрой в Вильнюсе. Взрослых она более не пытала расспросами, с годами убеждаясь, что эта тема в семье – табу.

Пару лет назад матери было совсем плохо, и она неожиданно рассказала правду. История оказалась тривиальной, как и все чужие истории, о которых приходилось слышать в классе и во дворе.

– Ты его потом видела? – спросила Наташа мать, заранее зная, что такого и не могло случиться: мать слыла гордячкой.

– Ни разу, – сухо ответила она и даже чуть приподняла подбородок.

– А где папа живет?

– В Минске. Но точно не знаю. Деньги приходят из Минска.

– Это значит – элементы? – сама не зная почему, мстительным тоном произнесла она, исковеркав, это слово.

– Алименты, если говорить правильно, – назидательно поправила мать, радуясь возможности хотя бы немного уйти от главного в этом неприятном ей разговоре. Мужчина вернулся в купе и, хотя только что говорил о сне и пожаре, стал зажигать уже потушенные все семь свечей. Потом несколько раз провел по канделябру, словно пытаясь что-то проверить, в чем-то убедиться. Он сидел перед Наташей в броском спортивном костюме, с белеющими висками, а девушка металась в сомнениях: а вдруг ошиблась?! Ведь узнать по старой маленькой фотографии человека, которого никогда не видела... И всё же... И всё же...

Перебрасываясь с попутчиком малозначащими фразами, девушка заглядывала ему в лицо, словно пытаясь найти разгадку или оправдание того, что случилось пятнадцать лет назад, когда он уезжал из Москвы от мамы и от неё тоже, и от живого тогда ещё Димки – братишки.

Чувство неприязни, которое завладело ею при появлении мужчины, вытеснялось неуемной жаждой знать правду. И разве только это?..

Глаза у мужчины были серовато-зеленые, настойчивые, требовательные, властные, и лишь когда их взгляды встречались, какая-то еле уловимая пелена смягчала его взгляд и даже делала его не то растерянным, не то просящим...

Между ними на столике лежали раскрытая спутником коробка конфет и ... бездонная пропасть. Воск безответных вопросов стекал на белую салфетку, подложенную под канделябр, но на это никто не обращал внимания.

Боясь, что беседа вдруг иссякнет и еле трепещущий пульс общения погаснет, Наташа, захлебываясь, говорила об учебной перегрузке выпускников, о своём хобби – английском, о кабинетном рояле, который в прошлом году подарил дед и который вместе с двумя грузчиками тащили на восьмой этаж шестнадцать мальчишек из ее класса. Она осторожно произнесла несколько слов о болезни матери, с замиранием всматривалась в лицо мужчины, но оно оставалось по-прежнему вежливо-внимательным, сочувствующим и немного усталым.

Раскаленные слезы сгрудились у ресниц, готовые отчаянным потоком броситься выплеснуться из глаз. Девушка пыталась их сдержать, твердя себе, что ничего особенного не случилось, а если и случилось, то – ординарное, и что нет причин останавливать круговорот планеты. Но она знала, что безбожно врет сама себе, знала, что если сейчас, здесь, в этом купе, не рухнут декорации неожиданного и жестокого спектакля, то более уж никогда она не увидит отца, даже если когда-нибудь он и попросит о встрече. Но... он – ли?..

Наташа порывисто поднялась с дивана и беспричинно шагнула к зеркалу. На неё в полумраке посмотрели блестящие девичьи глаза не то вопрошающе, не то как-то укоряюще.

Нервно глотая слюну, девушка обернулась к мужчине. Он стоял, опершись рукой о столик и как-то низко склонив голову. Глаза его пристально глядели на канделябр, и в этом взгляде таились какое-то метание, невысказанное беспокойство.

Она поняла, что должна произнести одно только слово. Именно сейчас, когда он стоит, немного отвернувшись, и смотрит на затухающие свечи. Кроме этого слова, ведь ничего не нужно, ибо оно вобрало в себя весь безбрежный мир остальных добрых, мудрых и ласковых слов. Но она боялась произнести это слово впервые в жизни так просто, обыденно, адресованное живому, реальному человеку, стоящему рядом.

В доме это слово никто никогда не произносил. Даже мать, обращаясь к деду, так и говорила «дед» или, когда у неё было приличное настроение, «дедуля». И – не иначе. Иначе никогда не было.

Наташа наверняка знала, что сейчас обязательно произнесет это слово, так как больше не было сил сдерживать рыдания, и, дав слезам волю, она незаметно смахивала их на ковровую дорожку.

Девушка смотрела на мужчину, и теперь ей было очень жаль его. Жаль потому, что он не спал ночь, ожидая поезда в Минске, потому, что он не спит и сейчас, взволнованный встречей, что у него – седые виски и мешки под глазами. Ей хотелось нежно погладить его лицо, уложить на диван и тепло укутать. А главное – ей хотелось его успокоить: хотелось сказать, что в жизни всё ведь бывает, и бывает много нелепых недоразумений, что и неплохие люди порой ошибаются и что нельзя корить себя вечно за ошибки, тем более совершенные так давно. Всё ведь проходит. И нужно радоваться таким минутам, которые они оба сейчас переживают.

Наташа уже набрала воздух, чтобы произнести это единственное слово, когда в её отяжелевшую голову вернулось сомнение: а если это – не он? Или это – он, но ее-то не узнал? Ведь он мог даже не видеть её фотографий. Мать могла и не посылать их. И сейчас человек просто смотрит на канделябр, который к тому же сказочно красив... Им нельзя не любоваться.

Девушка почувствовала, что в купе стало ещё неуютнее. Утренний холод действовал отрезвляюще. Свечи то почти гасли, то ярко вспыхивали.

«А если я ошиблась? – вновь вздрогнула Наташа и вернулась на диван. – И мы пока даже не назвали наших имён...»

Лицо мужчины было совсем-совсем рядом, освещенное нервными всплесками огней. Он тоже сел на свой диван и стал гасить тлеющие фитили.

Может быть, укладываясь спать, попутчик пожелал ей покойной ночи или просто сказал, что, мол, уже очень поздно. Может быть. Но эти слова так быстро отстали от бегущего поезда, что девушка их не услышала.

Съёжившись на узком диване, Наташа пыталась укутать в тайниках души невысказанное слово, которое, родившись на свет, так и не осмелилось сойти с её уст в сумбурный и жестокий мир человеческих отношений.

На подъезде к Смоленску попутчик бесшумно вышел из купе и предупредительно-осторожно прикрыл дверь. Это было в общем-то излишне: Наташа уже не спала, зарывшись с головой в казённое одеяло. Она дождалась полной остановки поезда и быстро поднялась.

На столике белел бумажный листок. Девушка схватила его и уже опять спешила простить мужчину на сей раз за то, что он, как мальчишка, всё-таки решил на прощанье оставить записку. Держа листок, она даже успела улыбнуться улыбкой совсем взрослой женщины, умеющей в младенце и мужчине равно видеть ребёнка.

То оказался бланк какого-то счета. Обычный бланк, пахнущий типографской краской. И всё же она опять не поверила происходящему.

Выбежав в коридор, Наташа увидела сквозь вагонное окно, как попутчик спрыгнул со ступенек и стал долго пожимать руки встречавшим его мужчинам. Один из них подчеркнуто услужливо взял небольшой чемодан из рук прибывшего и быстро пошел к зданию вокзала.

Поезд тронулся, и Наташа замерла, прижавшись к стеклу. Какое-то время вагон вдоль перрона двигался очень медленно, и он вместе с встречавшими шел на уровне ее окна. Он мог свободно увидеть девушку, но не увидел. Тогда Наташа шире раздвинула занавески, и ее лицо теперь слилось с оконным стеклом.

Она знала, что их взгляды непременно встретятся. Они не могли не встретиться. Не могли. И когда это, наконец, случилось, мужчина вдруг отвернулся. Он мог махнуть рукой, улыбнуться или просто подмигнуть, как это делают случайные встречные, навсегда расставаясь. Ведь это ни к чему не обязывает. Но он отвернулся...

В купе горько плакал человек. Глухим постукиванием колёса вагона уныло отмеряли путь. И вновь над посветлевшим лесом раздавался отчаянный и безответный зов.