ГРУЗИНСКОЕ СТИХОТВОРЕНЬЕ
|
Яну Гольцману
По дорожке – пыльной, старой,
По тропинке – да не споро! –
Чок да чок – бычок Цикара,
Чок да чок – бычок Никора...
Путь неблизок, мир нетесен,
День не скуп на свет и краски –
От чуть-чуть печальных песен
До наивной грустной сказки.
И неспешные отары
Тянутся нешумно в горы,
Где остался след Цикары
И не стёрся след Никоры.
Потому что в этом мире
Друг – твердыня и основа,
К двум твоим – придут четыре
Добрых дела, добрых слова.
О добре ведутся споры,
И про зло талдычат свары...
Кто придёт на зов Никоры?
Кто услышит зов Цикары?
Ветка к ветке, камень к камню –
Свить гнездо, сложить дорогу...
Протянись твоя рука мне –
Сразу чувствую подмогу!
И по-русски: скоро-скоро!
По-грузински: чкара-чкара!
Чок да чок – бычок Никора...
Чок да чок – бычок Цикара...
* * *
Но как просилась ты в силки
Наперекор своей природе...
Я научил тебя свободе,
И – взмахи крыл твоих легки.
Лети, неласковая птица,
И падай в медленную высь.
Не оглянись: всё повторится.
Не повторится! Оглянись!
И – плавная – по повороту –
Истаиваешь ты во мгле.
Я научил тебя полёту.
А сам остался на земле.
* * *
Полустанок –
станок впечатлений,
обточенных памятью.
На мгновенье мелькнёт перед взглядом,
обращённым в туда, в то,
то схвачено временем:
простоволосая, чистоглазая, чуть скуластая,
она тихо плачет, склонив голову
мужиком –
он нетерпеливо теребит
ручку потрёпанного чемодана
(паровоз уже пыхтит, потому что сюда
еще не довели электротягу),
воровато тычет ей поцелуй в щёку
и бежит к вагону,
провожаемый её взглядом,
в котором – отчаянье.
Дежурный по станции –
красномордый и испитой –
смотрит на неё без сочувствия,
пожалуй, что – с осуждением:
догулялась, мол, баба…
Унылый пёс,
прихрамывая на заднюю правую,
трусит по перрону,
облезлый хвост поджимая,
и, чуть не наткнувшись на женщину,
испуганно кидается в сторону,
мимо стенда,
где под стеклом перекошена газета,
со статьёй про волюнтаризм
и перекосы в сельском хозяйстве –
прощай, эпоха кукурузы!
С чем ещё предстоит прощаться,
мне – молодому, глупому, счастливому –
невдомёк.
И, почти веселясь,
я смотрю на пьяненького мужика,
вываливающегося из станционного буфета:
мужик хлопает глазами, открывает рот,
будто хочет криком остановить
уносящий меня
в светлые большие города поезд,
а крик не выходит,
и только долетает в приспущенное окно
ехидный окрик мордатого дежурного:
«От, дурак!..»
И уже их нет и не будет.
Но ещё мелькнёт покосившийся плетень,
за которым тётка развешивает
цветастые лоскуты стираного белья,
ленивый кот обернётся
на громыхающий состав
и спрыгнет во двор, распугивая кур,
бестолковый бычара
сверзится с отскочившей бурёнки,
застучат колёса
по недолгому мосту через тихую речку,
с берега которой помашут вагонам
полуголые пацаны,
и отнесёт куда-то во время и пространство
эту никакую жизнь, эту нежизнь,
как покажется мне –
молодому, глупому, счастливому…
А женщину жаль.
* * *
Рановато для бабьего лета
В сентябре разыгралась жара.
Видно, песенка наша не спета,
Как нам это казалось вчера.
На рассвете туманно-бездонном
Спор нахальных ворон у окна.
Почему наша нежность бездомна?
И разлук не боится она.
Так скажи, что пора нам, пора нам
Разлететься за окоём...
Я удачи считаю по ранам,
По зазубринам в сердце моём.
* * *
Гуляет море, тихое вчера,
И люди с постоялого двора
Опять глядят в пустую даль устало.
Таможня прячет ружья под навес,
Струя дождя – ветвям наперерез,
В харчевне карты разложил катала.
Поручиком уже никак не быть,
В штабс-капитанах тоже не ходить,
И не скупать для светских львиц подвески,
Поскольку ни имения в заклад,
Ни дяди честных правил, а закат
Не высветил контрабандистской фески.
Волне шипеть, шептать и рокотать,
Подкрадываясь к берегу, как тать
В ночи, и с ветром бестолково споря.
И стоя на турецком берегу,
Я столько напридумывать могу
Пока еще погуливает море.
Прошла эпоха. И была она
По-своему прекрасна и темна,
И нынче времена не так уж плохи.
Я не поручик и не капитан,
Стою себе, не весел и не пьян,
Свидетель подступающей эпохи.
Как многие, гляжу в пустую даль,
Гуляет море, ну и мне не жаль,
Кого катала нынче раскатает.
Стремительное время протечёт,
Сыграет с нами в нечет или чёт,
И также в этих сумерках растает.
* * *
В рассветный час встаёт незримо
Тень Авентинского холма.
Нам не уснуть в объятьях Рима.
Химерами стоят дома.
Что было читано дотоле,
Прожгло веков потухших грань.
Теперь взойди на Капитолий,
Где кесарь простирает длань.
Здесь – голоса, здесь – топот, лица,
Там – кровь от цезаревых ран.
И с городом незримо длится
Твой исторический роман.
* * *
Полдень рассупонился, к тому же
Столько рытвин посреди двора,
Что повсюду лужи, лужи, лужи,
Мокрая весенняя пора.
Разбегайтесь, тётки да мамзели!
Видно, ухарь здесь не в первый раз
Веселится на своей «Газели»,
С наглой мордой поддавая газ.
Вовремя попавшийся прохожий,
Видя, как старуху он обдал,
Всё-таки я правильно по роже
Молодому негодяю дал.
Скрипач. Подземный переход
Веселитесь, люди, дружно:
Экий дурачок!
Скрипку мучает натужно
Старенький смычок.
Что ты мелешь, Божьи светы! –
Скажут не во зле.
Всё равно летят монеты
В шапку на земле.
Эти нужды, эти беды,
Этот скрытый вой…
Он мусолит в День Победы
Песнь про подвиг свой.
Метаморфоза
Интеллихенция! – ругалась тётка Настя.
Звучало это, как напасть и как несчастье,
И означало, что обида – не беда.
На самом деле это утро наступало
И предстоящей жизни было нам не мало,
И выбор был большой – бежать куда.
Был парк, был стадион, был гомон городского пляжа –
Вся урбанистика привычного пейзажа –
И тётки Насти незлобивый крик.
Всё преступление – тугой и звонкий
Футбольный мяч – а крик колотит в перепонки! –
Влетевший к ней в лелеемый цветник.
Ишь, укатали сивку будничные горки,
Дым сигарет, бутыль вина, кухонные разборки
И вера в то, что, мол, костьми готовы лечь
За свой народ, гонимый властным супостатом,
А коль народ, не зная слов, ответит матом,
Так честь сберечь!
А как пришла пора сказать непуганое слово
Про то, куда несёт иного времени полова,
Опустошая смысл бытия,
Так тем, кому, казалось, лагерь был не страшен,
Так стало страшно не сгрести с обильных пашен!
Интеллигенция! – теперь ругаюсь я.
Ной
Ибо тебя Я увидел праведным предо Мною…
Ну что же ты, праведник, – выжил, как будто усоп!
Что эта вершина, вдруг ставшая холмиком узким?
Всю жизнь твою смыл этот страшный всемирный потоп.
Обидчиков смыл и друзей твоих, дальних и близких.
И это награда? Кукуй же в своей правоте!
Мычи со скотом своим, с птицей домашней кудахтай...
Сынам твоим тесно в ковчежьей твоей тесноте,
И тесно их жёнам, несущим унылую вахту.
И голубь летит, постигая небес пустоту,
Чтоб завтра осесть на подсохнувших скалах и глинах...
Кому же теперь ты докажешь свою правоту?
Неправедным душам, затопленным в тёмных долинах?
Тетраптиц
Владимиру Салимону 1
Опять является сорока,
О чём-то под окном толкует.
В житье-бытье, конечно, дока –
Попробуйте найти такую.
Ведь столько видела, и знает
Она невероятно много.
А то зачем бы прилетает,
Когда душе нужна подмога?
2
А то является синица.
А эту что сюда приносит?
И вертится и веселится,
Но, видно, всё же крошек просит.
Не то, чтобы такой хороший,
Но чем-то это душу полнит –
И я ей насыпаю крошек.
Пусть хоть она меня запомнит.
3
В окно с утра на Рейн гляжу я.
Зимой он разливался жутко,
Тряся прибрежного буржуя.
Вот с Рейна прилетела утка.
Вот крякнула – и всё, пропела.
И ей насыпать крошек, или…
Взмахнул рукой – она взлетела.
Так с ней и не поговорили.
4
Сорока, утка и синица,
А вон и голубь суетится.
Они мне ночью стали сниться
С вопросом: «Ты-то что за птица?»
Я просыпаюсь на рассвете
И радуюсь полоскам света.
Что я за птица? Не ответил.
Да у меня и нет ответа.
Die Administration der Seite partner-inform.de übernimmt keine Verantwortung für die verwendete Video- und Bildmateriale im Bereich Blogs, soweit diese Blogs von privaten Nutzern erstellt und publiziert werden.
Die Nutzerinnen und Nutzer sind für die von ihnen publizierten Beiträge selbst verantwortlich
Es können nur registrierte Benutzer des Portals einen Kommentar hinterlassen.
Zur Anmeldung >>