Гелий Креймерман

ВОСПОМИНАНИЯ

   1.   Д Е Т С Т В О

 Представляю свои житейские воспоминания за период, как у Максима Горького:  “Детство”, “Юность”, “Мои университеты”. У меня, соответственно. – до школы (до 1940 г), школу (1940 - 1950) и институт (1950 - 1955). Кстати, мой московский Институт Стали сегодня называется “Национальный исследовательский технологический университет МИСИС”. Добавил воспоминания о шестилетней работе после института на Сталинградском металлургическом заводе “Красный Октябрь”.          

    Дальнейшие мои “поля деятельности”: Львовский Физико-механический институт АН УССР и Всесоюзный НИИ материалов электронной техники, г. Калуга – опишу позже...

Так получилось, что ни родители, ни бабушки-дедушки не поделились со мной пережитым. Одни из них не успели, а с другими просто не было контактов для этого. Поэтому я не привожу их рассказы, как делают многие другие “воспоминатели”. 

    Описываю в основном свои личные воспоминания от самых ранних, примерно с пяти лет. Отрывочные, как бы отдельными пятнами. Но, надеюсь, они тоже представляют определённый интерес как свидетельства того времени. Подавляющее большинство из описанных здесь фактов-сюжетов, “воспоминаний” всплыли в памяти в последние два месяца этого, 2024-го года, при написании этого текста. Конечно, “вспоминается” мне, в моём возрасте, трудней, чем иным, которые были при этом “процессе” намного моложе… Жаль, многое ценное, очевидно, уже хорошо забыто.

    Отчасти помогли вспомнить и некоторые имеющиеся у меня немногочисленные фотографии и документы. Начну с самого начального….

 “Свидетельство о рождении”. Каким-то чудом мама, при многих переездах, сохранила эту бумажку. А ведь ей сейчас более 90 лет от момента заполнения! А у скольких советских людей такие бумажки пропали, утеряны! И в нужный момент что испытывали или предпринимали  их владельцы, уже в почтенном возрасте, чтобы хоть дубликат… А мне и дубликат достался без особого труда. Выяснил по телефону, что Книга записей рождений с записью обо мне теперь находится в Медведковском районном ЗАГСе Москвы и, явившись туда, увидел в этой, любезно показанной мне Книге: “Отец - … работник Наркомзема. Мать - … учащаяся техникума.” Ну и оформили мне дубликат, причём служащая, догадываясь об истинной цели моего приезда, вместо этих данных о родителях вписала их национальность.

   Вкратце об отце и матери. Выделенное жирным шрифтом – это то, что я пишу из имеющихся у меня документов и Трудовых книжек.

Отец, Креймерман Иосиф Маркович, родился в 1905 году и вырос в местечке Могилёв-Подольский Винницкой губернии – приличный городок, где у деда Марка был участок земли на левом берегу Днестра, три дома и виноградник. Имею свидетельство о рождении отца, выданное уездным раввином… В 1927 году отец окончил “Факультет Организации Сельского Хозяйства Института” (При Наркомате снабжения, город не указан, институт не виден, свидетельство на украинском языке). Согласно выданной в 1939 году трудовой книжке (очевидно, их в том году только ввели), отец “окончил сельскохозяйственный институт …1 год учился в аспирантуре ВАСХНИЛ (Всесоюзная академия сельскохозяйственных наук имени Ленина) – работал в Наркомате земледелия в Москве...”учился в заочной аспирантуре, готовил диссертацию” по сахарной свекле…

    В 1935 году в целях конкретной научной работы (а возможно, и по другим, политическим обстоятельствам – в те времена кому-то было лучше держаться подальше от Москвы) “направлен заведующим агрохимлабораторией готнянского  опорного пункта ВАСХНИЛ” вблизи села Ракитное, в Гайворонском районе Курской области. “В январе 1939 назначен директором опорного пункта. В сентябре 1941 года мобилизован в армию. В октябре 1944 демобилизован по состоянию здоровья и направлен на Веселоподолянскую селекционную станцию Полтавской области заведующим отделом агротехники. 21 декабря 1945 принят на работу на Первоавгустовский комбинат: сахарный з-д – завод лимонной кислоты, на севере Курской области (при комбинате имелись большие плантации сахарной свеклы). Сначала на научную работу, а в апреле 1948 года стал Главным агрономом комбината.

В марте 1952 года “освобождён” от работы (так же, как и директор, и главный инженер комбината – все трое евреи). Работал научным сотрудником на льговской селекционной станции. В январе 1956 г принят на работу заведующим сельхозуправлением Фроловского района Сталинградской области (я в это время был молодым специалистом на Сталинградском металлургическом заводе “Красный Октябрь”, мать переезжала по месту работы отца).

    12-го апреля 1956 года отец умер от инсульта. Ему был 51 год.

Мать, Сухер Рахиль Рафаиловна, родилась в 1904 г в местечке Ставище Таращанского уезда Киевской губернии (у меня имеется справка таращанского раввина)…В 1918 г была секретарём-машинисткой в дивизии, воевавшей за красных. Её мать (моя родная бабушка) погибла в 1919 г, возможно, была убита при погроме. Дед женился вторично. В 1920 году мама окончила Уманскую женскую гимназию Киевской губернии.

Переехала со своим отцом и мачехой в Одессу. Затем с подругой Миндлиной Гитей перебрались в Москву. Окончила Высшие курсы (Учебно-курсового комбината при Главке Главмясо Наркомата снабжения). Образование – химик органической химии.

Самая ранняя запись в имеющейся у меня её Трудовой книжке – 1939 год, 15 февраля. “Принята агрохимиком  Готнянского опорного пункта ВАСХНИЛ в Курской области” (где с 1935 года работал отец. Когда переехала со мной из Москвы – неизвестно). Августа 14-го 1941 г  - уволена “в связи с сокращением объёма работ“, – так в трудовой книжке (3-й месяц шла война!).

Октябрь 1942 – принята директором школы (в селе Белоцерковка Павлодарской области КазССР). Февраль 1943 – принята зав. парткабинетом райкома ВКП(б), село Успенка. Март 1944 – освобождена от работы в связи с реэвакуацией.

В трудовой книжке нет записей о работе в Белоусовке (1941-42) и Шебекино (1944).

В октябре 1944 принята на работу: Веселоподолянская селекстанция Полтавской области. В декабре 1945 – принята на Первоавгустовский сахарокомбинат.

Работала химиком, зав. химлабораторией и зав. ОТК комбината. В связи с увольнением отца в 1952 гoду переезжала с ним на места его новой работы, вплоть до его смерти в 1956 году. В дальнейшем жила со мной в Сталинграде и Калуге – до своей смерти в Калуге 19 сентября 1986 года в возрасте 82 лет.

    О самых ранних моих годах имею “показания” одного известного московского писателя, журналиста и литературного критика. Здесь уместно привести мою давнюю заметку в нашей общинной газете “Вестник”. В ней в 2012 году была рубрика “Был случай…”, где читатели писали об интересных случаях, происходивших с ними, например, “случайные” встречи со “знаменитыми”, иногда только по их мнению, людьми.

    Вот и моя статья “Был случай…” в газете “Вестник”, апрель 2012 г:

   “Привожу здесь свой такой “случай”. Этот случай, который я хочу описать здесь поподробнее, происходил со мной относительно длительное время, я думаю, не меньше полугода! Я примерно знаю, когда он начался, и эту дату (примерно) может определить сам читатель хотя бы по Интернету. И это тоже была моя встреча со знаменитой в своём роде личностью, которую я, честно признаться, вообще никогда в глаза не видел! И меня тоже случайно занесло тогда в Москву (наверное, в целях будущего написания этой заметки). Но произошло это давным-давно...

Начать рассказ лучше с конца. В апреле 2004 года некая Элла Беленькая, моя бывшая коллега по работе, в разговоре со мной по телефону из Израиля поделилась: "А у нас по русскому телевидению выступал на днях писатель Леонид... (фамилия у неё вылетела из головы). И он рассказал, что его в детстве звали Лёликом, и было время, когда мама катала его младенцем в коляске по Москве. А рядом её подруга и сокурсница катала в коляске другого мальчика, которого звали, представьте, Геликом. Очень интересно!"

Тут всё могло быть. И возраст писателя, по мнению Эллы, подходящий, и место действия... Фамилию его она так и не вспомнила, да и имя, как потом оказалось, малость попуталa.

Но вот, представьте, ровно через пять лет, в апреле 2009-го, со мной поделился своим подозрением наш общинный товарищ Михаил Фрид. Он смотрел по каналу РТР-Планета передачу Льва Аннинского, посвящённую его, Аннинского, очередному юбилею (75 лет). Знаменитый, как я полагаю, на всю Россию, а то и пошире, писатель-публицист рассказал, что его в детстве звали Лёликом, а его мама дружила и учила химию с соученицей, младенца которой звали Геликом. И что одна из них часто "пасла" обоих деток, пока другая решала бытовые или студенческие вопросы.

   Дальнейшее для меня было, как говорят, "делом техники". Я позвонил в Москву своему сокурснику по институту, "озадачил" его и через два дня разговаривал (по телефону, конечно) с самим Аннинским, "Лёликом"! Он догадался, о чём речь, сразу, как только я назвал своё имя! "Не может быть! Через столько лет, через столько мировых и семейных событий два младенца нашли друг друга!" И долго расспрашивал меня о жизненном пути моей матери. И поделился некоторыми подробностями "случая", как ему рассказывала его мать. Так, в частности, имя моё, оказывается, было выбрано по её совету!

    8 мая 2009 года я получил от него по почте толстенную свежеотпечатанную книгу "Три дочери Залмана" (изд-во "Радуга" 2009 г.)  – обработанные и изданные им воспоминания его матери и двух её сестер, начиная с их детства в городке Любеч Черниговской губернии и кончая глубокой старостью в Москве. С дарственной надписью: "Гелию Иосифовичу...  с приветом, в котором сохраняется младенческая наша чистота. Лехаим!  24.04.2009. Л. Аннинский" (см. фото ниже). В этой книге его мать (по книге – Хана) вспоминает, как она с ним и своей матерью, и моей мамой со мной, впятером, жили тогда вместе в маленькой комнатушке в Москве и были по-своему (и по тем временам) счастливы. Отцы, очевидно, жили отдельно... К сожалению, из сокурсниц и подруг моей матери по её учёбе в Москве я знал и хорошо помню только Гиту Миндлину, с которой они вместе приехали учиться из Одессы и которая по-своему была знаменитой в Москве личностью (как говорят, "широко известной в узких кругах").

    На другой день, 9  мая, я поздравил Льва Аннинского с Днём Победы, поблагодарил за подарок и пожелал ему в его следующий юбилей опять выступить по телевидению и описать новые, "вскрывшиеся" обстоятельства. А я чтобы лично смотрел эту передачу, слушал бы его рассказ и увидел бы, наконец, в лицо своего давнего друга детства и, вполне возможно, младшего молочного брата. "Ха-арошее пожелание!" - сказал он (учитывая наш с ним возраст!). Теперь  ждать осталось недолго.

   Позже я выслал ему номер нашей газеты "Вестник" от февраля 2008 года, где в рубрике "Старый альбом" была моя заметка о моей матери. В заключение добавлю последнюю фразу той заметки: "Оформляя выезд в Германию, с волнением прочитал о себе в пожелтевшей Книге регистрации рождений (в Медведковском ЗАГСе Москвы): отец – Иосиф Маркович - работник Наркомзема (читай: наркомата земледелия), мать – Рахиль Рафаиловна – учащаяся рабфака (читай: рабочего факультета)...".

  На рисунках: обложка книги “Три дочери Залмана”: часть дарственной надписи на титульном листе.

     Остаётся к статье “Был случай…” добавить, что, к  моей большой скорби, в ноябре 2019 года Лев Аннинский умер. И мне неизвестно, высказывался ли он где-то позже, в частности, во время своих 80-ти и 85-летних юбилеев (2014 и 2019 годы), письменно или устно об этом “случае”... Надеюсь, что высказывался…, но я следов не обнаружил.

   Ещё смутно вспоминаю: мне пять лет, у меня скарлатина, мне купили кубики – на каждой грани картинка и крупно её первая буква. Например, арбуз – А, барабан – Б. По этим кубикам я научился читать и скоро бегло читал.

    1939 год, июль – едем поездом в Сочи. В дороге в первый раз кушаю толстую промышленную колбасу. Помню: спеют яблоки и сливы в саду… Концерт в открытом зале на берегу моря… Отражение луны – лунная дорожка через всё море…

Сочи, Дендрарий, 28 августа 1939 г.

Я с папой и мамой, мне 6 лет

   1939 год, август, мне почти 6 лет. Я с матерью в Могилёве-Подольском, в гостях у дяди. Говорят: “за рекой – заграница...” За Днестром была Румыния. В следующем, 1940 году, в августе, снова был с матерью в Могилёве-Подольском. За Днестром была уже не заграница, а Советская Молдавия (точнее – Бессарабия).

Я в матроске - в Могилёве-Подольском, с двоюродными братиками

     В октябре 1940-го пошёл в 1-й класс: Ракитянская начальная школа Грайворонского района Курской области. Дом был у нас или квартира, не помню. Но вспоминается большой чёрный ковёр на полу и шкафы с книгами в папином кабинете. Мне купили велосипед “Школьник”, двухколёсный! Помню песни: “Нам Сталин дал стальные руки – крылья…”, “Возьмём винтовки новые, на штык – флажки. И с песнями в стрелковые пойдём в кружки!”. Первые кинофильмы: “Весёлые ребята”, “Золушка”, “Золотой ключик” …

     Утро 22 июня 1941. Летние каникулы. Мне не хватает трёх месяцев до 8 лет. Через пару месяцев пойду во 2-й класс. Барахтаюсь с ребятами в небольшом пруду. Подходит мама: “Выходи, по радио объявили о войне”...

    Где-то в августе каким-то чудом к нам приезжают из Одессы мамин отец Рафаил, жена его Люба (мамина мачеха) и сводная мамина сестра Бетя 17 лет, а также из Могилёва-Подольского – Фейга, мать отца. Они были, наверное, уверены, что до нас немец не дойдёт… В сентябре папу призывают. Впоследствии я от него узнал, что, учитывая возраст и порок сердца, папу определили в сапёрные войска. Всю войну он наводил переправы и мосты, в том числе – и зимой, в ледяной воде… Рассказывал о стратегической переправе через Днепр у города Крюкова в 1943 году. Сейчас там красивый так называемый «Крюковский» мост.

   Вспоминаю вырытую в земле во дворе канаву – „щель”, прикрытую брёвнами и землей, где нам надлежало прятаться при бомбёжке. Бомбёжки не помню.

В октябре мать достаёт лошадь с телегой, и мы вшестером выезжаем на восток. Всё бросили, мне особенно жалко было велосипед. Взяли с собой самое необходимое. Ливневые дожди, лошадка еле тянет в жуткой грязи. Так тащимся несколько дней. Ночуем по сёлам. Станция Касторное, влезаем в местный поезд до Воронежа. При налётах убегаем подальше от поезда.

   В Воронеже, в клубе имени Коминтерна в одном из залов стульями выгорожены отсеки, в каждом – семья. И вдруг на лестнице мама встречает отца в военной форме! Как-то оказалась в Воронеже “на переформировании” его часть. Помню, как он зашёл в наш “отсек”. И расстались на три года.

   Мы в эшелоне едем на восток. Товарный вагон с двухъярусными нарами из неоструганных досок, на них солома. Посредине печка – „буржуйка”. Обмениваемся с попутчиками скудной едой и еврейскими “майсами” (притчами и побасёнками). Базар на какой-то станции. Стакан клюквенного морса. Пара недель, и мы на станции Таволжан Павлодарской области Казахской ССР.  Жуткий мороз. Сани до деревни Белоусовка.  

    Изба деда Рымаря разделена на две части. В одной – люди: сам дед Рымарь, дочки, невестки, внуки и правнуки, и нас шестеро. В другой – домашний скот. Мужчины, ясное дело, на фронте. Мама говорила, что дед из Украины, “ссыльный”.

    Мама устраивается скотницей на МТФ (молочно-товарная ферма) за поллитра молока в день и кизяк (сушёный навоз с соломой) для русской печки. По карточкам получаем в гораздо меньшем количестве замусоренную муку и печём хлеб в русской печи, добавляя что попало. Для хлеба жжём солому – не кизяк… Иногда по нескольку дней идёт буран, избу с крышей засыпает снегом, выбираемся через дверцу в крыше. Спичек у нас нет, бегаем со сковородкой “за жаром” (горячими углями) к избе, где виден дымок.

В феврале 1942-го переезжаем в село Белоцерковку, уже без бабушки Фейги, которая тихо умерла. Маму приняли “директором школы”. Вся школа в избе, в двух комнатах. В одной – учительская, в другой – два ряда парт. До обеда слева 1-й класс, справа – 3-й. После обеда – 2-й и 4-й. Одна учительница на всех. Я оканчиваю 2-й класс. Неплохо, учитывая несколько пропущенных месяцев.

    Вспоминается мамино зачем-то участие в “производстве” саманных кирпичей из сушёной смеси глины с песком, с добавкой соломы. В той, безлесной местности – это единственный стройматериал. Возможно, оборудовали пристройку к школе.

   Помню “охоту” летом на сусликов. А именно: мы, дети, тащим в степь ведро воды, на норку ставим капкан и льём в неё воду. Выскакивает мокрый суслик и попадает в капкан. Помню, как его обдирали и снимали жир. Шкурку принимали в сельпо по рублю, а из жира сами варили мыло (с золой от соломы, в железной тарелке). Другого мыла для стирки белья у нас просто не было. Туалетное – не помню, но, очевидно, было на вес золота… 

   К осени 1942 года переезжаем в районный центр Успенку. Мать принята заведующей парткабинетом райкома ВКП(б). Я становлюсь ответственным за линию фронта, а именно – утром слушаю сводку Информбюро и переставляю ленточку на настенной карте, изображающую эту линию. Тётя Бетя уезжает в Алма-Ату, поступила в сельхозинститут.

   Весной 1943 года посадили небольшой участок картошки в степи, рядом с селом. К нашему удивлению, осенью был приличный урожай. Местные поясняли, что это бывает первый год, а уже на следующий год этот участок мало что даст. Мы проверить это не смогли, потому как из этой местности уехали на запад. Но знаем теперь об исходе освоения целины при Хрущёве в этих северо-казахстанских местах…

   В одном из домов был кинотеатр. На вечерние сеансы, когда крутили “взрослые”, по тем временам, кинофильмы, нам, детям, естественно, билетов не продавали. Но на чердаке была дыра, через которую видна была часть экрана и то с задней его стороны, и к этой дыре мы попеременно припадали. Изображение было задом наперёд, но звук-то был натуральный… Один киноаппарат, фильм состоял из частей – коробок с лентами. Пока заправляли новую часть, мы менялись местом у дыры.

   Запомнились фамилии 1-го и 3-го секретарей райкома - Джексимбинов и Конакбаев. К какому-то из них приглашена была “на обед” мама, взяла меня с собой. Помню  низкий стол, за которым надо было сидеть без стула, но на ковре, чай с молоком в белых фарфоровых пиалах и какие-то шарики из теста, сваренные в коровьем масле.

Оканчиваю 3-й класс…

     Все годы эвакуации мы не видели каких-либо фруктов и ягод. Только в огороде рос паслён – похожий на картофельную ботву, с красными сладкими ягодами. В избытке была соль, вода в колодцах была горько-солёная. Из-за недостатка витаминов или по другой причине зимой 1942 года я заимел на всём теле кровоточащие язвы, мазали, помню, вонючей “мазью Вишневского”.

Конец 1943 года – мать по своему запросу получает вызов из Курского обкома ВКП(б). Мы оказались в числе тех счастливцев, которые получили шанс вернуться на т.н. бывшую “оккупированную территорию”, чтобы отстраивать пепелище. Сам вызов-документ отдали то ли при покупке проездных билетов, то ли при посадке в эшелон.

    1944 год, февраль – в Успенку привезли несколько семей чеченцев, от стариков до грудных детей, выгрузили из саней на площади прямо в снег. К нашему удивлению, были и мужчины, в широкоплечих кожаных плащах-бурках. Они пробыли у нас пару дней, жгли костры из чего попало. Потом их развезли по колхозам.

   Апрель – едем на запад. Связали узлы: одежда, постель и т. п. Отоварены карточки (см. фото), напекли хлеба. На станции Таволжан сугробы из добытой в озёрах пищевой соли. Напихали соли, куда смогли (валюта, дороже денег!).

   Ехали в товарном эшелоне, такие называли “Пятьсот весёлые” (с номерами 500, 501.. и т д.). Вскоре на санпропускнике (баня плюс “вошебойка” - нижнее бельё прокаливали в печи для уничтожения насекомых) утащили мешок с нашим хлебом.

  Дед с попутчиком одесситом на ходу поезда решают, какому фронту – 3-му или 4-му Украинскому – брать Одессу…10 апреля 1944 года на станции Пенза дед потерял сознание, упал, его перенесли на вокзальный медпункт. По радио передают: ”ночью…штурмом…город…порт…Одесса”. Слышал ли это дед?! Сошли с эшелона и неделю хоронили и отпевали деда на еврейском кладбище. Помню глину со снегом. Потом, уже втроём (мама, я и бабушка Люба) в каком-то другом “пятьсот весёлом” прибыли на станцию Харьков-Южная. Помню разрушенный до щебня вокзал и рядом на площади деревянный вокзал-времянку.

   Мама, очевидно, кроме вызова, имела на руках направление – в посёлок Шебекино Курской области, недалеко от Харькова. Я заболел в Шебекино малярией, приступы через день. Помню горький акрихин… Вскоре мама командируется в Румынию организовать перегон оттуда  скота, угнанного из Союза в 1941 году. И, очевидно, не только угнанного, но и “трофейного”…

   В посёлке иногда останавливались на ночлег военные, после их ухода оставались в подвалах бесхозные патроны и другие боеприпасы – жизненно опасная радость мальчишек…

   Съездили в Ракитное, где жили до войны – я разревелся, увидев в сарае весь ржавый мой велосипед…

   Вспоминается и такой сюжет. У нас появилась группа, как их называли, “польских патриотов”. Это были польские евреи, которые всю войну провели, кажется, в Сибири, а теперь, когда наши войска подошли к Висле, перемещались ближе к родине. Среди них был пожилой скрипач, и, помню, когда он играл мелодию “Тёмная ночь”, всё Шебекино, вслушиваясь, замирало. Мама попросила его, чтобы я попробовал его скрипку, но дело далеко не пошло – то ли скрипка была для меня велика, то ли по другой, более вероятной причине…

    Октябрь 1944-го. Отца по возрасту и состоянию здоровья демобилизуют. Мы, опять втроём (бабушка уехала в Одессу, у неё сохранилась квартирка на Молдаванке), переезжаем в село Весёлый Подол Полтавской области. Папа и мама работают на Веселоподолянской селекционной станции, по каким-то растениям, я хожу за пару километров в школу, конечно, украинскую, в 5-й и немного в 6-й класс. Идти приходилось через село, и я вспоминаю белёные хаты, покрытые “очеретом“ – камышом. В школе мальчишки-переростки обзывали меня по-всякому – сказалось их “воспитание” за два года немецкой оккупации. Первая книга на украинской мове – „Утрачений свiт” Конан-Дойля, за половиной слов обращался к маме, которая немного знала украинский…

   В декабре 1945 гoда переехали в посёлок Первоавгустовский Курской области (близко к границе Брянской области). Там на южном берегу большого водохранилища был комбинат: сахарный завод, построенный ещё в конце XIX века, великим князем Михаилом Романовым (братом Николая II), завод лимонной кислоты, где было производство этого продукта из сахара, и фабрика упаковочной бумаги. Южнее комбината был обширный жилой посёлок.

Современное состояние сахарного завода (вверху)

и завода лимонной кислоты

    На северном берегу водохранилища в бесконечном старом яблоневом саду были отдельные три дома – наш, директора и главного инженера комбината. Отец занимал должность Главного агронома (где-то были обширные плантации сахарной свеклы), мама – сначала химика, затем зав. химлабораторией и одновременно зав. отделом технического контроля комбината.

Средняя школа была в бывшем поместье князя Михаила с восточной стороны водохранилища, почти рядом с нашим домом. Позже была сильно перестроена.

Моя школа в рабочем состоянии

Современный вид нашей школы

    Конечно, помню некоторых учителей: директрису – русский язык и литература, пожилых мужа и жену – историка и географичку, молодую преподавательницу немецкого, физрука – инвалида войны. Этот ещё вёл музыку – хоровое пение, рисование и кружки: фотографии, драматический. С “постановками” мы ездили по колхозам, помню, какая-то драма Островского, я играю купца Тихона… занавес из простыней… на лавках – десятка два зрителей.

   Пятиэтажный завод лимонной кислоты располагался на одной охраняемой территории с сахарным. Четыре верхних этажа занимали обширные “противни”, на которые засыпали ровным слоем сахар, а на него высевали споры грибка-плесени, которую, помню, называли “мицелий”. Процесс шёл при температуре 35 градусов. Плесень покрывала всю поверхность сахара и перерабатывала сахар в кислоту. Через определённое время смесь остатков сахара с плесенью снимали, выжимали жидкую кислоту, которая после очистки и кристаллизации упаковывалась в бумажные мешки. Промытые выжимки выбрасывали в специальную яму. Это был продукт по вкусу, если сварить, как сырое тесто, но, безусловно, не вредный для человека и очень питательный. Хорошо себе представляю, как зимой 1946-47-годов опухшие от голода люди с Украины приезжали к нам поездом Харьков-Брянск с бочонками на тележках или на санках за этим отжатым “мицелием”.

  Возможно, в связи с голодом на Украине в доме “появилась”, как тогда говорили – домработница. Это было тогда в законе, возможно, мы ей платили жалование. Довольно пожилая украинка Оксана из Могилёва-Подольского. Кроме домашних дел, она “ухаживала” за нашей живностью. А это была корова Голубка, а потом её тёлочка – новая корова Зозуля. Каждый год, с весны до осени выкармливали поросёнка Ваську. Мы с ним охаживали яблоневый сад. Я – по верхам, по яблоням, а Васька понизу, довольствовался падалицей… В сарае были куры, понятно – с петухом. Помню, как в одной из наших комнат наседка высиживала яйца, и как вылупливались цыплята. Отец любил возиться с ними…

    В посёлке одно время находились пленные немцы. Помню двоих – пожилые, беззлобные и немного говорящие по-русски. Ходили без конвоя. Иногда приходили к нам домой, родители их угощали и с ними беседовали. Выполняли они случайные работы, например, грели помещение и воду для баньки при школе. Печка входила внутрь, для обогрева, а снаружи ею нагревалась пара вёдер воды. Немцы переносили нагретые вёдра внутрь, и когда мылись девочки, помню, кто-то из нас в этот момент кричал: “Ахтунг, немцы!”, и девочки прятались за перегородкой…

  Вспоминаются “всенародные” радости: карточки отменили – ура!, ежегодно розничные цены чуток снижали – ура! В поселковый магазинчик завезли чего-то дефицитного, например, конфеты-ириски или рыболовные крючки – ура! И врагов народа где-то прищучили – тоже неплохо… Информация к нам шла тоненькой струйкой – газета “Правда” (ещё “Пионерская” и “Комсомольская”), радио “Говорит Москва”. Даже радиоприёмник, и то без коротких волн, которые трудно, но могли “на заграницу”, завести было непросто.

   Карточки были с начала войны. К сожалению, вот совершенно не помню, на что, кроме хлеба, были карточки, какие были нормы, как практически они “отоваривались”, т. е. не помню ни одного эпизода, когда бы мы по ним что-нибудь получали. Но помню, в нашем посёлке можно было купить, например, хлеб без карточек, но по значительно более высокой, т. н. “коммерческой” цене.

 2. Ю Н О С Т Ь

После седьмого класса наполнение нашего, уже 8-го, класса резко уменьшилось. Кто пошёл работать, кто в техникум или ПТУ (производственно-техническое училище). Осталось примерно 12 учеников. Парней пять и семь девушек. Я всех их помню и их имена-фамилии. Одна из них училась потом со мной в институте, а двух других встретил через много лет… Помню некоторых их мам, а вот отцов, кроме своего, ни одного не помню – некоторые из них были где-то далеко, говорили:  “репрессированы”.

    Все школьные годы я дружил с одноклассником Борисом, отец которого тоже был где-то в Сибири… Мы увлекались радиолюбительством, мастерили примитивный ламповый приёмник. Деталями обменивались с другими “любителями”. Как-то шли вдвоём на лыжах через лес в какое-то село к одному пожилому учителю-радиолюбителю, меняться. Обратно пилили затемно. Санная, она же лыжная, дорога была еле видна, и было страшно… Домой заявились далеко за полночь.

   В 1947 году отменили карточки и деньги поменяли в хитром соотношении: наличные  1 : 10, которые были на сберкнижке – 1 : 3. Вспоминаю такой сюжет. Опираясь на слухи о предстоящей реформе, папа “вложил деньги в недвижимость”, а именно купил ящик водки, помню, торчали бутылки желтой, наверно, „Лимонной“. Поскольку сам он в рот не брал, ящик этот долго стоял на кухне и таял постепенно, для гостей или как валюта, например, в уплату за какие-либо работы по дому или огороду.

    Зарплату заводским выдавали иногда чем попало, например, солью, ржавой хамсой из бочек, или той же патокой. В нашем посёлке всё, что не росло на огороде или не мычало-кудахтало  в сарае, было в дефиците. Был по воскресеньям базарчик о трёх столах: куры, рыба, молокопродукты, овощи и фрукты… Отдельно стоял столик с торговкой Грибовной, у которой можно было купить бижутерию, иголки и т. п. товар для женского домашнего обихода, металлические перья для письма… За домашней утварью или сложными устройствами типа утюг надо было ехать в райцентр Дмитров за 12 км.

    В 8-м классе я пошёл играть в заводской духовой оркестр, которым руководил пожилой “капельмейстер” Егорыч. Играл я на всех инструментах, кроме трубы: от медного баритона до барабана с двумя тарелками. Основная моя дудка была тенор. Обслуживали праздники, выборы в разные Советы, танцы, похороны... Репертуар у нас с Егорычем был нехитрый: туш, два-три марша, считая с похоронными, вальсы, танго, фокстроты… Нам за игру часто платили (как и заводским рабочим) коричневой патокой с сахарного завода, за которой приезжали деревенские самогонщики. Полученный в обмен самогон доставался старшим “лабухам“ – нашим взрослым оркестрантам. Когда я был в 10-м классе, Егорыча посадили за самовольный когда-то уход с шахты в Донбассе, оркестр распался, да и мне было уже не до него…

    Помню, как зимой катался на замёршем водохранилище на коньках-снегурках, прикрученных к ботинкам верёвками, и в таком виде ходил в клуб, играл в оркестре, да ещё выбирался танго танцевать…

     Запомнилась поездка с папой в лес за дровами. Лошадка, сани, в лесу штабель берёзовых брёвен – „культурная вырубка”. Помню, как дома пилили на чурки и рубили на дрова – как разжигал их в печке, топил её, и как сам готовил или грел еду.

   На водохранилище у каждого старшеклассника была своя лодка с вёслами, и мы летом даже к урокам или к экзаменам (а тогда они с 8-го класса были ежегодными) готовились, загорая с учебником в этих лодках.

    В 14 лет я был принят в комсомол. Глубокой осенью топали группой в райцентр по дождю и слякоти за комсомольским билетом. Ну ещё добавлю, что в школьные годы и первые годы в институте я в холодное время ходил в перешитой папиной шинели…

   Летом 1948 года впервые съездил с мамой в Одессу. Жили у дяди Лёни (маминого брата) в районе “Отрада”. У двоюродного брата Фимы был велосипед. Я его освоил и после завтрака мчался через весь город на Молдаванку к бабушке “дозавтракать”.

  На зимние каникулы 1949 года съездили с папой в Москву. Остановились у маминой подруги ещё по Одессе – Гиты Миндлиной. Нам заранее были куплены билеты в театры, тогда, очевидно, это было не так трудно. Помню балет “Дон Кихот” с живыми конём Дона Кихота и ослом Санчо Пансы, оперу “Вражья сила”.   

    Наконец в июне 1950 года сдан госкомиссии последний экзамен на “Аттестат зрелости”. Мне светила серебрянная медаль – не потянул на золотую, так как в сочинении неправильно поставил запятую. Небольшая беда, тогда и с серебряной принимали в ВУЗы без вступительных экзаменов!

   В начале июля я с парой одноклассников-выпускников отправился в Москву выбирать ВУЗ. И тут случилась осечка: один претендент в Курске расчитывал на медаль, почему-то не получил и с горя покончил с жизнью. Была приостановлена выдача медальных аттестатов по всей области, заработали комиссии-проверки. Представьте моё состояние в Москве, когда выяснялось, что в одни институты, типа Физтех, Энергетический, Авиационный и т. п. негласно евреев вообще не принимают (уже два года живёт такая страна – Израиль, не пошедшая за Сталиным!). А в другие ВУЗы прекращают приём медалистов… Наконец в самом конце июля прислали аттестат, и я подал в Московский институт стали имени Сталина (МИСИС), по стопам уже год проучившейся в нём Нели – дочери Гиты Миндлиной. И тут же был принят!

В августе – отдыхал, загорал, набирался сил для предстоящего студенчества.

   Здесь хотел бы коснуться судьбы одного милого моего одноклассника, Славы Сысоева. Из многодетной деревенской семьи. Получил тоже серебряную медаль, поступил без экзаменов в Харьковский институт гражданской авиации, но не отдыхал август, как я, а поступил разнорабочим на наш сахарный завод, чтобы хоть сколько-нибудь заработать  для студенческой жизни. И…как я узнал, конечно, позже, был остановлен на проходной с кульком сахара в кармане, взял для своих в деревне. Говорили, что ему дали семь лет не очень строгого режима. Работал на строительстве Волго-Донского канала и был амнистирован в 1953 году…в связи со смертью Сталина.

3. МОИ  УНИВЕРСИТЕТЫ

К 1 сентября я отправился в Москву на учёбу. Общежития в городе не дали. Была возможность поселиться в общежитии на ст. Удельная Рязанской дороги, добираться до института – два часа. Родители дали добро снять ”угол”, нашел его у некой Клары Яковлевны Клейн, плата – сто руб. в месяц. Кстати, стипендия была где-то 300 руб, но почти все пять лет я получал на 25% больше, как не имеющий в зачётке отметок “хорошо” или “удовлетворительно”.

    ”Угол” практически состоял из кровати и столика со стулом. Всё это в проходной комнате. В Никоновском переулке, недалеко от площади Коммуны – театра Советской Армии. До института – троллейбус до ст. “Площадь Свердлова”, потом на метро. Через несколько месяцев сдали кольцевую станцию метро “Новослободская”, 15-20 мин пешком от моего дома. А там только на метро. Муж Клары Яковлевны, бывший берлинский профессор химии, был тоже где-то “репрессирован”, а сын был в тюрьме за какое-то мелкое преступление по торговой части. Вроде доливал воду в бочки с мёдом…

    У хозяйки были бесценные книги на русском и на немецком, в т. ч. такие, которые были негласно “запрещены” и изъяты из доступа в библиотеках – многотомные собрания сочинений Плеханова и Каутского, а также романы Ильи Эренбурга “Хулио Хуренито”, “Трест Д. Е.”, “Жизнь и гибель Николая Курбова”, За хранение таких книг, если бы узнали, кто надо, Кларе Яковлевне, а может, и мне не поздоровилось бы.

   В конце 1952 года атмосфера стала сгущаться. Например, мне заявили в троллейбусе: “Гитлер вас давно раскусил, а Сталин только сейчас” и другое… Институт стали в целом в этом отношении был поприличнее. Может быть, сказалась атмосфера, которую завёл ректор Вячеслав Елютин, который потом, с 1953 года, более 20 лет был министром высшего и среднего специального образования СССР.  На каждой кафедре были преподаватели-евреи. В каждой группе евреев было по нескольку, в нашей, например,  восемь из тридцати,  в других группах примерно так же. У меня появилось два друга – москвичи Боря Гольдштейн и Миша Гутерман, с которыми я общался до самой их недавней смерти. Оба жили с матерями в коммунальных квартирах. Отцы их были где-то, опять же “репрессированы”, не имели права жить в Москве.

   В одном блоке с нашими с Кларой Яковлевной двумя комнатами было ещё две комнаты. Их занимала Эсфирь Львовна Радзвиловская, врач, с дочерью Дитой, студенткой мединститута, на курс меня постарше. Её муж, он же отец Диты, тоже отсутствовал, тоже был “репрессирован”. Общими с нами были кухня, санузел и прихожая с телефоном на стене. Эсфирь Львовна была сестрой знаменитого, известного всему медицинскому миру академика Кассирского, светилы по болезням крови.… К Дите приходили сокурсники, музицировали на пианино, я был часто их гостем…        

   Как-то моей хозяйке в Москву при мне приезжал знакомый ей еврей из Риги “добиваться правды”. Он был служащим рижского завода лимонной кислоты, которую там до войны изготавливали из отходов табачной промышленности. У них шла уже разработка микробиологического процесса из сахара, но получить достаточно жизнеспособных и производительных штаммов не удавалось. Как-то уже после войны группа сотрудников, в том числе этот товарищ-еврей, были командированы в Италию, на фирму, где производство из сахара уже шло полным ходом. Им выдали перчатки и запретили к чему бы то ни было прикасаться. И тут на него в цехе, где “работала” плесень мицелия и в воздухе, конечно, летали в некотором количестве споры грибка, напал насморк. Он несколько раз высморкался в платочек. Ясно, что специалисту выделить дома из платочка сколько-то этих спор и размножить, сколько надо, не представляло сложности. Рижские сотрудники получили чуть не сталинскую премию, а его, как водилось, обошли. Кажется, в Москве он правды так и не добился, не помню.

 На курсе было три факультета: металлургический – выплавка чугуна и стали, технологический – обработка давлением, т. е., прокатка и ковка-штамповка, а также две группы – термообработка стали и металловедение, где-то на третьем курсе добавилась группа – порошковая металлургия. И физико-химический факультет – основы структуры и исследований металлов. Я был на технологическом факультете. В группе у нас было две Наташи, москвички, подружки – Громова и Кулешова. У первой отец был профессором в области прокатки стали, у второй мать, армянка Арутюнова, была Заместителем министра чёрной металлургии. Министром тогда был Тевосян! У Кулешовой была обширная квартира на 1-й Мещанской, периодически привозили набор продуктов (хотя в Москве тогда в магазинах было изобилие, но ведь замминистра не может таскаться по магазинам!). Вскоре мы – я, Борис, Миша и две Наташи, завели моду готовиться к семестровым экзаменам у Кулешовой, благо та имела отдельную комнату! Так продолжалось пару лет, пока я не переехал в общежитие.

  О лекциях и практических занятиях писать особенно нечего, но на первом курсе было две пары в неделю, которые очень напрягали – это физкультура. И не сами по себе, они отчасти были в радость. Но представьте: в 8 утра физкультура, например, гимнастика, а в 10-00, к примеру – математика. Какая математика пойдёт в голову, ещё и при хроническом недосыпе?!

   Но зимой были и лыжи! Несколько раз ездили по воскресеньям в Измайловский парк, тренировались на прокатных лыжах, а ближе к весне там же сдавали на зачёт и на разряд – у меня был 2-й!

   Но главным развлечением (и не только) были коньки. Уже в первую зиму организовал пару “хоккейных” с приклёпанными ботинками. Возили их с собой на занятия, в фибровых чемоданчиках вместе с конспектами. А после занятий прямо со двора института проникали в дыру в заборе Парка Культуры им. Горького (законный вход в парк был платным, как сейчас помню – 1 рубль) и осваивали бесчисленные залитые для конькобежцев аллеи и площадки Парка. И было в заводе приглашать девушек, и не только однокурсниц, никуда иначе, как на каток, и угощать там горячим чаем и пончиками “с повидлой” в многочисленных будочках. Да и не только в Парк! Катки заливали по всей Москве, во дворах и на площадях. К слову, по всему городу зимой и летом продавали в разлив томатный или какой другой сок, и в самом неожиданном месте попадались неоновые призывы пить “вкусный, ароматный натуральный сок томатный” ...Коньки эти возил потом с собой при всех переездах жизни, правда, бывало, годами не пользовался. Оставил их только при выезде в Германию…

  Помню, 7 ноября 1952 года во время демонстрации мы стояли в карауле-оцеплении недалеко от мавзолея и имели счастье видеть Сталина, когда он  периодически выходил. Вечером гуляли по Красной площади и видели высоко в небе гигантский Его портрет, поднятый дирижаблем и освещённый прожекторами.

  Ещё припоминаю – нас, студентов-парней, на всю ночь с 7-го на 8-е ноября выслали дежурить (позже бы назвали “дружинить”), патрулировать на нескольких улицах вблизи института. “Пресекать хулиганство и бандитизм”. Конечно, без какого-либо оружия. Но топали мы по трое, инцидентов не случилось, за исключением: к утру, было, подобрали выпившую и скудно одетую женщину и отвели в отделение…

   И здесь хотелось бы отметить, что в школьные годы мы не знали в нашем небольшом посёлке хулиганства или, упаси боже, бандитизма, чем славились в те годы наши города. Этим провинция отличалась в лучшую сторону. Лишь вот когда приехал к родителям на первые же каникулы, собака, выскочившая из-под какого-то крыльца, укусила до крови за ногу. Выяснил у её хозяев, что она недавно ощенилась, и была поэтому к проходящим мужчинам неравнодушна. Но и собачьим бешенством не страдала, так что обошлось без положенных уколов…

   5 марта 1953-го Борису исполнялось 20 лет, мы накупили выпивки-закуски, готовились отпраздновать. Но 2 марта …у Сталина, как говорилось по радио, “кровоизлияние в мозг и острая сердечная недостаточность, дыхание Чейн-Стокса…”. Вечером 5-го мы втроём и ещё парень, сосед Миши, распив бутылку водки (был ещё морозец) отправились к Дому Союзов, в Колонный зал, прощаться с умершим вождём. Мишин сосед повёл нас неожиданным маршрутом. На Пушкинской площади мы в одном крайнем подъезде поднялись на чердак многоэтажного Дома Известий, прошли по захламлённому и запылённому чердаку и спустились в другом крайнем подъезде. Тем самым мы обошли необходимость идти на Сретенку, где был “хвост” толпы-очереди и где на спуске к Трубной площади была смертельная давка, погибло много людей. Мы же, перелезая через грузовики и автобусы, которые были выставлены вдоль улицы Петровки, как ограничения справа (слева были стены домов), попрыгали в поток людей намного ближе к Колонному залу. Описать эту ночь, как толпа давила под ногами солдат оцепления, как кричащих женщин на руках выбрасывали из толпы и других подобных сцен – нет слов. Многие в толпе были выпивши, забыли, зачем пришли, травили анекдоты и смеялись. Мы не потерялись, держались вместе.

    Часам к шести утра, после неоднократных слухов, что Колонный Зал для народа закрыт, вернее, после обращения генерала, стоящего на крыше автобуса и клятвенно убеждающего нас в этом “от имени Правительства”, толпа поверила, стала рассасываться, и мы тоже отправились по домам… На следующий день были организованы делегации от разных предприятий-учреждений, и я на третий день попал в Колонный зал в составе делегации от института. В темпе прошли мимо гроба…Во время самих похорон стояли толпой в институте и слушали по радио все речи “вождей”. Купленное для дня рождения Бориса мы употребляли несколько дней скрытно, не дай Б-г, донесут, что мы не скорбим… Какое-то время болели рёбра от давки…

   Вообще 1953-й год был для меня знаменательным. В июле мы с Мишей и Борисом поехали в Одессу, где провели несколько дней у бабушки Любы. Одесский  двор на Молдаванке, перебранка соседей – всё это незабываемо. Затем купили т. н. “палубные” билеты на теплоход “Россия” и каким-то утром отплыли в Ялту. Плыли и причаливали целый день, купались в палубном бассейне, ели взятые с собой сухарики. К темноте вышли на берег в Ялте, бродили по набережной и наткнулись на группу наших однокурсников, которые где-то проживали. Переночевав у них, кто где, следующим вечером на “зафрахтованных” двух грузовиках поднялись на гору Ай-Петри с намерением встретить восход солнца. Внизу была жара, а на вершине – иней и холодина. Зрелище именно там восхода солнца, где-то в 4 часа утра – неповторимо. Какая-то оптическая иллюзия, но отчётливо видно было, как солнце встаёт не из-за морского горизонта, а прямо из моря, горизонт оказывался намного дальше. Описать трудно, но такое зрелище, кажется, больше нигде не увидишь!

  Но холод на вершине дал себя знать. В Одессу я вернулся простуженный, хрипел и зверски кашлял. Водка с перцем не помогала. И я уехал в Могилёв-Подольский, там в какой-то больнице работал рентгенологом родственник. Август провёл там, лечился всеми способами, но к 1 сентября выехал в Запорожье, где на металлургических заводах Запорожсталь и Днепроспецсталь у нас начиналась двухмесячная ознакомительная практика. Расселили по квартирам металлургических вдовушек, мы – впятером в одной комнате. В городе было неспокойно, шастали уголовники, которых в апреле амнистировал Берия. Но нас, студентов института стали, было шесть групп, примерно 180 человек, ходили мы по городу большими косяками, девушек-студенток своих, как это принято у слонов, держали внутри стада… Я быстро выздоровел, купался в Днепре, переплывал его…

   По приезде в Москву в конце октября узнал, что Клара Яковлевна умерла, а выпущенный из тюрьмы сын продаёт квартиру (тогда, конечно, неявно и незаконно) и уезжает из Москвы. Как выяснилось, сын выбросил уникальную библиотеку на помойку… Я был уже свой в институте, отличник учёбы, мне дали место в общежитии “Дом Коммуны”, вблизи Калужской заставы – Донского монастыря. Этот Дом был построен в 20-х годах как прообраз “коммунистического общежития”. Само здание сверху должно было напоминать самолёт. Большие крылья – семь этажей двухместных каморок, узкие окошки. Фюзеляж – одноэтажный, два обширных зала – столовая и другой для митингов, концертов, танцев… И задние крылья – там комнаты для семей с детьми и разные службы. Сегодня, кажется, этот Дом Коммуны снесли… В общежитии имел близкие контакты с двумя чехами, оба Ладиславы. С одним из них, Яблонским, который после института работал в городе Пльзень, позже долго переписывался.

  Не могу не отметить некоторые наши студенческие пристрастия. Например, стояли ночами в очереди за билетами в театры и концертные залы. Их продавали раз в десять дней, на декаду. Удавалось отхватить очень даже дефицитные. Ясно, предпочитали подешевле, пусть не самые удобные места. В память врезалась опера “Борис Годунов” в Большом театре – такой букет: Пирогов (Борис), Нелепп (Григорий), Рейзен (Варлаам), Козловский (юродивый), Ханаев (Шуйский), Максакова (Марина), Златогорова (царевич Фёдор)!.

   В Дом Коммуны приезжали с концертами нехилые оркестры, например, Эдди Рознера, или известные эстрадные певцы, хотя бы под аккомпанемент пианино. Ходили мы и по ресторанам, самым шикарным, например, “Арагви”, “Астория” или “Савой”, в те времена это было доступно и недорого. А там тогда ещё пели знойные певички. Часто был на представлениях или на танцах в “Доме культуры транспортных ВТУЗов“ – там учился в это время двоюродный брат…

    Шефской помощи совхозам в уборке урожая тогда не было. Но было у нас одно подшефное предприятие – кондитерская фабрика “Ударница”, посещали по разному поводу. Видели вкусные конвейеры. Помню склад бракованной продукции, ешь – не хочу… Правда, с собой не разрешалось брать ни бракованной конфетки…

На 4-м курсе на нашем потоке-факультете образовался ЭТИС – эстрадный театр института стали. Организовал его сокурсник, Виктор Берковский, впоследствии доцент МИСИС и известный бард – композитор и исполнитель “авторских” песен. Один из артистов ЭТИСа, Миша Синельников, также известный сочинитель и исполнитель авторских песен, сейчас живёт в Чикаго, мы с ним периодически перезваниваемся. Наш ЭТИС был известен всей студенческой Москве, выступали на разных сценах в разных ВУЗах. Даже конкурировали с известным студенческим театром МГУ. Я в ЭТИСе был в сочинителях сценок и стишков, главным образом, на студенческие или безопасные на то время темы. Ближе к подготовке дипломных работ этот ЭТИС прикрылся.

   Запомнилось посещение московского кремля весной 1955 года. Готовили нас несколько месяцев, отобрали паспорта, проверяли чего-то. А потом в сопровождении охраны провели по открытым пространствам и всё…

Осенью 1954-го нам вручили военные билеты и присвоили звание лейтенанта - итог 4-летнего обучения на военной кафедре должности ЗКТЧ - зам. командира танковой роты по технической части. Включая два раза по месяцу лагерей, летом 1952 и 1954 годов, в Кантемировской танковой дивизии, недалеко от Москвы.

   В конце 1954 года была у нас двухнедельная преддипломная практика на автозаводе ЗИЛ, там было три цеха термообработки деталей… Большинство наших взяли для дипломной работы проект термического цеха. Я и кое-кто ещё – научное исследование. Руководителем моим был доцент кафедры металловедения (впоследствии профессор и, кажется, член-корреспондент!) Марк Львович Бернштейн. Называлась моя дипломная работа “Зависимость механических свойств аустенитной стали от направления текстурования”. Нихромовые прутки возил в мешке на трамвае на завод “Серп и Молот”, там их “обрабатывали давлением“ – раскатывали в валках или ковали. Потом в мехмастерской института вырезались образцы для механических испытаний. Текстуру (направление зёрен-кристаллов) определял на рентгеновском аппарате, делал другие металлографические исследования. Работа была по сравнению с цеховыми проектами сверхтрудоёмкой. Позже руководителем (с моим соавторством) была опубликована статья – моя первая печатная “научная” работа. Защищал я диплом последним в группе, в конце июня, в последний день работы дипломной комиссии.

   Распределение на работу было ещё весной, Москва мне никак не „светила“, и я попросился куда-нибудь в чёрную металлургию, Предлагалась пара мест: Урал и Донбасс. Я получил, в конечном счёте, не без помощи наташиной мамы - Арутюновой, направление на сталинградский металлургический завод “Красный Октябрь“ – самый большой завод качественной стали в отрасли. Был рад, были места и похуже, даже москвичей отправляли “куда Макар телят не гонял”... Правда, не всех. Например, обе Наташи остались в Москве, в престижном институте ЦНИИ чёрной металлургии. Но моих Бориса и Мишу, москвичей, с грудными детьми, распределили далеко “в провинцию”,  и они вернулись в Москву с трудом и через десяток лет.

  В Сталинграде же к этому времени жила тётя Бетя, мамина сестра, с мужем, который тогда был замначальника областного управления связи, и они звали меня к себе. К тому же отца в это время приглашали на работу в Сталинградскую область…

     Так в августе 1955 года началась моя шестилетняя “Сталинградская эпопея”.

4. СТАЛИНГРАДСКАЯ ЭПОПЕЯ

В конце августа 1955 года на завод “Красный Октябрь” приехало около сотни молодых специалистов – от металлургов до экономистов. Некоторых из них (в частности, меня) сразу нашли, чем занять. А именно, создали бригаду “хронометрирования оборота железнодорожных платформ”. Мы встречали платформу, положим, с углём или огнеупорным кирпичом, на входе на завод. Пара суток идёт на разгрузку и затем на погрузку продукцией завода – металлом. И мы отмечали время прихода этой платформы, пребывания на операциях, простоев и ухода с завода. Спали, например, на куче угля или песка, отлучались, когда платформа стояла на операции. И я, к примеру, опекал не одну, а несколько платформ в течение одной-двух недель. В садах в это время зрели яблоки и груши, и мы ночью не зевали… К слову, производительность завода была 1,5 миллиона тонн готовой продукции в год, и каждый день уходило несколько эшелонов с металлом…

   Потом нас распределили на постоянную работу по специальности. Мне достался один из трёх цехов прокатки листа. Сортимент – в основном  лист нержавеющей стали толщиной 0,8 - 2,0 мм, холоднокатаный. Сырьё – горячекатаный лист 3-6 мм толщиной – поступало из другого листового цеха. Три года я проработал сменным мастером термического отделения (примерно 20 рабочих). В три смены, в том числе ночная. Последующие почти три года – начальником смены всего цеха, в т. ч. прокатных отделений, более 50 человек в смену, опять же в три смены. Под моим началом были бригады: прокатчиков, термистов, травильщиков, упаковки и отгрузки, водители пролётных кранов и некоторые подсобные рабочие. Всю смену ходил из пролёта в пролёт, наблюдал, делал замечания, давал указания. Шутили: “начальника смены, как волка, ноги кормят”. И в последние месяцы был заместителем начальника цеха по производству.

     Сначала жил в общежитии для ИТР – инженерно-технических работников. В одно время в одной комнате с тремя грузинами, выпускниками Руставского металлургического института. Это были высоко интеллигентные, уважительные ребята. Жаль, через год они уехали домой, в Грузию. Позже я с ними не раз встречался в Тбилиси.

    Ещё запомнились китайцы. Примерно в 1957 году приехала группа китайцев-рабочих овладевать профессией. В наш цех определили несколько человек, все небольшого роста, кое-кто из них неплохо знал русский язык. И их навещал высокий, красивый, в кожанке – партийный начальник… Потом уехали: научились профессии, да и треснула дружба Хрущёва с Мао Цзе-Дуном.

   Среди новых товарищей хотел бы отметить Колю Кондратенко из Донецка, сменного мастера разливочного участка сталелитейного (мартеновского) цеха, с чудесным певческим талантом – сильный драматический тенор. Но… большие деньги, женился, стал пить и всё… И Игоря Василенко – детдомовец, родители неизвестны. Позже выяснилось, что родители, оба, были высокого ранга партийными деятелями, погибли в ежовщину 1937 года, а его, малолетку, сдали в детдом, сменили даже фамилию. Ещё при мне он был восстановлен в прежней фамилии, а позже... я встретился с ним, когда он стал не более как… секретарем сталинградского обкома.

   Был в хороших, даже дружеских отношениях с заводчанами Ломбергом и Бушмелевым – моими однокурсниками по МИСИС. Они осваивали новое для завода электросталеплавильное производство. Ломберг через три года вернулся в Москву, недавно умер, будучи…  замдиректора института ВИАМ (авиационных материалов).

   Ко мне в гости приезжали отец, который уже работал в сталинградской области, и мама. 12 апреля 1956 года отец умер “на рабочем месте”, в поле – от инсульта. Похоронили в Сталинграде… Мне дали комнату в новостройке, в трехкомнатной квартире, десять минут по прямой от моего цеха. Я в ней жил с матерью до моего отъезда из Сталинграда. А она ещё после этого около 10 лет. Соседями были одна одинокая женщина и семья: работник завода Володя Эстерман с женой и сынишкой. Мама одно время работала в киоске “Горсправка”, но моя зарплата с лихвой покрывала наши с ней запросы, и она по выходе на пенсию в 1959 году оставила работу.

   От нашего жилья до центральной части города сегодня на трамвае не более 15 минут. А в моё время здесь были глубокие овраги, внизу, на дне виднелись какие-то домики, трамвай пробирался в объезд не менее часа. Сейчас овраги засыпаны песком – земснаряд без особых сложностей перегонял песок с Волги. Через несколько лет песок осел и на нём возвели многоэтажные дома. Ну и выпрямили трамвайный маршрут.

    Директором всего завода, с 1935-го года в течение почти 30 лет (!) был Паруйр Апетнакович Матевосян, которого за глаза и в глаза звали Павел Петрович. На заводе была строгая дисциплина и “культ личности“ – начальник был царём и батькой для подчинённых. Бывало, увольняли рабочих за проступки, за неподчинение, но особенно за приход на смену в не совсем трезвом виде. Держались эти порядки, в том числе, и на сверхвысоких по тому времени заработках на нашем заводе, особенно для работников с большим заводским стажем. Для ИТР – инженерно-технических работников, был оклад повышенный, как для Урала и Сибири, ежеквартальная премия “за выполнение плана” и надбавка за “выслугу лет”. Для старых работников – ещё довоенная, т. н., “ворошиловская” надбавка. Я, например, после 5 лет работы имел “выслугу лет” 20 процентов. В сумме я получал 2-2,5 тыс. руб в м-ц (после денежной реформы 1960 г – до 300 руб)… Рабочие, даже бригадиры, зарабатывали поменьше, но всё равно, больше, чем на других предприятиях города. Мои дядя и тётя в Управлении связи получали вместе гораздо меньше. А в это время, в сезон, к примеру, помидоры и арбузы стоили 10 копеек за кг. Интересно, что после денежной реформы 1960 гoда они стоили те же 10 коп. Много было браконьерской чёрной икры, например, по 100 руб. ведро. В ночную смену, в 4 часа бежим к проходной, выходящей на Волгу, пристают лодки, предлагается осетрина в тряпочке, свежевыловленная сельдь в мешке. Икру же разносят по квартирам – знакомые между собой продавцы и покупатели.

   С любым видом масла было хуже: в магазинах было только коричневое, терпкое масло из семян горчицы, и рядом вырос маргариновый завод. С мясом было ещё хуже, но в сталинградской степи бегали многомиллионные стада сайгаков, в магазинах и столовых было в избытке жилистое и не очень вкусное сайгачье мясо.

    Выходные были текучие – мог быть любой день недели. Летом ездили на катерах за Волгу, или подальше, например, на Волго-Донской канал. Помню гигантскую статую Сталина перед первым шлюзом, в сапогах и шинели. Позже её снесли – тянули буксирами за туловище, сломали в коленях, и ещё какое-то время стояла только пара гигантских сапог…

  Сменная работа выматывала, наверное, сказалась на здоровье вообще. Но тогда, по молодости, всё было трын-трава. Летом после ночной смены ехали на катере или на частной лодке на пляжи на том берегу Волги и жарились весь день… Четыре раза встречал Новый год в цехе, да ещё приходил заблаговременно, чтобы дать предшествующему сменному встретить Новый год с семьёй.

   Помню выборы зимой в Верховный Совет. Я – агитатор, должен обходить с агитбеседами свой участок в море личных домохозяйств. Как правило, в первом же доме угощают самогоном и засоленной осетриной, даже не всегда доходил до второго дома…

    Зимой катков не было и снега для лыжных вылазок тоже не было. В ходу по вечерам было в основном два вида развлечений, не часто, конечно: театр и ресторан… В центральной части города было два театра – драматический и музкомедии (оперетты) и три ресторана. В театрах мы осваивали весь репертуар. В ресторанах тоже. Грузинские сухие вина – цинандали, гурджаани, мукузани и т. д. стоили недорого. И были мясные блюда – это при дефиците мяса в городе…    Домой, как правило, добирались на такси – трамваи уже отдыхали.

   И в девушках для компании у нас недостатка не было… ”По месту жительства”, “по месту работы”, да ещё в городе были медицинский и педагогический институты. Механический (он же потом политехнический, а ещё потом он же – технический университет) и институт городского хозяйства появились позже… Своё действие здесь оказывали и танцплощадки, как правило, под радиолу.  

     В моей работе на заводе самой большой неприятностью, за которую, собственно, и платили хорошо, была постоянно висящая ответственность. За всё: за состояние оборудования, за рекламации поставленного, за невыполнение месячного плана (примерно 10 тонн листа в день!), но страшнее всего – за травматизм рабочих. За время моей работы в нашем цехе было шесть смертельных случаев, начальник цеха и первый замначальника “ходили” под суд, лишались на большие сроки должности… Но это, слава Б-гу, было не с моими рабочими и не в мои смены… За небольшие травмы объявлялся выговор “за плохое воспитание и несоблюдение правил техники безопасности” и лишали премии…         

   Ещё я должен был перед началом смены проводить “летучку“ – перераспределять при необходимости рабочих по агрегатам и вести политинформацию. А после ночной смены должен был подготовить письменный отчёт за смену и ещё сидеть по часу на планёрке у начальника цеха. Помню большое собрание в связи с венгерскими событиями 1956 года. В цехе тогда все 25 ИТР были членами КПСС, партия уверенно вела страну к коммунизму (обещала через 20 лет!). Меня за два дня провели через цеховое партсобрание и завком партии, а так как завком был на правах райкома, тут же выдали кандидатскую карточку. Это я вспоминаю в сравнении, с каким трудом через десяток лет инженер мог вступить в партию…

    В Сталинграде как-то открылся местный телецентр, и дядя Яков из первой же поступившей в город партии телевизоров КВН-35 взял себе и мне. И теперь, хотя трансляция из Москвы появилась много позже, часто по вечерам в нашу комнату, как в клуб, набивались соседи… Был такой момент: по телевизору выступала “старая большевичка”, фамилии не помню… Мама вдруг вскрикнула: это же моя Рива! Они контачили по партийной линии до войны…Через телецентр я состыковался с этой Ривой, далее с её мужем Степаном, царицынским казаком, и сыном моего возраста, и мы много общались …

      Отпуск каждый год у меня был летом, проводил в Крыму или в Сочи, по путёвкам профкома или за свой счёт. Проезд, гостиницы, дома отдыха на море тогда стоили дёшево. В декабре составлял график отпусков для своих рабочих. К моему удивлению, в первый же раз некоторые пожилые слёзно просились на март. Выяснилось: они осенью зарывали свои виноградные лозы от вымерзания в глубокие траншеи, а в марте вынимали их и развешивали в т. н. “шпалеры”. Собирали осенью со своего домашнего участка ну максимум 100 кг. винограда. При цене на рынке полтора рубля выручали до 150 руб. Это при таком труде по уходу за лозой, да при затрате времени на саму продажу на рынке, да ещё отказываясь от летнего отпуска… То же и с помидорами, при цене их на рынке копейки. А в это же время на основной работе в цехе они имели более тысячи в месяц! Сказывалась крестьянская наследственная тяга к труду на земле… Позже Хрущев ввёл большой налог на лозу и помидорные кусты, старики постарели, а молодёжь на такое уже никак не шла…

    Великим праздником была для меня поездка в апреле 1959 года в Чехословакию. Прослышал, что готовится делегация: 20 дней, посещение металлургического завода в Кошице с последующей поездкой по стране. Подал заявление в завком профсоюза, и к большому удивлению близких, учитывая мою фамилию, меня включили! В Чопе пересели в чешский поезд с более узкой колеёй. После трехдневного пребывания в Кошице на заводе “Витковицке Железарне Клемента Готвальда“ – экскурсионная поездка: Братислава, Брно, Пльзень, Карловы Вары и в заключение 6 дней в Праге. Везде гостиница, экскурсии по городу. Возле Брно – посещение пещеры Мацоха, с поездкой на лодке по подземной реке. И хозяйство типа колхоза недалеко от Брно, где нам “дали” концерт самодеятельности. Представьте, это ещё не “социалистическая” республика, полные магазины и варьете, кабаре, полные посетителей. Нетронутые войной города…И это после моего недовосстановленного Сталинграда! Пражский Град-кремль, мавзолей Готвальда на горе Жижков, Смиховская пивоварня, ночной клуб  “Татран-бар” на Вацлавской площади… Старонова синагога с уникальным кладбищем, на котором при небольшом его размере хоронили в течение нескольких столетий. Этот небольшой район, где при гитлеровцах было гетто, и в моё время был ещё огорожен кирпичной стеной. Сейчас стену, как мне известно, снесли, и район почти не отличается от соседних.

    Запомнился приём нашей группы послом СССР, которым был в то время бывший секретарь сталинградского обкома, в загородней его резиденции, его обстоятельная беседа с нами.

    Через несколько лет страну переименовали – стала ЧССР (Чехословацкая социалистическая республика), жизнь потускнела и резко ухудшилась. Последовали события августа 1968 года, с интервенцией армий Варшавского блока…Перестал мне писать Яблонский, были слухи, что он бежал в Австрию и пропал…

   Вспоминаю такой сюжет: наш директор в своей поездке в Чехословакию узрел, как рабочие-металлурги прямо на рабочем месте отхлёбывали из кувшинчиков пивка... Вскоре в нашей цеховой столовой ежедневно стали появляться одна-две бочки пива и мешок сушёной рыбки. Некоторые рабочие (ни в коем случае во время рабочей смены, но, бывало, после неё) задерживались в столовой на пару часов и шли домой навеселе. Такая благодать продолжалась недолго, очевидно, были причины её прикрыть.

   Была ещё такая директорская инициатива. Кто-то из иностранных его коллег скромно упрекнул его в слабом владении языками – всего только русским, или, возможно ещё, армянским. Директор решил, что ему, конечно, поздно, а подчиненным как раз, и нас, пару сотен молодых инженеров со всего завода, обязали посещать вечерами занятия в заводском Доме культуры по выбранному иностранному языку. Вели преподаватели из пединститута. Кому-то было в тягость, а я был рад освежить свой школьный немецкий. Впрочем, и эта затея тоже долго не продержалась.

   Помню два городских праздника в 1959 году, связанных со строительством Сталинградской ГЭС, а именно “Затопление котлована” летом и “Перекрытие Волги” в ноябре, в период самого слабого течения. На второй приехал лично дорогой товарищ Хрущёв! И я лично приехал – посмотреть на вождя и как с обоих берегов сбрасывают в воду с самосвалов гигантские бетонные тетраэдры… Описать всю технологию и историю строительства плотины и самой ГЭС (вместе 10 лет и полтора километра длиной), а также нового города-спутника Волжский – потребовалась бы отдельная книжка. Выше по течению убрали, перенесли много селений, потому как образовалось “сталинградское море”,  впоследствии вокруг понастроили много дач. Через несколько лет “море” покрылось гниющими и дурно пахнущими водорослями. Представьте себе “радость” дачников.

   Не могу не рассказать ещё об одном празднике. Сталинградскую область, как одновременно и многие другие области, наградили орденом Ленина. Как говорили, “по совокупности достижений”. На вручение ордена ждали вождя – Хрущёва. Дядя провёл меня на балкон гостиницы “Интурист”, откуда площадь Павших борцов была видна как на ладони. На площади, в той её части, где сегодня высится Александро-Невский собор, был заросший травой пустырь, и там были установлены скамьи для избранных и трибуна для ораторов. Простой народ плотно толпился на улице Мира, входящей в площадь, будучи отрезанным от неё заслоном из десятка милиционеров. Когда Хрущёв, как водилось, начал свою бесконечную речь, толпа с улицы Мира смела этот заслон, ринулась, набирая скорость, через пустое пространство и хорошо смяла “избранных”, которые, в том числе Хрущёв и другие вожди помельче, спасались бегством. С балкона своего высокого этажа я увидел то ещё кино…

   В 1959 году записался в очередь на автомобиль в магазине “Спорттовары” и пошёл на заводские курсы автолюбителей. Поездили пару недель на грузовике, сложились по пятёрке для экзаменаторов и …получили водительские права. Машину “Москвич-408” по этой очереди купил аж через 13 лет, давно жил уже не в Сталинграде, а в Калуге… С покупкой машины и оформлением техпаспорта были свои приключения.

  1-го мая 1961 года в стране и в нашем цехе произошли знаменательные события. В Охотском море был сбит самолёт-шпион лётчика Пауэрса, что положило конец “дружбе” Хрущёва и президента США Эйзенхауэра. А в нашем цехе на два дня майского праздника остановили производство, но выслали пару рабочих вырыть перед главным прокатным станом яму-котлован для монтажа нового подъёмного механизма. Утром народ собирался к заводоуправлению на демонстрацию, а я как замначальника цеха отправился проверить, как идут дела у этих рабочих. Они сидели, курили вдалеке, а в выкопанной примерно на метр яме из земли торчало что-то ржавое, похожее на хвост-стабилизатор бомбы.

   Через пару дней сапёры с помощью цехового пролётного портального крана канатной петлёй выдернули бомбу величиной с кислородный баллон и увезли на железнодорожной платформе… А ведь столько лет цех работал на ржавой бомбе!. Об этом инциденте написали  в областной газете, с портретом смелой крановщицы. 

   Расскажу, как своими глазами весной 1961 года видел взрыв водородной бомбы.

Пришёл домой с ночной смены примерно в 9 - 10 час утра. Окно в нашей комнате выходило на запад, вход в подъезд был со двора – с восточной стороны. В какой-то момент в комнате ярко посветлело. Через некоторое время со двора послышался гомон соседей. Выскочив, я увидел кучу людей, смотрящих в небо на восток. Круглое, не очень яркое пятно, медленно расплывающееся по величине. “Какой-то взрыв…” Пятно совсем расплылось и исчезало, народ стал расходиться, и я отправился спать. Вечером услышал на своём коротковолновике (Голос Америки): “...из Капустина Яра, на высоту 25 км, ракетой запущена… взорвана  водородная бомба мощностью примерно 20-30 мегатонн…”  О Капустином Яре мы давно знали – ракетный полигон на границе с Казахстаном. Позже от знакомого врача-окулиста узнал, что те, кто в степи глянул на взрыв в момент вспышки, временно ослепли, их привозили в Сталинградскую больницу. Потом зрение возвращалось.

   В третий свой отпуск, летом 1958 года, съездил в Москву, в родной МИСИС – насчёт аспирантуры. Директор института, на тот момент Иван Николаевич Кидин, он же завкафедрой “Металловедение стали и высокопрочных сплавов”, посоветовал заявиться, если не передумаю, через пару лет. В мае 1961 года, направляясь опять же в отпуск, хотел побывать в Риге. Но… в Москве забрёл в МИСИС и на “своей” кафедре услышал от профессора Бернштейна: “Немедленно подавай документы!” Как потом узнал, в том году нашему институту выделили для новых аспирантов около 400 мест, больше, чем в любом другом ВУЗе страны (постарался, наверное, министр Елютин!). Директор Кидин для своей кафедры отхватил порядка 10 мест. Я отложил поездку в Ригу и вернулся в Сталинград готовиться к приемным экзаменам в аспирантуру.   

   Предполагалось три экзамена: Основы научного коммунизма, иностранный язык и спецдисциплина (у меня – металловедение стали, разных её видов). Причём при наличии печатных работ экзамен по спецдисциплине мог и отмениться. Хотя я имел всё-таки одну печатную работу, на всякий случай ко всем трём экзаменам готовился усердно… В конце августа взял остаток отпуска и отправился в Москву на экзамены… Студенты были на каникулах (или на уборке картошки), и мы, абитуриенты, хорошо разместились в общежитии института – Доме Коммуны.

  Вступительные экзамены, три года аспирантуры и последующие ”успехи” опишу позже, как получится.   

                                             Аугсбург    31 декабря 2024

ВОСПОМИНАНИЯ

ТРЕТИЙ РИМ - МОСКВА

ЛЬВОВСКАЯ СТРАДА (ЛЬВОВСКИЕ СТРАДАНИЯ)

• Die Administration der Seite partner-inform.de übernimmt keine Verantwortung für die verwendete Video- und Bildmateriale im Bereich Blogs, soweit diese Blogs von privaten Nutzern erstellt und publiziert werden.
  Die Nutzerinnen und Nutzer sind für die von ihnen publizierten Beiträge selbst verantwortlich

  
  Es können nur registrierte Benutzer des Portals einen Kommentar hinterlassen.

  Zur Anmeldung >>