Публикуем фрагмент воспоминаний о блокаде Ленинграда артиста театра «Кулисы» (Дюссельдорф) Владимира Качалова.

К февралю 1942 г. в комнате осталось четыре человека: наша семья и дядя Андрей, который уже не вставал с кровати и хрипел. Уму непостижимо, откуда у мамы брались силы ежедневно плестись в булочную для получения по карточкам хлебного пайка. Наши дни были сочтены.

Где-то в начале февраля, под утро, мы услышали надрывный вой автомобиля, видимо, буксовавшего в снегу. Городской транспорт в Ленинграде уже давно не ходил. И первая мысль, пришедшая в голову, была: «Неужели немцы всё-таки ворвались в город». Но вскоре со стороны лестничной клетки послышались голоса. Время от времени раздавались выкрики: «Есть кто живой?». Мама подползла к двери и откликнулась. Несколько человек в полувоенной форме вывели нас под руки во двор, усадили на снег, а сами вынесли из квартиры матрацы, одеяла, ковры, завернули нас во всё это и повезли на Финляндский вокзал, где перегрузили в железнодорожный вагон. Мы поняли, что это – эвакуация. Обливаясь счастливыми слезами, мы спросили: «Что, ребята, неужели прорвали блокаду?». - «Нет, - ответили они, - еще не прорвали, но щёлка уже появилась»“. Этой щёлкой стала дорога по льду Ладожского озера.

К вечеру подъехали к берегу. Шел снег. Невдалеке стояло несколько полуторок . Нас перегрузили из вагона в машины. По шею засыпали соломой, сверху накинули брезент и мы тронулись в путь. Нам повезло. В ясную погоду немцы нещадно бомбили дорогу. Установленные вдоль нее зенитные орудия мало что могли сделать. Нас прикрывала низкая облачность и снег. В такую погоду авиация не работала. Опасность была в другом. Метель припорашивала и делала малозаметными полыньи, проделанные во льду немецкими бомбами.

Наша полуторка шла в колонне второй. До Большой земли оставалось меньше километра, когда головная машина в одно мгновение исчезла под водой. Наш водитель ударил по тормозам, но грузовик продолжал скользить по льду. Когда он подполз к краю полыньи, скорость уже существенно снизилась. Передние колеса всё же соскользнули со льда и зависли над водой, машина села на раму и мы окончательно остановились. Подбежавшие зенитчики перетащили нас на другие машины, «офлажили» края полыньи, и мы уже без приключений доехали до суши. Прямо на берегу стоял «Дом колхозника», переоборудованный в эвакопункт. Там было жарко натоплено. Людей распаковали из ковров и одеял. Напоили слегка подслащенной горячей водой. Мы чувствовали себя в раю.

Изможденные, промерзшие, истрепанные долговременным стрессом блокадники, отогревшись, напившись и почувствовав себя наконец в безопасности, впали в обморочный сон.

Видимо, персонал эвакопункта предупредили, что нас нельзя сразу полноценно кормить, но в конкретных сроках не сориентировали. Поэтому утром, готовя к погрузке в товарный эшелон, нас напоили горячей водой, выдали по 200 гр настоящего пшеничного хлеба, по два кусочка сахара и по куску жирной копченой колбасы.

Мама дала мне и бабушке граммов по 100 хлеба, по кусочку сахара и по тоненькому, прозрачному ломтику колбасы. Остальное спрятала. Я плакал, а бабушка причитала: «Анечка, что же ты с нами делаешь?! Ты хочешь продлить нам блокаду?!». Но мама была неумолима.

Вскоре после того как эшелон отошел от станции, у людей появились сильные боли в животе, профузный понос и судороги. Многие в муках умерли. К великому сожалению, бабушка все-таки нашла спрятанное мамой и съела свою часть. Ее постигла участь других несчастных.

Через несколько дней эшелон остановился на станции Зуевка Кировской области. Здесь была запланирована санобработка. Смрад из наших вагонов исходил невероятный.

В чистом поле, на снегу стояли водогрейные котлы. Рядом – несколько брезентовых навесов. В них – душевые рожки, к которым по шлангам подводилась горячая вода из котлов. Блокадников заводили под один из навесов, раздевали догола и вели под навес с душем.

После войны я не раз видел фотографии людей в Освенциме. Вид блокадников был едва ли лучше. Они представляли собой самодвижущиеся скелеты, до пояса облепленные засохшими испражнениями. При первом взгляде пол человека определить было трудно. У женщин ничего не было видно на грудной клетке, у мужчин ничто не выделялось в промежности.

Люди почти не мылись. Они стояли под струями теплой воды с невыразимым блаженством на лицах. К тем, кто совсем не двигался и начинал оседать, подходили санитарки в прорезиненных накидках, помогали им помыться и уводили под следующий навес, где им выдавали прошедшую через «вошебойку» горячую одежду. Мне редко потом приходилось видеть более счастливые лица.

Нас расселили по избам местных жителяей. Люди еще некоторое время продолжали умирать от диспепсии . Но – удивительно! – не было зарегистрировано ни одного случая смерти от простудного заболевания, хотя мы раздевались и мылись практически на открытом воздухе зимой.

К весне мы немного откормились и отогрелись. Желающим было предложено эвакуироваться дальше на юг, в Ташкент или Алма-Ату. Мама тотчас согласилась ехать в Алма-Ату. Но по непонятной мне тогда причине мы вышли в Семипалатинске.

Лишь спустя годы я понял ее маневр. Бывшие мамины и папины сослуживцы по погранвойскам (папа и мама в конце двадцатых и начале тридцатых годов вместе служили в сестрорецком погранотряде) шепнули маме, что ее отца после ареста и допросов, скорее всего, отправят в лагерь, расположенный недалеко от Семипалатинска. Вероятно, мама надеялась, что дедушка еще жив и она сможет его увидеть. Не получилось... И не могло получиться. Но это уже - другая тема. Оборона Ленинграда – это уникальное явление в истории Второй мировой войны.

Город защищали не только полуголодные, испытывающие острый недостаток в боевых средствах войска, но и умирающее от голода население, включая детей и стариков. Как патриот Ленинграда и как человек, имеющий некоторое военное образование, смею предположить, что, если бы ленинградцы не устояли, судьба Европы была бы другой.