Владимир Войнович. Жить по совести. Последнее интервью с писателем

Последнее интервью с писателем

Каждое интервью с писателем Владимиром Войновичем становилось для нас очень серьезным уроком. Оно давало и счастье человеческого общения, и понимание того, что напряженная работа ума и сердца – обязательны к исполнению в любом возрасте и в любом статусе. Даже если это касалось самой обычной повседневной жизни...

– Владимир Николаевич, буду спрашивать про самые обычные человеческие вещи. Например, про зависимость настроения от времени года. Лето закончилось. Народ погрустнел. А Вам, наверное, осень – в радость? По Пушкину.

– Да, пожалуй... Сейчас, впрочем, у меня реальная осень жизни, поэтому, может быть, сейчас не так. А раньше я осенью хорошо работал.

– Когда Вам вообще лучше работается? Утром, вечером?

– Я работаю самым диким образом. И самым непродуктивным. КПД у меня ужасный. Я долго не могу войти в какую-то вещь: я начинаю и бросаю, я хожу вокруг да около, я придумываю себе что-нибудь, какое-нибудь занятие, чтобы не писать. И так проходит день, другой, а я всё тяну, предлагаю жене – давай на рынок что ли съездим...

– Ищете способ отвертеться...

– Но когда у меня пошло, я могу работать с 7 утра до 11 вечера. Причем, я работаю, работаю, пишу, пишу, пишу – могу написать очень много страниц, потом посмотрю, плюну, выкину – и опять всё сначала. А кроме того, я эти страницы теряю, особенно в компьютере. Компьютер – должен помогать, а я теряю то, что написал, и пишу то же самое; завожу новый файл, потом забываю, в каком файле что, а потом они меж собой еще и не соединяются. Короче говоря (Владимир Николаевич засмеялся) я – по Маяковскому – извожу «единого слова ради тысячи тонн словесной руды». Но это у меня не по той причине, о которой говорит Маяковский. Я одно слово добуду из руды, а потом опять начинаю его искать. Ну, в конце концов, что-то получается.

– А с рисованием как дело обстоит? (Владимир Войнович – замечательный художник. Его персональные выставки с успехом проходят и в России, и за рубежом).

– Я сейчас немножко рисую. Я когда начал рисовать, думал, что буду совмещать, опять же по Маяковскому: «землю попашет – попишет стихи». Не получается. Я должен сосредоточиться. И когда я сосредотачиваюсь на чем-то одном, то всё остальное бросаю. Если пишу книгу, и она не очень идет, я могу еще совмещать, а когда я уже увлекусь, я всё бросаю и только книгу пишу. И всё. Даже не подхожу к мольберту.

– Сейчас Вы книгу пишете или рисуете?

– А сейчас я как раз совмещаю, потому что книга так сяк идет.

– Да еще тут отвлекают некоторые...– это я на всякий случай сказала. Но Владимир Николаевич – человек интеллигентный, не послал меня… Тем более что дальше у нас разговор зашел о музыке и о том, как однажды мы с ним вместе пели старинные романсы.

– Когда-то я очень любил петь. Особенно за рулем. В Германии, кстати, когда каким-то немцам не нравился способ моего вождения, я пел «ах ты немец распроклятый немчура, слышишь грозное советское ура…»

Тут уж мы оба засмеялись.

– Я, действительно, люблю романсы… Обожаю «Мой костер в тумане светит». Я хотел когда-то сам написать какую-то такую песню.

– Еще бы! Я помню, когда мой сын был маленький и уставал в дороге – мы с ним пели «я верю, друзья, караваны ракет помчат нас вперед от звезды до звезды.» И ему сразу легче становилось. И мне. Так что Вашу песню любили не только космонавты. Вся страна пела.

– Отец моей покойной жены – он был такой большевик... И когда Ира была маленькая, вместо колыбельной ей пел: «Эй, смелей, смелей... на фонари буржуев вздернем, эй, живей, живей, живей – хватило б только фонарей».

– А мне в качестве колыбельной папа пел «Если б был я Ленин или Троцкий – я б тебя в коммуну пригласил…» Очень я любила...

Ну раз уж про любимое разговор зашел... Вы кино смотрите?

– Да нет... Когда жена Ира болела, я с ней смотрел какие-то сериалы.

Когда – то любимым моим фильмом были «Ночи Кабирии». Очень люблю итальянский неореализм. Был такой фильм «Журналист из Рима». С Альберто Сорди в главной роли… «Кабаре» очень люблю. Могу даже еще раз посмотреть.

– Этот фильм ведь в Мюнхене снимали. На баварской киностудии. Боб Фосс в этом смысле удачное место выбрал. Поскольку там – о деградации личности и нации в предвоенной Европе…

– Я был знаком с одним из актеров, с Хельмутом Гримом, который играл там миллионера Максимилиана фон Хойне.

– Вот это да! Вы много видели, во многих местах побывали. Где вы чувствуете себя дома?

– Пожалуй, я сейчас везде себя чувствую дома. Когда я первый раз приехал в Мюнхен, я очень страдал. Я знал, что меня рано или поздно выгонят из Советского Союза, но всё равно это оказалось неожиданным. А уже потом, когда я приезжал на запад, мне становилось хорошо.

У меня появился некий опыт жизни. Поэтому я сейчас везде чувствую дома: и в Мюнхене, и в Москве, и в Америке. А если точнее: я везде себя чувствую не совсем чужим, но и не совсем своим. И в России тоже. Когда я долго в Москве, я начинаю скучать по Мюнхену. И наоборот. Скучаю по Америке. Я очень люблю там бывать. Особенно мне хорошо, когда я за рулем. Вообще люблю ездить по Америке. По Германии тоже.

– Вы сейчас ездите?

– В Мюнхене у меня машины нет, но я иногда беру машину напрокат.

– А дочка Оля водит машину?

 – Она родилась за рулем. У меня был приятель немец, он мне как-то говорит: «Иду, смотрю: машина едет, а в ней никого нет». Она вообще невысокая, а тогда совсем маленькая была. Не видно было из-за руля.

Я несколько раз видела Олю вместе с Владимиром Николаевичем. Смеются, подшучивают друг над другом... И как-то очень чувствуется, что они не просто папа с дочкой, а настоящие друзья.

– Владимир Николаевич, чем Вы больше всего дорожите в жизни?

– Это сложный вопрос. Кроме близких... Я своим именем дорожу. Даже очень дорожу – я бы сказал. Когда я был диссидентом, многие люди меня спрашивали: «Зачем ты это делаешь? Ты что думаешь, что ты советскую власть свергнешь?» Я говорил: «Нет. Не свергну» «Ну а что ты хочешь?» – говорили мне. А я отвечал, что хочу остаться тем, кто я есть. Я про это даже писал, что для меня был важен инстинкт самосохранения личности. Не только биологической жизни, что естественно, а именно – личности. Но поскольку жизнь так сложилось, что меня всё время хотели заставить делать то, что я не хотел делать, то в борьбе с этим я выработал некую стойкость. Я всегда хотел быть тем, кто я есть: не лучше и не хуже; не делать жизнь с кого-то, а вот быть таким, какой я есть, со всеми моими представлениями о добре и зле.

– Это очень трудно... Столько ведь есть соблазнов зла. И против этих соблазнов, против обаяния зла, а иногда обаяния власти, устоять нелегко. Мне кажется, у Вас это получается.

– Надеюсь. Дело в том, что моя литературная карьера начиналась очень благополучно. Тогда ценилось, что я из рабочих, и я мог эксплуатировать свою рабочую биографию, мог делать какую-то карьеру. Но я видел, что делать эту карьеру – значит идти против совести. И я думал: ну вот, я пойду против совести, а взамен, допустим, у меня будет много денег, квартира, машина, другие блага, – но я буду себя чувствовать плохо. Я не буду себя уважать, мне будет за что-то стыдно, меня будет мучить совесть. И я думал: а зачем мне это нужно? Я такой, как есть, и мне так гораздо уютнее на свете. Я формулировал это так: хочу писать по способности и жить по совести. Может, это звучит немного выспренне, но это так.

– В Вашем случае это совершенно не звучит выспренно. Вы же с этого и начинали: первую повесть назвали: «Хочу быть честным».

– Это название мне, между прочим, в «Новом мире» предложили. У меня было другое – «Кем я мог бы стать». Это цитата из стихотворения австралийского поэта Генри Лоурсона:

Когда печаль и горе, и боль в груди моей, 
И день вчерашний черен, а завтрашний черней, 
Находится немало любителей сказать: 
«Ах жизнь его пропала, а кем он мог бы стать!» 

Богат и горд осанкой тот я, кем я не стал, 
Давно имеет в банке солидный капитал. 
Ему почет и слава, и слава и почет, 
Но мне та слава, право, никак не подойдет. 

Мой друг, мой друг надежный! 
Тебе ль того не знать: 
Всю жизнь я лез из кожи,
чтобы не стать, о Боже,
тем, кем мог бы стать.

Это был эпиграф к повести. Но потом я его убрал, поскольку название поменялось. Но вообще всё равно это был мой девиз.

Наверное, я мог бы стать каким-то функционером, если бы у меня было желание. Но у меня желания не было. И я не стал. И мне было важно такое название рассказа – «Кем я мог бы стать». А в «Новом мире» сказали: «Давайте назовем вот так, меньше придирок». А я понял сразу, что придираться будут – еще больше... Но я сказал: хорошо, пусть будет так. И так это назвали. Потом я одно время вернулся к старому названию, но поскольку читатели мои уже привыкли, то так и осталось.

– Когда я у Токаревой читала один из первых ее, очень хороших рассказов «День без вранья», – всегда думала, что это под Вашим влиянием написано.

– Больше того, это название предложил ей я. Она еще была совсем молодой девушкой, принесла кучу рассказов, этот мне понравился, но у него было другое название.

– Есть ли у вас любимое выражение? Может быть то самое – «Хочу быть честным»?

– Знаете, когда я был диссидентом и меня многие люди пугали, говорили, что тебя убьют, тебя посадят (мне много угроз поступало), я на это отвечал: «Бог не выдаст, свинья не съест.» Проще всё.