Философский пароход. Часть 2. «Изгнания воздух горький»

К 100-летию высылки цвета русской интеллигенции

(Начало – см. «Партнёр», № 3, 2022)

Арест людей по спискам длился несколько недель, скорее, для устрашения. Тех, кто был старше пятидесяти, сразу отпустили или не подвергали аресту вообще. Но в большинстве это были люди нестарые – сорока – пятидесяти лет (в расцвете сил, полные знаний, опыта, энергии и готовности работать). Всем объявили о высылке в месячный срок. «Вы как хотите уехать? – спросили чекисты Михаила Осоргина. – Добровольно и на свой счет?» – «Я вообще никак не хочу», – ответил писатель. Уезжать почти никто не собирался, люди желали остаться в своей стране. «Если бы я был за эмиграцию, то меня уже давно не было бы в России, – сказал тогда Федор Степун. – Не надо быть врагом, чтобы не покидать постели своей больной матери. Оставаться у этой постели – естественный долг всякого сына». «Когда мне сказали, что меня высылают, у меня сделалась тоска. Я не хотел эмигрировать, и у меня было отталкивание от эмиграции, с которой я не хотел слиться», – вспоминал Николай Бердяев. «Для большинства из нас это было горем», – рассказывала Вера Угримова, дочь высылаемого Александра Угримова. В будущем эти люди всегда подчеркивали, что они – не эмигранты, а высланные.

Еще в конце 1930-х, а тем более сегодня, стало понятно, что высылка спасла всем им и их семьям жизнь. Ведь новая волна массовых арестов профессуры, инженеров и ученых накатила тогда скоро – уже в 1928-м – 1930-м годах. Когда советская власть откровенно перекладывала на интеллигенцию ответственность за все провалы в экономике. Когда после свертывания НЭП стала ощущаться нехватка продовольствия, виноватой в этом была объявлена интеллигенция, её обвиняли во «вредительстве», «саботаже», создании «подпольных контрреволюционных организаций, связанных с зарубежными антисоветскими центрами» и т.п. Жертвами репрессий уже тогда, но особенно в годы «Большого террора» конца 1930-х, стали тысячи представителей научно-технической интеллигенции.

Некоторым из внесенных в списки в 1922-м удалось-таки добиться, чтобы их оставили на родине. Они хлопотали об этом сами, за них просили друзья и знакомые. «Я остался, так как хочу здесь работать. Здесь – мое место ... Мы должны хранить и укреплять наше хозяйственное и культурное наследие. Это долг всей передовой интеллигенции, еще не убитой и не расстрелянной большевиками», – говорил Петр Пальчинский, член президиума Всероссийской ассоциации инженеров, служивший в Госплане. В 1928 году он был арестован и через год расстрелян по обвинению в руководстве заговором и вредительством на железнодорожном транспорте. Профессор инженер Павел Велихов, сумевший избежать высылки в 1922-м, расстрелян в 1930-м. В 1938 году расстрелян не хотевший уехать экономист профессор Николай Кондратьев. В том же году казнен экономист профессор Леонид Юровский, он тоже был в списках. Профессор финансист Иван Озеров погиб в ГУЛАГе. Профессор инженер Николай Брилинг, арестованный в 1930-м, три года провел в лагерях, но остался жив и вернулся к своей работе, став член-корреспондентом АН СССР. Историк и философ профессор Лев Карсавин уехал тогда с остальными, жил и преподавал в Каунасе, но после войны был отстранен от работы в ставшем советским Литовском университете, в 1949 году арестован и год спустя умер в спецлагере в республике Коми. Высланного публициста Илью Баккала тоже арестовали в 1949 году в Берлине, его следы теряются в лагерях ГУЛАГа. Не внесенным в списки на изгнание, оставшимся и погибшим на родине в те годы – нет числа.

Bысылаемым было предписано в месячный срок покинуть Россию. Можно было «самовольно выбрать страну жительства, маршрут, самостоятельно заказать себе пассажирский вагон, равно заказать билеты на немецком пароходе, совершавшем тогда рейсы между Ленинградом и Штеттином». Начались сборы. Правительство проявило необъяснимую щедрость, предложив оплатить дорогу тем, у кого средств не было – лишь бы поскорее уехали (на членов семей эта милость не распространялась). Билет на пароход стоил тогда 27 американских долларов – большая по тем временам сумма. Действительно, у многих не было денег, а из ценных вещей – только книги, которые взять с собой было нельзя, зато которые можно было продать. «Пока приходилось как-то жить, добывать съестные припасы, продавать свое имущество, чтобы было с чем приехать в Германию».

ГПУ просило немецкое посольство выдать для всех коллективную визу. Однако посол ответил отказом, сказав, что Германия не Сибирь и не является местом для ссылки неугодных советскому руководству. Но обещал помочь тем, кто обратится за визой персонально. Стали об этом хлопотать. Вера Угримова вспоминала, что в Москве изгнанники образовали группу, старостой которой стал её отец, профессор Александр Угримов. Ему удалось заручиться посредничеством главы немецкой торговой миссии, своего приятеля по Лейпцигскому университету, у которого были хорошие связи в Берлине. Подобная «деловая» группа сформировалась и в Петрограде, главными здесь выбрали философа Николая Лосского и журналиста Николая Волковысского. Им тоже пришлось «заседать, обсуждать, действовать». (Подготовка отъезда и сборы проходили в Петрограде труднее и дольше, чем в Москве). Н.О. Лосский вспоминал, как во время визита в ГПУ один из чекистов добродушно признался: «Наши старшие решили выслать вас за границу, а по-моему, вас надо просто к стенке поставить».

Немцы «сочувственно отнеслись к ходатайству о разрешении на въезд» и дали визы. Наркоминдел выдал заграничные паспорта, с сохранением советского гражданства, но с пометкой на французском и русском языках: «Высылается из пределов РСФСР». Кроме того, с каждого взяли подписку: «В случае бегства с пути или возвращения подлежу высшей мере наказания».

Добраться до Германии можно было как по железной дороге, так и морем. Поездом через Ригу в изгнание отправился социолог профессор Питирим Сорокин и еще большая группа других высылаемых. Прямым поездом в Берлин выехал философ Фёдор Степун и др. Украинскую интеллигенцию выпроводили из Одессы в Константинополь по морю. В январе 1923-го были высланы два Булгаковых: священник, богослов Сергей Николаевич и писатель Валентин Федорович, последний секретарь Льва Толстого. Так что, когда мы говорим о «философском пароходе», имеем в виду обобщенный образ целой череды депортаций. Но получилось так, что на одном пароходе пассажирами оказались сразу несколько крупных русских философов: Ю.И. Айхенвальд, Н.А. Бердяев, Б.П. Вышеславцев, И.А. Ильин, С.Е. Трубецкой и С.Л. Франк. Самый «философский» пароход в истории.

Группе из Москвы удалось добиться отдельного пассажирского вагона до Петрограда. «Поцеловав стены своей комнаты», отправились на вокзал. В Петрограде провели два дня, остановившись в гостинице «Интернационал». Здесь оказались в окружении родных и друзей, приехавших на проводы. Объятия и слезы. Смогли зарезервировать каюты на рейсовом пароходе штеттинской компании NeueDampferCompagnie, регулярно отправлявшей свои суда из Штеттина в Петроград и обратно. Двадцать пять изгнанников, а всего 75 человек, считая жен и детей (только у четы Франк их было четверо, младшему два года), получили билеты на комфортабельный пароход OberbürgermeisterHaken, отходивший 29 сентября 1922 года. (Тот самый, на котором оказалось сразу так много философов). Пароход Preußen, уходивший 14 ноября, принял на борт 17 пассажиров, а с членами семей – 44 человека (среди них три философа: Л.П. Карсавин, И.И. Лапшин и Н.О. Лосский). В качестве сопровождения и на том, и на другом корабле было еще несколько чекистов, сошедших у Кронштадта.

На Николаевскую пристань проводить изгнанников 29 сентября пришли друзья, среди которых и те, кому также предстояло отправиться отсюда в путь через полтора месяца. «Проклятущий» (словами Веры Угримовой) пароход отчалил рано утром. Путешествие проходило легко, в дружеском общении. Несмотря на грусть от расставания с родиной и «увозимого в душе отчаянья», все-таки успели почувствовать себя более свободными. Кроме того, погода была отличная, море спокойное, а завтраки и обеды, подаваемые на пароходе, потрясающими, вкус которых уже давно был забыт.

На третье утро OberbürgermeisterHaken подходил к Штеттину. Пассажиры ожидали, что их будут торжественно встречать соотечественники, представители эмиграции, которую, правда, большинство из них считало уже для себя далекой, «безвозвратно ушедшей в прошлое». Философами «было устроено несколько заседаний, был выработан план речи, которою, никого не обижая, мы отграничивали себя от чуждой нам эмигрантской психологии и излагали наше политическое кредо высланных, но все же граждан, членов живой, а не похороненной России, некоторым образом патриотов».

Выйдя на палубу, всматривались в очертания пристани. «Что-то никого не видно...», – удивленно произнес Николай Александрович Бердяев. «Тонко задуманная и порученная отличному оратору речь, – сокрушался М.А. Осоргин, – пропала даром!» Единственно, кто их встречал – были представители немецкого Красного креста. «После того, как мы сошли с парохода, мой отец очень бодро распорядился насчет перевозки вещей на вокзал», – вспоминала Вера Угримова. Всё имущество погрузили на нанятые три повозки, а сами пешком тронулись за ними следом. Описанием этого шествия, «напоминавшего похоронную процессию», мы начали наш рассказ. Прохожие с любопытством рассматривали чужих, странно одетых людей, ступающих по улицам их города. «Немцы на нас смотрели, как на сумасшедших». А какие-то мальчишки, смеясь, показывали пальцами. «Пока мы ехали по морю и кругом была вода, не было чувства острой разлуки, но когда мы ступили на немецкую землю, стало очевидно: чужбина».

Приготовленную для Штеттина речь не пришлось произнести и по прибытии на Штеттинский вокзал в Берлине, потому что встречающих, кроме сотрудников того же Красного креста, опять не было (не захотели прийти). В воспоминаниях участников событий говорится, что «милые немцы» оказали им неоценимую помощь, заботливо разместив в приготовленных квартирах и комнатах, заранее предусмотрев всё, в чем люди могли нуждаться. Ведь денег практически ни у кого не было, приехали «с грошами в караманах» – каждому разрешили взять с собой не более 50 американских долларов (которые с трудом удавалось купить тогда).

Крупная эмигрантская газета «Руль», издававшаяся в Берлине (редакторы И.В. Гессен и В.Д. Набоков), поместила 5 октября на первой странице сообщение: «Высылка из России», в котором, недоумевая, назвала это событие «гримасой истории». Подчеркивалось, что уважаемые люди высланы, хотя не имели отношения к политике. Высланы без суда, что свидетельствует о том, что в Советской России никто не застрахован от произвола.

22 ноября «Руль» опубликовал большую статью, посвященную приезду в Берлин второй группы, прибывшей из Петрограда на другом пароходе (были поименно перечислены все). «Дебаркадер был переполнен представителями берлинской русской колонии», – писала газета. (Пришли всё-таки!) Пришли также Н.А. Бердяев, С.Л. Франк и другие, кто приехал несколькими неделями раньше. В этой статье газета впервые поведала некоторые подробности предыстории высылки – об арестах, о допросах в ГПУ, об условиях отъезда, о трудностях в получении виз и денег и т.д. Сообщалось также, что обе группы проведут объединенное совещание, сольются в одну и будут объединены одним бюро. То есть, держались поначалу особняком.

Дело в том, что «большая часть эмиграции, – по словам Н.А. Бердяева, – встретила группу высланных подозрительно и недоброжелательно. Были даже такие, которые позволяли себе говорить, что это не высланные, а подосланные для разложения эмиграции». Старая эмиграция, принадлежавшая в основном к так называемому белому движению, категорически, наотрез отвергала другую Россию и продолжала маниакально верить в свой реванш. Встречи с этими злобно настроенными людьми заканчивались не простыми спорами, а громкими ссорами. Конечно, это не значит, что вновь прибывших не слушали, потому что интерес все-таки был. Они выступали. Так, «Руль» сообщил, что профессор П.А. Сорокин по приезде «прочел блестящий доклад о положении в Советской России» на собрании Союза русских журналистов и литераторов, газета привела развернутый обзор этого доклада.

Для всех началась новая жизнь. «Я ходил по Берлину с очень острым чувством контраста разных миров. Я не испытывал подавленности от изгнания, но у меня все время была тоска по России», – вспоминал Н.А. Бердяев. «Угнетение от пятилетней жизни под бесчеловечным режимом большевиков было так велико, что месяца два, живя за границею, мы еще рассказывали об этом режиме и выражали свои чувства, оглядываясь по сторонам, как будто чего‑то опасаясь» (Н.О. Лосский). Никто тогда не знал, что изгнание продлится для них вечно. Вера Угримова вспоминала, что в их семье все считали, что уже через год вернутся на родину. П.А. Сорокин был уверен, что пройдет всего лишь «годика четыре».

Высылка не осталась незамеченной для европейской общественности. Имена и значение высланных были хорошо известны в Европе. Поэтому, например, правительство Чехословакии практически сразу ассигновало сумму на их поддержку и пригласило для работы в свою страну. Этим приглашением воспользовались многие, уехав в Прагу. Другие на долгие годы остались работать в Берлине. Еще кто-то отправился во Францию, в Швейцарию, Англию, США...

Единицам из них довелось-таки снова оказаться на родине. Вспомним здесь крупного ученого-аграрника Александра Ивановича Угримова (1874-1974), который вскоре после войны еще раз был выслан, на этот раз уже из Франции, что кажется невероятным. Одновременно с ним вернулся его сын Александр (р. 1906), который тоже был в 1922-м на том самом пароходе. Он жил и работал во Франции, во время войны участвовал в Сопротивлении, награжден высшим французским боевым орденом. А оказавшись на родине, много лет провел в ГУЛАГе. Стал близким другом и помощником А.И. Солженицына, написал интереснейшую книгу о своей жизни. Но это всё уже другая история. Кстати, еще один ребенок на том корабле, сын Семена Людвиговича Франка Василий (р. 1920), хотя и не вернулся на родину, но прославился, сражаясь с нацистами в составе Британской армии.

Ненужные своему государству, эти люди работали и служили науке по всему миру, оставив след, бесценный и сегодня. Как просто рассуждали советские вожди: «Очистим Россию надолго» – расстреляем, заключим, вышлем. Не станет инакомыслящих в 1922-м, значит – не будет их в России вообще никогда, не появятся больше. Ho они, вопреки и к счастью, появлялись и появляются, потому что жизнь устроена не по-ленински. И об этих людях и их трагических судьбах мы продолжаем помнить.

А весёлое слово – дома –

Никому теперь не знакомо,

Все в чужое глядят окно.

Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке,

И изгнания воздух горький –

Как отравленное вино.

                                 Анна Ахматова

Владимир Воловников (Бохум)

Читайте также:

1. Меморандум Парвуса. Журнал «Партнёр», № 1 / 2006. Автор А. Клеванский
2. 100 лет Февральской революции. Петроград в апреле 17-го.Журнал «Партнёр», № 4 / 2017. Автор В. Воскобойников
3. Время читать. Юрий Слезкин. «Дом правительства». Сага о русской революции». Журнал «Партнёр», № 11 / 2020. Автор Н. Ухова