В движеньи – счастие мое

– А ещё границы, может, на выезд закроют, – равнодушно сказала знакомая. Я поперхнулся. Дело было в сентябре 2022-го. Уже объявлена была мобилизация на проклятую войну, уже во все стороны понеслись стаи убегающих… У меня ситуация странная: годы после университета я прожил спокойно, безо всяких повесток. Военкомат обо мне словно позабыл, я – как шахматная фигурка, пешка, удачно и уютно закатившаяся между половиц истории и в этих партиях не участвующая.

И всё же – у метро полицейские патрули; проходить неуютно, потому что слухи об облавах на всех подходящих по возрасту мужчин. Обидно бояться, тошно, ожидаемо, адекватно...

Мы сидели в московском кафе – я приехал из Петербурга в столицу на несколько дней на день рождения к другу и почти случайно пересекся и с этой знакомицей.

– Ну да, – подтвердила она. – У брата приятель в МВД работает, сказал, что планируют со дня на день закрыть.

Я еле смог распрощаться. Что-то будто щелкнуло в голове: «Израиль, экстренная репатриация». Есть такая компьютерная игра – не помню название, где шарик летает по резервуару; нужно аккуратно отпиливать кусочки от его жилого пространства, чтобы он и не заметил, как будет загнан в мизерный кармашек и уж никуда не денется. Так отпиливались кусочки весь 2022-й, да на самом деле и раньше, гораздо раньше. Как вишневый сад, только вырубают не деревья, а тебя. А я не хочу так. «Я другое дерево».

И как у Шуберта в «Песне мельника»: «Всё дальше, всё дальше…» Я этого проклятого мельника помню с младенчества, когда меня купали, почему-то его напевая, а я орал, как резаный. Никогда не знал остальных слов; ну вот и выучил:

В движеньи мельник жизнь ведёт,

B движеньи!

Плохой тот мельник должен быть,

Кто век свой хочет дома жить,

Всё дома!

Ни один человек – ни друзья, ни родственники не сказали «куда тебя несёт, дурак». И само это вернее другого дало понять, что шутки кончились. Конечно, шок, уговоры собраться и подождать. Но понятно, что если остановиться сейчас, то второй раз так уже решиться будет куда сложнее. Повезло, что именно в этот момент оказался не дома, не с родными. Они повели себя мужественней: за ночь собрали и отправили все нужные документы и какой-то минимум вещей. Я-то в Москве был дня на три, со сменами белья только.

Ночь – в поиске билетов; билеты исчезают быстрее, чем появлялись; цены циклопические, невозможные, смехотворные. На всех не хватало, струились эти потоки людей в Казахстан на поездах, автобусах, маршрутках; уже осаждали очереди Большой Ларс, придумывали самые невозможные пути. В шесть рук искали с трех телефонов. Нашелся билет в Куляб, Таджикистан. Никогда не думал, что там окажусь; понятия не имел про город Куляб. Как подсказывает Википедия – в долине реки Яхсу, у подножия хребта Хазратишох. Из всех таджикских локаций я знал только про Душанбе, да ещё, пожалуй, Памир; стыдновато, что так мало. Однако новейшая история заставляет учить и географию; такой единый курс.

Любимый человек привез мне вещи, приехал со мной в Домодедово; мы с ней обнялись на прощание, не понимая, действительно ли это происходит. А дальше – турникеты. Я выпил сам с собой на дорожку и для спокойствия темного пива в аэропортовом баре, и показалось, что в эту чёрную жидкость уходишь, как в омут или в сон. На пограничном контроле ощутимое напряжение. Все всё понимают. Летит ровно два класса людей: таджики, возвращающиеся домой, и такие же потерянные, как я. Улетающие честно врут про «цель поездки – туризм», ну вот до зарезу вдруг захотелось посмотреть на шпили Самарканда; пограничники честно делают вид, что им верят. В аэропорту играет Knocking on Heaven’s Door.

Наконец, Таджикистан: сухая жара, горы, очень громкие люди торгуются, предлагают менять деньги, ехать в Душанбе и всё на свете, что пожелаешь. Не надо включать vpn, чтоб зайти на сайты, которые в России позакрывали заботливые законодатели; мелочь, ставшая знаком свободы. Еду на машине с каким-то весёлым лихачом, который разворачивается через сплошную, гоняет для кореша за бензином на ближайшую заправку и вообще никуда не спешит. В Душанбе жилья, говорят, уже нет, всё забито прилетевшими. Но окружающая реальность, как сон, уже оказывается ощутимо резиновой, в стиле Дали, и для меня все-таки находится местечко в очень милом хостеле – ковры, дворик с тенью, виноград. Среди гостей – по умолчанию близость, все здесь по одной причине. Многие тоже в Израиль. Горизонт планирования – хорошо если неделя.

Дальше Ташкент (город и, правда, хлебный, жирный вкусный плов, теплая медная осень, то номер в шикарной гостинице, потом кровать со шторкой в капсульном отеле – карты смешиваются и падают, как попало). Стамбул – только впопыхах, в темноте, пролетом. Ночую у двух братьев-близнецов, которые сами недавно приехали из Москвы. Теперь всё вот так – кто-то полузнакомый дал контакты, написал, сговорились… Горизонтальные связи кажутся важней денег. А никакая вертикаль давно уже не внушает доверия. Мы пересекаем границы, но где теперь проходят мои границы?

Вода примером служит нам,

Примером!

Ничем она не дорожит

И дальше, дальше в путь бежит –

Всё дальше!

В Бен-Гурионе желтые стены, как будто аэропорт построили прямо посреди иудейских древностей. Вот как начинается экстренная репатриация; я сворачиваю из туристической толчеи к длинным столам, за которыми первично просматривают документы и подтверждают, что шансы вообще есть. Мне дают сим-карту и вызывают такси до места, которое я укажу. Так начинается «алия» – восхождение, если говорить здешними терминами.

Душой исполненный полёт обрывается довольно скоро – когда я пытаюсь заставить тяжелый механизм репатриации двигаться дальше. Вроде бы надо назначить встречу с консулом. Любые попытки дозвониться до министерства алии – это сначала долгое ожидание под оживлённую музыку, затем попытки объяснить, что я пока не говорю на иврите, а после того, как я объясняю ситуацию – бодрое «мы перезвоним вам через два дня!» Эти «через два дня» растягиваются на недели. В итоге я отправляюсь сам. В приемной душно и огромная, растерянная, вспотевшая очередь. Охранник сдерживает напор местных и новоприехавших, смотрит по спискам, но кому можно пройти дальше, кому нет – решается каким-то мистическим образом. «Такого не было двадцать лет назад! Они нас хотят извести!» – сокрушается какой-то пенсионер в кипе. Мне приходится оставить питерскую застенчивость и вспомнить значение слова «хуцпа». Каким-то чудом проскочив охранника, я узнаю, что ближайшие свободные окошки у консула – в феврале. Сейчас только начало октября, и я решительно не понимаю, как буду существовать до февраля без документов, пособия, возможности снять жилье или работать, а главное – с туристической визой всего на три месяца… Выхожу на деревянных ногах. Вдруг – телефон: «Вам к консулу в четверг!» Наконец-то перезвонили. Неловко и жаль тех, кому действительно придется ждать февраля. В голове вертится из детства, из Рони-Старшего, «Борьбы за огонь» – «В непроглядную ночь бежали уламры, обезумев от страданий и усталости». Кажется, я тоже уламр; деточка, все мы немножко уламры, тринадцатое колено израилево, пятая нога. Я помню про то, что для многих здесь я – не настоящий еврей, потому что лишь по отцу, не по маме и не по галахе. Это создает странное, завораживающее, в чем-то даже приятное ощущение отчуждения: как бы еврей среди евреев, если еврейство по сути своей – это в какой-то мере маргинальность, отделенность.

В четверг раздраженный господин просматривает мой ворох документов – свидетельства о рождении, трудовые книжки, профсоюзные билеты, дипломы, совсем ветхое свидетельство прабабушки о браке – столетней давности… А где подтверждение, что прабабушка – еврейка, – спрашивает он. Девичья фамилия Коган его не убеждает. Я как-то морально уже готов к отказу. – Что мне нужно донести, скажите? Выдержав паузу, он всё-таки даёт добро. «Я так решил. Она вышла замуж за еврея, а в начале двадцатого века это сделала бы только еврейка».

Я даже не чувствую особой радости – а впереди ещё бодание с МВД, есть в списке, нет в списке, есть в другом списке, ждите, ждите, ждите свою очередь, принесите справку, приходите в другой день, мы не знаем, когда. Я окреп на этом ринге и уже учусь давить и кричать, притворяясь местным, пусть по-русски. Хаос создаем мы – новая алия, «тыквенная», как нас прозвали, когда девушка спросила в репатриантском чате, где в Израиле найти тыквенный латте. Старожилы покатились со смеху: слыхали про такое, тыквенный? ... Вообще эти чаты лучше не читать без особой нужды. Будет очень много фраз вроде «Израиль – как зеркало, улыбнись ему и он улыбнется тебе» и «зачем вы приехали в нашу маленькую Страну» – в этом роде.

Улыбаться и быть любезным в учреждении особенно нет сил. Зато я смотрю на многочисленных довольных и наглых котов. Я уже переел хумуса и ищу русские магазины, чтобы вспомнить вкус каких-нибудь там блинчиков с творогом или селедки в соусе. Я смотрю на закаты над теплым морем. Живу в Бат-Яме, русском пригороде Тель-Авива, и море прямо за углом – главное, что здесь есть. И коты. Если поехать в парк Яркон – там водятся удоды, египетские черные гуси и совсем не злобные шакалы. Рядом – уютный буржуазный Рамат-Ган, а ещё есть довольно шикарный, с новыми зданиями Ришон-ле-Цион, и сонная Петах-Тиква, про которую местные почему-то шутят, что её не существует.

Чаще я езжу в Тель-Авив, который ничего общего со всем остальным Израилем не имеет: это какой-то футуристический киберпанковский город, где под офисными небоскребами теснятся на улочках бары, в которых, такое ощущение, не кончаются кутежи. Я хожу в гости к своему израильскому другу, художнику Ори, который с семьей празднует шаббат – не столько из религиозных чувств, сколько из любви к традиции – и еще потому, что это хороший повод собрать друзей в пятницу вечером. Не спрашивай, можно ли прийти, – объясняет мне Ори, – наоборот, говори, если прийти не сможешь. Приехавшие из России тоже встречаются, знакомятся, и иногда это тепло, а иногда почему-то тяжело: у всех, похоже, одинаковая травма и силы не всегда есть. Но и обнять друг друга им в чем-то легче. А когда знакомишься с украинцами, не можешь не испытывать вину перед ними, настоящими беженцами, и благодарность и смущение от их дружелюбия. А такие, как я – нас просто снесло хаосом истории, еще скажи спасибо и держись.

Вертятся, пляшут жернова,

Вертятся.

Кажись бы – им и не под стать,

Но ведь нельзя от всех отстать –

Нельзя же!

Я держусь и постепенно все-таки прохожу лабиринт алии, эту мистерию, инициацию. Теперь у меня есть и настоящий паспорт «теудат зеут», и удостоверение нового репатрианта, и банковская карта, завести которую было отдельное приключение (и здесь почему-то все пользуются кредитками), и сим-карта, и даже за святым граалем, который зовется «даркон», загранпаспорт, я отправляюсь – на другой конец страны, через пустыню, в самый Эйлат, потому что там можно податься быстрей всего. И почему бы не съездить? Сначала пустыня, едешь мимо Газы и думаешь о жизни там, а потом такой крутой извилистый путь вниз, как в ад, но это автобус спускается к Мертвому Морю, а за ним в жарком тумане горы Иордании. А Эйлат – какой-то маленький и обшарпанный, не то чтобы роскошный курорт, и стоит посреди пустоты, как на Луне. Солнце печет, как костер.

В это время на севере, в Тель-Авиве, зима, и ураган «Барбара» сбивает с ног стеной ветра и дождя, и в пустыне уже потоки воды сносят машины и людей, и, конечно, это самое время поехать в и без того вечно-холодный Иерусалим, чтобы под Яффскими воротами пытаться спрятаться среди паломников от холода и воды…

Несмотря на злую природу, весь остаток зимы и начало весны площади Тель-Авива заполнены протестующими – осенью к власти пришло правоконсервативное правительство Нетанияху, и теперь левые, либералы, светские люди возмущены судебной реформой, которая, они считают, может убить демократию в Израиле. Я тоже выхожу несколько раз, и дождь превращает всех в одно целое, блестящее, мокрое существо под чешуйками разом раскрытых зонтиков. Бастуют бешено, страстно, кричат, поют песни, и уважаешь эту страсть, и осознаешь, насколько хрупки эти свободы, которые вроде бы неотъемлемы. Смотришь на них, как опытный житель страны, потерявшей всё, но, может, и не даёт это никакого права на превосходство опыта. Впрочем, здесь свои проблемы, своя рознь, своя бесконечная война, и когда неизбежно начинают лететь ракеты из Газы и начинает орать сирена – мы подскакиваем, в чем были, выбегаем на лестницу – там считается безопасней. Бомбоубежище заперто, ключи у управдома – «ваад байта». Местные, впрочем, почти не реагируют – статистика вещь упрямая... Слышны негромкие далекие «бум» – ракета куда-то рухнула или её сбил «Железный купол». Мне трудно заснуть потом, ждешь, что снова начнется. Я думаю о тех, кто ранен и погиб в городах рядом с Газой, в самой Газе – и о тех, кто в Украине… Как будто есть в этом минимальная справедливость: ощутить хотя бы отдаленно такое же.

Я никак не могу начать учить иврит, потому что, кажется, это будет значить окончательный разрыв, принятие факта, что я здесь надолго, навсегда. Кто-то уже окуклился, вылупился и с удовольствием осваивает здешнее громкое, жаркое, тесное пространство традиции, языка, веры, истории. А я не знаю ничего, и от этого даже легко и грустно. Это всё ещё похоже на сон, скользящий слишком быстро, чтобы разглядеть подробности.

Движенье – счастие моё,

Движенье!

Прости, хозяин дорогой,

Я в путь иду вслед за водой –

Далёко!

Федор Дубшан (Петербург-Израиль)

Читайте также:

1. Обзор независимых каналов России. Журнал «Партнёр», № 5 / 2023. Автор Н. Ухова
2. Свободное пространство. Журнал «Партнёр», № 12 / 2022. Автор Н. Ухова
3. «Дорогие» россияне, кто виноват?Журнал «Партнёр», № 3 / 2023. Автор М. Беленькая