Вечера с Владимиром Войновичем. Вечер четвертый

Начало – в №№ 2, 3, 4 за 2017 год

 Майя Беленькая (Мюнхен)

О папе и маме, образовании, самовоспитании и, конечно же, о литературе

– Владимир Николаевич, читатели знают про ваше иронично-саркастическое отношение к жизни. Это вы в себе воспитали? Мальчиком вы, наверное, были не таким.

–Я был ехидным мальчиком. Вот помню, например, что когда я учился в четвертом классе сельской школы, учительница читала нам политинформацию по утрам. Читает из газеты: «Стокгольм передает: В Румынии происходят такие-то события». Почему Стокгольм? Потому что идет война, информацию напрямую из Румынии получить невозможно, и стокгольмский корреспондент в Румынии сообщает, что там происходит.

И вот она читает, а я ее спрашиваю: «Клавдия Николаевна, а где этот Стокгольм?» А она говорит, что в Румынии... И я очень рад был, поскольку знал, что Стокгольм – не в Румынии.

Так что, наверное, у меня было такое с детства.

– Это в маму или в папу?

– Пожалуй, не в маму и не в папу. Папа мой оказался таким идеалистом, который гораздо больше меня верил во всё хорошее, в прогресс. Он был сторонником полного равенства и говорил, например, что он хотел бы, чтобы сын каждого дворника мог стать профессором. При этом про меня он думал, что мне надо получить трудовое образование. И не считал, что я тоже могу стать профессором. Он остался таким идеалистом-народником. Не коммунистом. В партии был какое-то время, а потом его посадили, а когда он вышел, то сказал, что он правильно сидел, потому что был союзником преступной организации КПСС. ВКП(б) – она тогда называлась.

– Если продолжать про воспитание, то это всё, как мне кажется, издержки советского времени. Детей особенно хвалить было не принято. Мои родители тоже считали, что все наши друзья – молодцы, а у нас с сестренкой – никаких способностей.

– Значит, ваши родители похожи на моих. Что редкость. Обычно еврейские родители считают, что их дети – гении. Но моя еврейская мама всегда говорила: «Я знаю, что ничего такого в моих детях особенного нет». Я долго тоже так думал. А потом просто взбунтовался. И против родителей, и против себя.

– Но всё-таки родители на вас повлияли?

– Дело в том, что мои родители были очень бедные, поэтому я и начал в 11 лет работать в колхозе. А потом уже и на заводе. И армию тоже прошел. И мои родители не очень заботились о моем образовании. Я вообще, к сожалению, мало учился. Всему хорошему во мне, как говорил Горький, я был обязан книгам. Много читал и как-то самообразовывался.

Но, конечно, и отец на меня очень сильно повлиял. Я похожих на него людей не видел никогда. Он был просто стоик, аскет. Вегетарианец. Не ел ни мяса, ни молока, ни сыра. Не носил ничего кожаного, и не потому, что берег здоровье, как нынешние вегетарианцы, а потому, что был убежден, что люди как старшие братья должны оберегать животных. Кроме того, он считал, что жить надо скромно. Практически в бедности. Ничего лишнего. У него была пенсия шестьдесят рублей, и он был уверен, что этого достаточно. А когда ему как ветерану войны добавили к пенсии 15 рублей, так он всё норовил побежать и сдать государству эти деньги. Считал, что они для него лишние. Правда, когда он заболел, он не знал, что я бегал, кому-то платил деньги. А если бы узнал об этом, то отказался бы от лечения.

Такой вот человек. При этом думал всегда о других. Больше, пожалуй, чем о своих детях. Сестренку мою младшую он очень опекал, а меня готовил к спартанской жизни. Как раз из литературы примеры приводил. Говорил, что князь Святослав спал, положив под голову седло. А Наполеон вообще спал на шинели и только четыре часа. Любил повторять: «Хлеб да вода – молодецкая еда». Считал, что если у человек есть хлеб – значит, есть всё, что нужно. В общем, готовил меня к суровостям жизни. Чтобы я мог жить в пустыне. И научил меня этому. Я в пустыне уже мог жить. Но как вилку держать – научился позже.

– Может быть, важнее то, чему он Вас научил, а не то, как вилку держать?

– Нет. Я очень жалею, что не получил хорошего образования. Это мне сильно мешало в жизни. Возможно, у меня были какие-то способности помимо литературных – я не знаю. Я очень любил физику, и если бы я получил образование, то вряд ли стал бы писателем. Я бы стал физиком. А может быть, даже хорошим физиком.

Помните анекдот про Рабиновича, которого спрашивают, умеет ли он играть на скрипке. На что Рабинович отвечает: «Не знаю, не пробовал». Над этим смеются; однако, чтобы понять, умеешь ли ты играть – надо попробовать. А вот я чего-то не испробовал. Потому что у меня просто не было возможности. Приехав в Москву в возрасте 24-х лет, я не знал ничего: ни музыки, ни театра, ни оперы, ни балета. Теперь я бываю, конечно, на музыкальных концертах, но это во мне не привито. Меня просто приглашают и я иду. Слушаю – и получаю удовольствие. Но так, чтобы слушать музыку самому для себя... Нет, к сожалению. И так во многом. Поэтому какую-то ущербность я чувствую. Если бы я получил нормальное среднее и высшее образование – это бы не помешало.

– А с другой стороны, может быть, вы Чонкина бы не написали. Стали бы таким рафинированным интеллигентом. А кто бы Чонкина тогда бы придумал?

– Знаете, когда я приехал в Москву, я ходил в литобъединение «Магистраль». Я увидел, что они там все такие образованные, всё знают. И я переживал, куда же я попал, такой необразованный. А потом я присмотрелся, послушал их сочинения... И понял, что мне это не нравится. И я всё думал: как же так – такие образованные и так плохо пишут? Потом я понял, что все-таки у меня есть образование, которого у них не было. К 25 годам у меня был уже очень солидный жизненный опыт. Ведь Горький не зря назвал свою книгу «Мои университеты». И у меня тоже были «мои университеты». Чонкина бы я, конечно, не написал, если бы не работал в колхозе и не служил в армии.

– Владимир Николаевич, я больше всего люблю ваш роман «Автопортрет». Он кажется мне очень честным. Без малейшей капли самолюбования. Только вы там родителей своих мало хвалите.

– Я их хвалю. Я их очень люблю. И не упрекаю их. Дело в том, что я считаю, что они были не правы, но это не значит, что я их не люблю. Я и маму, и отца очень уважаю.

Отец был образованный и умный человек. Хотя формально у него тоже не было никакого образования: просто читал много и способный был. И мама тоже умница была. Кстати, не знаю, почему мама думала, что у нас с сетрой никаких способнотей нет. Ведь она сама была очень способная. Окончила институт с отличием, обожала математику. И знания ее были гораздо выше того уровня, который необходим учителю математики. При нашей бедности она бесплатно дополнительно занималась с учениками, готовя их для поступления в лучшие вузы Москвы. И они, из провинции, но поступали.

Мои родители были очень хорошие люди. Просто они прожили тяжелую жизнь. Я уже был писателем, зарабатывал хорошо, а отец из своей пенсии по три рубля откладывал на черный день. Со мной был строг, просто потому что боялся, что я буду белоручкой и с этой жизнью не справлюсь.

– Вот и ответ на вопрос, кто на вас повлиял в человеческом плане. Это ваши папа и мама.

– Ну да... Хотя литература тоже влияла на меня. Дух литературы в целом. Кстати, я никогда не пытался брать пример с положительных героев – больше любил отрицательных. Но и через них – литература передавала какие-то гуманистические идеалы.

Зато мама моя была большим романтиком. Очень много читала. Особенно – из жизни замечательных людей. Любимый ее герой – Симон Боливар, легендарный борец за освобождение испанских колоний в Америке. В какой-то книжке ЖЗЛ мама прочитала, что Боливар часто повторял: «Давши слово – держу». И мама, если что-то обещала, говорила по-испански, как там было написано русскими буквами: «Тенго уно палабре». Она не знала испанского языка: просто ей нравилась эта торжественная фраза. Так что мама тоже как- то повлияла. Но отец – больше. И литература, конечно.

– А какая детская книжка была любимая?

– Я научился читать лет в шесть. Первая книжка, которая на меня произвела впечатление и после которой я вообще стал читать, это «Школа» Гайдара. В девять лет я ее прочел. Я, кстати, рассказал об этом в «Автопортрете». Прошло много лет, и когда я уезжал из Союза (мне было 48 лет), я стал разбирать какие-то книжки. И мне попалась эта же «Школа». Я взял и думаю: «Наверное, теперь не понравится». Открыл – и оторваться не мог.

– «Городок наш Арзамас был тихий... – я запнулась, а Владимир Николаевич продолжил…

– «…весь в садах, огороженных ветхими заборами. В тех садах росло великое множество «родительской вишни», яблок скороспелок...» Я до сих пор помню.

– А что-то у вас есть любимое, то, что вы перечитываете?

– Чехова перечитываю. Гоголя. Зощенко время от времени. И без конца – прозу Пушкина. «Капитанскую дочку» читал раз пятьдесят.

Тут я вспомнила замечательного российского писателя и литературного критика Самуила Лурье: «Каким бы одиноким ни чувствовал себя человек, он всё-таки не сойдет с ума и не махнет на жизнь рукой, пока перечитывает «Историю одного города» и «Капитанскую дочку». От морока бессмыслицы, от густопсовой государственной лжи эти два сочинения помогают».

И дальше важное: «Пока в России разрешают свободно читать Пушкина – будем верить, что потеряно не всё».

Наверное, оптимизм Владимира Николаевича – еще и отсюда. Всё-таки хорошо, что у нас Пушкин есть.

P. S. Так хотелось после этого добавить: и Войнович тоже. Но вспомнила, что пафоса Владимир Николаевич не выносит. Посмеется надо мной – да и только. Впрочем, подумала, что против фразы: «Хорошо, что у нас вообще есть такая прекрасная литература, которой писатель Войнович, впрочем, как и все мы, обязан» – Владимир Николаевич бы не возражал. Будем считать, что так я и закончила.