Максим Диденко: «Я перестал переживать и стал работать»

В июне в Боннском оперном театре прошла премьера оперы Гии Канчели «Музыка для живых» (MusikfürdieLebenden) в постановке режиссера Максима Диденко (см. «Партнер», № 5, 2025). После вторжения России в Украину Максим Диденко, как и многие другие люди культуры, покинул родину и оказался за её пределами. В недавнем прошлом российский, а сегодня уже один из ведущих европейских режиссеров, он работал с московскими театрами первого ряда: с «Гоголь-центром», с Театром Наций, с Театром на Малой Бронной, Театром на Таганке, Театром им. Ермоловой, Новой сценой петербургской Александринки и других. До 2022 года он много работал также в Германии; а после 2022-го успел поставить в Европе несколько спектаклей, сразу ставших заметным явлением в ее театральном пейзаже.

О том пути, что пришлось пройти Максиму Диденко за три года после февраля 2022-го, и о том, как живёт российский театр в условиях эмиграции, мы поговорили с Максимом после боннской премьеры.

– Дорогой Максим, как начинались для Вас эти три года странствий?

– Перед самой войной в Берлине я репетировал в Deutsches Theater спектакль «Мы» по Евгению Замятину. Написанный 100 лет назад, он актуален и сегодня. Это был конец «ковида». Работа шла тяжело. Репетировали в масках. Актёры то и дело выпадали из-за карантина. А ровно 24 февраля – не поверите! – в Москве у меня должен был быть небольшой перформанс, и я поехал туда на один день.

Естественно, перформанс не состоялся. Я должен был вернуться в Берлин. Но небо закрыли. Из Москвы самолеты больше не летали. Мысли в голове мешались. Ужасные события. Что нас ждёт – непонятно. Но нельзя впадать в отчаяние, нужно действовать. Тогда я улетел в Питер. Из Питера на последнем самолете 3-го марта – в Дубай. А оттуда уже в Берлин. И – начались мои скитания. Спектакль «Мы» в Берлине отменили.

– Потому что русская культура вызывала тогда настороженность…

– Спектакль отменили, время было потеряно, денег нет. Жил сначала в квартире у одного немца-галериста. Ютился потом с женой и котом у других друзей-немцев. Тяжело было, если честно.

– Долго тяжелый период был?

– Да, так он ещё и не закончился… Мы были растеряны и совершенно не понимали, что делать. Хотели сделать читку в поддержку Украины, но украинские ребята отказались с нами в одном событии участвовать. Первое время казалось, что театр теперь никому вообще не нужен, а нужна помощь людям. Я занимался в основном гуманитарными делами. Собирал подписи, писал письма, составлял списки для помощи, помогал коллегам российским уехать – с визами гуманитарными...

– Получалось?

– До некоторой степени. Помогало ещё то, что я член Саксонской Академии искусств. Это вызывало доверие. Брал в долг, до сих пор ещё эти долги возвращаю. На телефоне сидел часов по 10-12 в день. Придумал фантастический проект для уехавших россиян под названием «Цифровое государство» – глобальную платформу со своей валютой, законами и так далее… Но общее и целое никак не слепливалось.

– А театр как будущее, как проект в голове возникал?

– Я тогда не думал про театр. Я думал про своих близких, про друзей, про семью, про свою жизнь. Разные были мысли в состоянии аффекта, не хочу даже их сейчас произносить. Был шок, ждали атомный взрыв и апокалипсиса, и думать не очень хорошо получалось, поэтому всякие утопии и возникали. В какой-то момент я очнулся и осознал, что у меня нет документов, нет дома, не получается заниматься этим утопическим гигантским проектом. В марте устраивался грузчиком разгружать квартиры умерших людей, 10 евро в час. ...Это было, кстати, тоже интересно.

– Но потом стало легче?

– Да, помогло, когда я вернулся в Дрезден. Там мы с Павлом Семченко, художником, актером и моим другом, выступали на улице в спальном районе между трамвайной остановкой и входом в супермаркет. Это был перформанс, в котором мы показывали, как два близких человека противоборствуют друг с другом, и борьба идёт настолько долгая и жестокая, что оставляет кровавые следы. Пели «Солнечный круг, небо вокруг». Публика собиралась, смотрела на нас. Пенсионеры немецкие, бомжи, дети... Подходили все к нам, говорили сочувственные слова. Они нас понимали. В смысле наши чувства, переживания – то, что с нами происходит. Сигареты дарили, деньги на пиво. И как-то отпустило.

– Надо было, значит, выходить к людям, чтобы полегчало…

– Похоже на то. Потом поехал в Тель-Авив к Лене Крейдиной (художественный руководитель Театра Гешер – ред.), там появился замысел «Саломеи».

Потом сделали мы спектакль «Последнее слово» в Maxim Gorki Theater в Берлине, построенный на монологах женщин, осужденных в России. Идея пришла в голову Алисе Хазановой (знаменитая актриса, режиссер, дочь Геннадия Хазанова – ред.), когда она сидела в книжном магазине, еще в Москве, еще в марте 22-го года. А теперь она живёт в Лондоне, и мы вчера с ней виделись. Алиса позвонила Анне Наринской (московский театральный критик, теперь живет в Берлине - ред.), которая собрала документы, тексты обращений к суду женщин, которых судили по политическим мотивам в последние годы, и сделала эту композицию. Сыграла всех женщин Алиса Хазанова. У нее, кстати, прекрасный английский – а спектакль на английском языке.

Этот спектакль мы делали очень сложно, потому что не было денег. Вообще. Соскребали в разных местах. Фонд, на который мы рассчитывали, нам отказал, мы нашли деньги у частных лиц, просто у друга нашего. Работали мы все совершенно бесплатно, а театр бесплатно дал площадку и техников. Было непросто. Это очень травматичный спектакль, но очень важный. Необходимо, чтобы эти слова звучали. Когда началась война, нам не хватало слов, чтобы что-то произнести. А монологи этих женщин дали нам эти слова. И важно, чтобы зрители смотрели его и понимали, особенно европейцы, почему мы вынуждены уезжать из России.

– Что именно понимали?

– Что это трагическая история с русским человеком, что он не может высказаться, не может он выйти на уличный протест, чтобы сохранить театр, скажем… Это трагедия русского народа: мы не получили прививки демократии, мы не знаем, как влиять на политику в своей стране… Мы слишком много лет жили в тоталитарном обществе. Вот сейчас я делаю то, что я и могу делать – созидать живое, антивоенное… Очень важно, что можно говорить то, что думаешь, что заниматься можно своей профессией…

– Резонанс у «Последнего слова» был большой, и зал набивался битком народом…

– И я как-то встал на ноги. До этого я всё-таки ходил криво. Да, годик тот выдался у меня непростой. Я как раз и женился…

– Давайте здесь расскажем про «DEREVO», чтобы было понятно, почему в Дрезден потянуло… И потом, это же Ваш бэкграунд, он базовый для Вашего творчества…

– Театр пантомимы «DEREVO» (был создан в Ленинграде в 1988 году Антоном Адасинским, получил множество наград на международных фестивалях, с 1995 года группа работала в Дрездене - ред.) – театр, где вместо слов – движение. Мой дядя-актер в Омске был вдохновлён Вячеславом Полуниным, который дал новое дыхание этому направлению. Благодаря Полунину в СССР возникла мода на пантомиму. Я интересовался этим бессловесным искусством и клоунадой ещё в Омске, а затянулся в этот театр, когда учился в Петербурге, ещё в 2005 году. Мы с моим другом Ромой Габриа занимались такими экспериментами. Не закончив институт, я поехал с ними в Дрезден, и мы сделали тур по немецким городам. Мне было 24 года.

Я всю жизнь стремился к международному такому пространству. Много читал, был фанатом Бродского. Потрясли «Диалоги с Иосифом Бродским» Соломона Волкова. Примерял на себя все эти «тяготы» эмигрантской жизни. «DEREVO» давало возможность видеть мир и работать везде. В Тайване, Корее, Эдинбурге, по всей Европе. «DEREVO» научило и приучило ко многому. Репертуарный театр, видимо, не соответствует моей природе…

Я учился у Григория Козлова…

– Прекрасный знаменитый российский режиссёр старшего поколения…

– Да, Григорий Михайлович – большой режиссер, прекрасный мастер. Мы с ним часто созваниваемся. Потом он был худруком в ТЮЗе, и я у него играл тоже… Григорий Михайлович – большой учитель. Он научил меня фантазировать в театре, любить компанию тех, с кем ты занимаешься театром… Но потом я понял, что репертуарный театр – это не для меня. Работать долго в одном месте для меня – пытка. Влекло разнообразие и многообразие мира. Хотелось попробовать себя в Европе. У меня были разные проекты.

В Карлсруэ я ставил оперу Альбана Берга по пьесе Г. Бюхера «Войцек». Это 20-й был год. Мы срепетировали уже всё-всё. И тут накануне премьеры объявляют карантин – театр закрыли. Трагическая ситуация… В итоге это всё случилось только через три года. Удалось собрать певцов, удалось довести дело до конца, несмотря на все трудности. Премьера состоялась.

Но заделы пригодились, проекты заработали. Состоялся спектакль «Замок» Кафки – это в Schauspielhaus Dresden. Покатились многие из заделов. «Белая фабрика», пьеса Дмитрия Глуховского (это о еврейском гетто в польском городе Лодзь, судьбе еврея, пережившего Холокост и пытающегося забыть теперь те ужасы и построить новую жизнь в Америке – ред.) Мы переписывали ее 11 раз, довели в итоге до желаемого результата, и под нее я получил сцену в Лондоне, в новом театре Marylebone Theatre, в «Доме Рудольфа Штайнера». Там сейчас будет у нас Саша Молочников – привезёт свою «Чайку» из Нью-Йорка.

– Секундочку. Давайте добавим. «Белая фабрика» по пьесе Дмитрия Глуховского получила премию The Offies Awards в трех категориях: лучшая постановка, лучший видео-арт и лучшая сценография. То есть, иначе говоря, Ваш спектакль был признан лучшим спектаклем Великобритании. Здорово же! Поздравляю! Тяжелый спектакль, тема тяжелая.

– Ну да, без оптимизма, к сожалению… Но вот смотрите: пришла бабушка на спектакль, которая была ребенком в этом гетто и выжила. К ней после спектакля подходит наш актёр и говорит: «Ой, Вам, наверное, было так тяжело смотреть это». А она говорит: «Да ты что, это же просто спектакль!». Очень веселая бабулька – 96 лет, до сих пор курит.

 После «Белой фабрики» я взялся за «Кремулятор» Саши Филипенко. Филипенко прислал мне этот текст ещё до публикации. Я хотел сначала с немецким актером в главной роли ставить, т.е. чтобы он играл Нестеренко, но когда в Берлине я познакомился с Максимом Сухановым, понял, что лучше него быть уже никто в этой роли не может.

 Я хотел сделать этот спектакль и на немецком, и на английском. Но возникло ощущение, что важно сделать его на русском. По-настоящему этот спектакль будет понятен только русскому человеку. Он основан на истории белогвардейца, прошедшего весь путь эмиграции. Он воевал в войсках Деникина и в итоге оказался в Константинополе, потом жил в Белграде, в Софии, в Берлине, в Париже. Потом поучаствовал в политическом убийстве, чтобы вернуться на родину. Там женился на дочке какого-то генерала, чтобы прикрыть тылы. Днём он официально сжигал трупы членов элиты, а ночью – трупы тайно расстрелянных заключенных, и так в течение почти 20 лет.

Мне кажется, что важно по-русски такие вещи говорить.

– А кому говорить? В России не услышат же…

– Довольно много россиян уехало в разные места. И с помощью этого спектакля мы хотим передать людям своё послание. И мы сейчас возим этот спектакль по Европе. Везде аншлаг… Но вот в Прибалтике не хотят ничего на русском языке. В Молдове побоялись острополитической темы…

– Но это же 30-е годы!

– Грустно всё это. Мне важно было сегодня это сделать. И об этом подумать. О том, как колесо истории крутит человечество, как перемалывает его. Мы живём на рубеже, на цивилизационном сломе. Поэтому даже к мысли о смерти важно привыкать, мне кажется. Но не унывать и не падать духом. Сложно поверить, что повторяется абсолютно то, что происходило сто лет назад, в смешной и довольно жуткой форме одновременно. Когда три года назад я читал этот текст, у меня было одно ощущение – совпадения реальности. Сейчас – другое. Страшно подумать, что же будет дальше.

 И как сильно этот спектакль попадает во время! И восприятие его, и отношение к смыслу его у публики меняется. И к эмиграции, к войне отношение людей меняется… И всё это за такое короткое время: книга написана в 23-м году, спектакль в 24-м… И ещё что интересно. Раньше он казался страшным – сидели в зале, как на похоронах. А теперь много смеются. И хлопают очень часто. Суханов скажет реплику – и хлопают. (О книге Саши Филиппенко «Кремулятор» мы писали: «Партнёр», № 8, 2023 год – ред.).

Нам надо быть готовыми к любому повороту. Сейчас мы находимся ещё в свободном пространстве, но оно сжимается. И до какой степени оно сожмется, сложно представить. Но сжимание это я ощущаю довольно-таки ясно. И ещё, конечно, в высшей степени занимательно, как война меняет контуры мира. Не только географические границы, но и в плане культурных и человеческих.

Вот у меня там же, в «Белой фабрике», играл актер, еврей. У него отец, будучи ребенком, носил желтую звезду в Австрии и в 1939 году каким-то чудом им удалось уехать в Великобританию. И вот там они уже как граждане Австрии тоже два года жили в лагере. Там они были евреи, а тут – нацисты. Вот я и думаю: кто знает, как оно всё еще повернётся...

Когда я взялся за «Замок» Кафки в Schauspielhaus Dresden, я слушал лекции еврейского раввина о значении этого произведения. Царство Божие наступает, но невозможно туда попасть… «Замок» – большая сложная работа, монументальная, разговор о реальности сегодняшней переводим и в плоскость философскую. Важным мне кажется от темы войны уходить, нельзя же всё время ковыряться в ране... Я подумал, что все мы сейчас находимся в таком ожидании катастрофы, что важно, чтобы люди получили что-то хорошее. Надо взлететь над темой. И Кафка – подходящий автор для этого. Лекции еврейских раввинов очень точно всё подсказали.

Потом я поехал в Тель-Авив продолжить работу над «Саломеей» Оскара Уайльда. У нас уже был договор с прекрасной Леной Крейдлиной. Но случилось 7 октября, и репетиции были отменены.

Зло возникло в одном месте, и всё поехало, всё в мире перекосилось. И уже непонятно, где теперь проходит линия фронта. Как мы видим, всё везде становится сложнее и сложнее. Толпа людей пытается этот мир разрушить, а мы должны что-то делать в противовес…

Да, так вот, вернулись к репетициям «Саломеи». И это был счастливейший процесс! Израильские артисты – сумасшедшего таланта люди, потрясающие совершенно! Произведение это непростое. Один сюжет чего стоит – отсекновение головы Иоанна Крестителя! Время действия – первый век. А вот место действия – оно ведь было прямо там, где мы репетировали! Это, конечно, потрясает. Пьеса Оскара Уайльда вызвала скандал в XIX веке, а потом уже она стала классикой мировой культуры. Скандал был и у нас. Знатоков того, как всё происходило там и тогда, и на самом деле, оказалось достаточно среди израильских зрителей.

Потом я ставил в Манхайме «Ночь в Лиссабоне» Ремарка. У меня тогда жизнь складывалась так: премьера – ночной перелет – утром первая репетиция. Без паузы. У Ремарка люди бежали от войны вдвоем. А потом жена главного героя умерла от рака. И он перестал бежать. Потому что от себя не убежишь. Поэтому надо стараться не падать духом и наслаждаться жизнью. И работать много. Какие испытания нас ждут, мы не знаем. Убежать от войны тяжело. Я попытался сделать этот спектакль в эстетике Боба Фосса, такой мюзикл в стилистике «Семнадцати мгновений весны». Получилось интересно. А играли мы это всё в кинотеатре бывшей военной американской базы, которая закрылась в 2009 году.

Жить в поворотные моменты истории тяжело. Нам вот «повезло».

– Жизнь на колесах, жизнь между самолётами – а это разве не тяжело?

– Да у меня образ жизни особо не поменялся. Я всю жизнь ездил, ставил, в том числе в Европе. Ситуация поменялась, а стиль поведения остался тот же. Я вожу с собой команду свою. Создаю рабочие места для беженцев – своих друзей.

Весь мир в кризисе. Но, во всяком случае, тут я физически ощущаю свободу. Когда я жил то в Дрездене, то в Петербурге, всякий раз, когда я возвращался в Россию, у меня было чувство, что на меня надевают какую-то кольчугу. Все должны ходить в шлеме – и я тоже. Ощущение небезопасности было физическое.

– По России не скучаете?

– По местам не скучаю. По людям скучаю. А так – я же работал в театре «Дерево». Мы там очень много занимались обнулением личной истории и безумно много путешествовали. Поскольку я там провёл пять лет, то натренировал в себе чувство свободы бродячего артиста и космополита безродного. Так что я нигде себя не ощущаю дома, но и нигде себя не ощущаю чужим.

– Что ещё в планах?

– В Лондон 30 сентября мы привозим спектакль «Саломея». Это очень волнующая история – как в Лондоне примут израильтян… Потом опера «Снегурочка»Римского-Корсакова. При этом это не мое предложение, а дирижёра. А он – англичанин. Это я говорю о том, что уже подписано, т.е. точно будет. «Золотой петушок», тоже Римского-Корсакова.

То есть, интерес к русской культуре в мире налицо.

 Как-то я стоял с одним англичанином, и он сказал: «Ты знаешь, нас эти годы кормили таким плохим отношением к русскому, что мы и не смотрели в эту сторону. А сейчас вдруг все как проснулись – и мы все пересматриваем это своё отношение к русской культуре и прекрасные открываем для себя вещи в ней».

У меня есть оптимизм по отношению к будущему. Наша миссия – созидать, строить, беречь, связывать разорванные концы, быть. Война – это разрыв связей. В этом смысле культура – более тонкий инструмент, чем политика. Не такой безапелляционный.

– Уверена, что да.

– Спустя год, наверное, я сообразил, что мир, в котором мы живём, выглядит вот так. И можно испытывать чувство вины, посыпать голову пеплом, уйти в депрессию и лежать в углу. Сначала это было понятно и простительно. Но сколько можно переживать? От переживаний мир не изменится – только от поступков. Собственно, это мой рецепт. Я перестал переживать и стал работать.

Мне кажется, что проблема-то сейчас гораздо глобальнее, чем просто Россия. Разломы в мире значительно масштабнее.

– Могли ли мы что-то сделать, чтобы войны не произошло?

– Мне кажется, мы сделали всё, что могли. Просто то, что мы делали, не работало, а больше ничего было сделать нельзя.

Наталия Ухова (Бохум)

Читайте также:

1. «Музыка для живых»: антивоенный спектакль Максима Диденко. Журнал «Партнёр», № 6 / 2025. Автор Н. Ухова
2. Кирилл Серебреников в Дуйсбурге. Журнал «Партнёр», № 9 / 2024. Автор Н. Ухова
3. Время читать. Роман Саши Филиппенко «Кремулятор». Журнал «Партнёр», № 8 / 2023. Автор Н. Ухова