Темы
Oксана Козак
Как я училась рисовать
Память сохранила маленький школьный эпизод, как папа доказывал учительнице рисования, что мой рисунок очень хорош и не заслуживает двойки. Он махал перед ее носом вырванной из альбома бумажкой с изумительно красивой красной «двойкой» в правом углу.
Рисунок разделил со мной все радости и горести до сегодняшнего дня. Он сохранился чудом.
На желтой страничке трехглазые гиганты с разным количеством пальцев на руках и ногах враждебно таращатся на того, кто держит в руках рисунок. Где-то внизу ковыляют автобусы с квадратными колесами, а дома с кривыми окнами могут поместиться в заднем кармане брюк. С неба свисают деревья, а где-то далеко хищно кружат птеродактили. Тогда я увлекалась мезозоем, динозаврами, а еще – инопланетянами, призраками и всем тем, что хоть каким-то образом родственно вышеперечисленному. Да, еще я нарисовала синим карандашом крик птеродактилей в виде треугольников разных размеров.
Я спокойно стояла рядом с папой. Если он считает, что рисунок хорош, то никакие двойки не смогут меня переубедить.
Это было очень давно, может быть, в позднем средневековье. Может быть, и раньше. Но папина вера в мой талант вела меня вперед, вернее, тянула за руку изо всех своих сил.
Я возвращалась к рисованию какими-то спазмами, время от времени, это был бег на короткие дистанции. Чтобы не расслабляться и держать себя в тонусе, я находила студию или учителя и самоотверженно высиживала несколько часов после работы, иногда прочно застревая в собственной усталости, как моллюск в раковине.
В советские времена всё было проще. Студии были бесплатными, достаточно было прийти и записаться. Когда учеба стала привязываться к деньгам, возможности сразу стали мизерными.
В студии при заводе «Большевик» учитель задавал интересные темы: нарисовать «страсть», или «силу», нарисовать «безысходность» или «красоту». Мы старались. Горшки и живая натура были обязательными составляющими на уроках, а домашние задания – необычными и привлекательными. Учитель хвалил мои рисунки, подробно рассказывал свои впечатления, но я была критична к себе самой. Я перестала ходить в эту студию, потому что сменила место работы.
На вечерних курсах в Академии художеств мы рисовали гипсовые части человека. Мне лучше всего удавался череп. А вся группа вместе с учителем обращала внимание на то, как улыбался мой нарисованный череп. Всё время по-разному. Его улыбка была то грустной, то застенчивой, то просто счастливой.
После долгого перерыва я нашла на страничке репетиторов адрес художницы, которая закончила Академию и решила подрабатывать учителем. Она жила в центре. Меня удивила почти пустая квартира и стены, выкрашенные так, как будто не совсем трезвый дворник выливал на них вёдра краски разных оттенков.
На следующем уроке стены поменяли окраску. Потом они стали черными, и мебель исчезла из квартиры. Как оказалось, моя учительница страдала частыми депрессиями. Стены она перекрашивала каждый раз в зависимости от настроения, а в состоянии подавленности просто выбрасывала мебель.
В качестве натуры она неизменно ставила горшок, чайник и яблоко.
Интересно, что она исповедовала какое-то ответвление буддизма, переделанное на западный манер. Во время уроков она включала записи молодого проповедника, который бодрым голоском говорил и говорил... Это трудно было переварить или запомнить. Это был, что называется, поток сознания: примеры бытовых ссор соседей, отношения между кроликами, тиграми и «просветленными», падение метеоритов, теракты в Англии, каннибалы в Конго, коалы в Австралии… Художница явно наслаждалась, слушая внимательно, как говорится, с замиранием сердца. Она утверждала, что это способствует творчеству, но лично у меня оно способствовала глубокому отупению. Непонятно было, зачем это говорилось, но аудитория была в восторге. Это слышалось по записанным аплодисментам. Я уходила с распухшими мозгами, плохо ориентируясь в пространстве и времени. Но это еще не всё.
У нее была близкая подруга из Харькова, так сказать, идеологический близнец. Подруга часто приезжала в Киев с трехлетней дочкой и останавливалась у нее на квартире. Принцип воспитания ребенка был чисто буддийский: делай, что хочешь, ты свободна, всё равно ты – чье-то перевоплощение, и в твоих поступках проявится сущность перерожденного. Обычно девочка брала на кухне кастрюлю и большой половник, садилась со мной рядом во время уроков и изо всех сил колотила по кастрюле, испытывая при этом явный восторг. Мама считала, что она в прошлой жизни была музыкантом, я же подозревала, что садистом.
Странно, но весь этот шум учил меня уходить в творчество, отбрасывая то, что ему мешает. Это было очень трудно. Я сама когда-то увлекалась буддизмом и хорошо помнила наставления Чогьям Ринпоче: «Для того, чтобы достичь молчания, вы не станете прогонять прочь птиц, потому что они создают шум, не станете останавливать движение воздуха над бурной рекой, чтобы создать покой, а примете все эти явления; и тогда вы сами осознаете безмолвие».
Я мысленно повторяла наставление, но всё равно грохот кастрюли застревал в голове и долго не выветривался.
Подруги ели только духовно здоровую пищу. Непонятно было, зачем приготовленное из сои блюдо называть «жаркое», которое в моей голове ассоциировалось с мясом, но на стол подавали котлеты из сои, молоко из сои и остальное. Они приглашали меня к столу очень торжественно и радостно, и я была благодарна им за это, но съесть за один присест тарелку борща и гигантскую тарелку «жаркого» из сои было просто нереально. Это явно их расстраивало. Правда, я честно старалась.
Вообще-то я даже привязалась к этим девочкам. В них была какая-то запредельность. Казалось, они заскакивали на пару часиков в это измерение, а затем надолго исчезали в космосе. Они были очень дружелюбны, и это притягивало.
Потом мне изменили расписание на работе, и я рассталась с учительницей.
Курсы на Андреевском были наиболее увлекательными. Я ходила нерегулярно, потому что не всегда была возможность заплатить за урок и натуру. Я рисовала очень быстро. Заканчивала один рисунок за два часа, а затем час ходила за учителем, слушая, как он исправляет рисунки других учеников. Все спрашивали, как мне удается рисовать так быстро, заканчивать сложный акварельный натюрморт меньше, чем за один урок. Я не знаю. Привычка. Я всё делаю быстро.
В студию приходил один парень – красивый, высокий украинец. Я наслаждалась его напевным, очень грамотным украинским языком. Он работал переводчиком. Всё время моего знакомства с ним он рисовал горшки. Учитель сначала запрещал ему, потом ставил условие, что не будет учить, потом прятал горшки. Не видя горшков в студии, паренек так явно отчаивался, что горшки снова появлялись на подставке. Никакие убеждения не помогали, и учитель махнул рукой: пусть рисует, что хочет. Я пыталась шутить, язвить, придираться, но всё было напрасным – он был нечувствителен к насмешкам.
Я часто приносила в студию то, что было бы интересно нарисовать – вазы, скатерти, цветы, рыбу, игрушки, раков... Один раз я нашла дома два горшка необычной формы и приволокла в студию. Парень радостно схватил их, водрузил на стул и увлеченно сел рисовать. Его восторгу не было предела: ура, новые горшки! Короче, мы забили на желание что-то исправить...
Одна девочка всегда приносила большой акварельный лист, крепила его на мольберте, раскладывала краски, садилась перед чистым листом и застывала. Она сидела так полчаса, но могла бы просидеть и все три. Учитель подходил к ней, садился рядом, говорил, как нужно начинать рисунок, но как только он отчаливал, она снова застывала. Учитель отказывался брать с нее деньги за урок, но тут она обижалась, настаивала…
Натурщики в основном были профессионалами. Они могли простоять три часа без движения с двумя пятиминутными перерывами в замысловатой, но полезной для учеников позе. Правда, иногда приходили случайные натурщики – люди, которым не хватало внимания: конечно, шесть часов подряд все на них смотрят и пытаются передать выражение, позу, особенности взгляда. Были переводчики, архитекторы, причём несколько раз, как оказывалось, – очень богатые люди. В конце сеанса они приглашали группу в ресторан.
У нас лечилась одна художница. Мы подружились. Она преподавала в Академии, и я могла ходить на ее уроки бесплатно. До смены или в выходные я мчалась, счастливая, на другой конец города и рисовала, рисовала…
Один из педагогов, очень старенький, у которого еще преподавал знаменитый Глущенко, учитель Гитлера, подошел как-то к моей работе с разбросанными головками лука и сказал: «У Вас потрясающее чувство цвета». Я даже не ожидала, что это будет так важно для меня!
Через месяц распродавали то, что осталось в мастерской Глущенко. Я купила его мольберт, похожий на гильотину. Он стоит у меня в комнате – огромный, тяжелый, знаменитый.
Мне понравилось?
(Проголосовало: 10)Комментарии (0)
Удалить комментарий?
Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!
Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.
Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.
Войти >>