Воспоминания

Виктор Равкин

Cтранствия по жизни

и окрестностям литературы

Вперед!...В прошлое!

Или мои «мемуарные художества

Не относитесь так серьезно к литературным текстам. Мало ли что писателю взбредет в голову вспомнить?! Хороший писатель всегда врун в самом ослепительном смысле этого слова.

Дина Рубина

В России читают все меньше, а пишут все больше

Сергей Чупринин

Что за странное название? – может спросить искушенный в чтении мемуаристики читатель.- Как это может быть «Вперед в прошлое»? Поясняю. Вперед! – это значит, что читателя зовут идти без остановки по раскрытой только что книжке. В прошлое! Прошло несколько минут, и они уже стали прошлым. Его нельзя вернуть, но оно сидит - и очень крепко – в нашей памяти. И никуда оно не исчезает. Оно там, и уйдет вместе с нами, если его не отобразить на бумаге. Надо только сесть за стол и записать особенно запомнившиеся эпизоды своей жизни. И тогда вы как бы проживете вторую жизнь и заодно поделитесь этими, может быть, и не очень важными для всего человечества рассказами со своими будущими читателями. А кто они, эти, возможно, будущие читатели? И будут ли они вообще? Здесь можно сделать глубокий вдох и немного успокоиться. А где его взять этого читателя, когда подавляющая часть населения вообще ничего не читает, ограничиваясь новостями из Интернета или телевизионными передачами. Конечно, родственники и немногочисленные друзья с трудноскрываемой иронией примут в подарок изданную за ваш же счет книжку, но особого желания с ней познакомиться и они не проявят. Надо, очевидно, писать для тех, кто сумеет увидеть в ваших воспоминаниях и какие-то моменты своей жизни, интересные случаи и ситуации. Всякие личные и семейные подробности вряд ли могут кого-либо заинтересовать. Автор должен быть интересен читателю как участник или свидетель каких-то событий в прошлом. Нужны подробности того, как и чем жили люди твоего поколения с точки зрения ребенка, затем школьника, студента и так далее. Должны быть интересными бытовые зарисовки того, давно ушедшего прошлого. Очень интересную мысль я обнаружил в книге воспоминаний Гете «Поэзия и правда»: «Ценность какого-то факта из нашей жизни состоит не в том, что он правдив, а в том, что в нем есть что-нибудь значительное». В своей книжке автор старался этой мысли следовать. В ней присутствует правда, переплетенная с вымыслом. Мемуарами назвать написанное нельзя по той простой причине, что автор – обыкновенный человек, которому не приходилось встречаться с известными народу людьми или быть свидетелем выдающихся событий. Термин «Воспоминания», претендующий на серьезность и правдивость, представляется вообще скучным и не может привлечь внимания. А поскольку многое у меня придумано, хотя и основано на реальных случаях, то после многодневных поисков подходящего названия родилась идея назвать эти мои очерки «мемуарными художествами», имеющими, как легко догадаться, самоироничный смысл. А уж спустя несколько лет после этого «изобретения» я обнаружил в Интернете десятки самых различных «художеств», объединенных, как я понял, по принципу непрофессионального, любительского отношения их авторов к своим, часто оригинальным увлечениям. Каких только художеств не бывает на свете: кулинарных и наскальных, песочных и цифровых, деревянных и нитяных, мыльных и автомобильных, гламурных и виртуальных, а также на одежде, из фруктов и овощей, и даже деда Мороза. Но вот «мемуарных» я не обнаружил и, следовательно, эти мои художества следует признать вполне оригинальными. Автор, используя случай, едва отложившийся в памяти, дает волю своей фантазии, превращая его описание в «мемуарное художество», являющееся часто плодом вымысла. Этот раздел построен по хронологическому принципу, и даже указан год, в котором происходило реальное или выдуманное событие. Это придает «художествам» все же сходные с воспоминаниями черты, и для читателя того же возраста, что и автор, представляется немаловажным обстоятельством.

Похвала памяти,

или младенческий «мемуар» с комментарием – 1941 год

Если вы думаете, что в прошлом ничего нельзя изменить, значит вы еще не начали писать свои мемуары.

Конечно, я не помню, что было в первые дни моей жизни, но вот пятый запечатлелся довольно неплохо. В этот день меня забрали ... из того самого дома, откуда все мы – кто раньше, кто позже – вышли в жизнь. Как уже догадался читатель, это был родильный дом. Он располагался на Большой Полянке, но это вовсе не значит, что я родом из леса. Просто есть в Москве такая старинная улица, которую – как это не странно – ни разу не переименовывали.

Этот самый пятый день моей жизни начался, как обычно, с кормежки, которая приятно разнообразила мое пребывание в этом довольно скучном заведении. Потом пришла наша главная врачиха, очень добрая тетея, хотя и довольно строга. Ее присутствие я почуял по горьковатому табачному запаху, иссходившему от нее. Наклонившись, она «ощупала» меня внимательным медицинским взглядом...

Уже после войны, гуляя по этой самой Полянке, я иногда встречал ее, тяжелой походкой спешащей к остановке троллейбуса №1, который курсировал тогда по сверхдальнему маршруту от больницы МПС до Рыбокомбината. В то время он представлялся мне таким далеким объектом – чуть ли не у моря или, по крайней мере, на берегу большого озера, - что я не осмеливался попросить родителей свозить меня туда. Конечно, врачиха не узнавала меня, хотя я и старался обратить на себя ее внимание. Неизменная папироса торчала из уголка ее рта, издавая все тот же знакомый запах. Спустя несколько лет, коллекционируя спичечные коробки и коробки из-под папирос, я определил, что курила она «Беломорканал».

«Вот этого востроглазого, который с краю, сегодня будем выписывать, нечего ему тут валяться, только место занимает, - повелительным голосом отдала она распоряжение молоденькой и довольно симпатичной – на мой тогдашний взгляд – сестричке, - смотри, Маша, как глазенками-то зыркает; видно, на волю просится, на свет натуральный». Она на всякий случай выпростала мою ручонку из-под одеяльца, надела очки и стала внимательно рассматривать резиновое колечко с моими написанными чернильным карандашом входящим номером и датой рождения. Убедившись, что я есть я, она проследовала дальше, а меня начали готовить к отправке домой. И, слава Богу! Ничего хорошего в этом доме не было. Постоянно орущие соседи и соседки по коммунальной кровати, порядочная духота, частые воздушные тревоги, после которых нас транспортировали в бомбоубежище – все это порядком надоело мне. И чего орут? Кормят вполне прилично и по расписанию, переодевают, правда, не так часто, как хотелось бы. Ну, свет иногда мешает заснуть, ну бомбят по ночам. Но ведь не попадают.

Радость, охватившая меня при встрече с мамочкой, уже одетой и порядком взволнованной, не поддается оприсанию. Невысокая пожилая женщина, ждавшая на выходе, оказалась моей бабушкой. Приоткрыв уголок одеяла, она сразу убедилась, что им выдали именно ее внука «Вылитая мать! - сказала она, но тут же добавила, - и отец тоже!» По-моему, за меня ничего не заплатили; наверное, денег не было, не знаю до сих пор. Очутившись, наконец, на свежем ноябрьском воздухе, я сразу понял, что не в самое лучшее время попал я в этот мир. Влажный ветер с редкими, но острыми крупинками снега доносил в мой временный домик запах гари от недавних ночных пожаров. Левым глазом, расположенным рядом с дыркой в одеяле, я с трудом, но все же высмотрел кое-что интересное. Редкие прохожие, одетые во что-то непонятное, шли, пригнув головы, но, завидев нашу разновозрастную троицу, замелдяли шаги, и на их лицах появлялась хотя и вымученная, но все же улыбка. Перейдя по небольшому мосту какую-то грязноватую речку, мы очутились перед громадным домом, которому я сразу дал название «Серый дом», по цвету его стен.

Этот дом и теперь стоит на том же самом месте, подавляя своими объемами окружающую малоэтажную застойку. Вот только называется он по-другому. В 70-е годы живший в нем еще до войны Юрий Трифонов подобрал очень простое и, вместе с тем, точное название: «Дом на набережной».

Трамвай, номер которого я не успел рассмотреть, довольно быстро для военного времени простучал по пустынной площади между Малым и Большим мостами. За трамвайной линией напротив Дома располагался большой пустырь, назвать который площадью можно было, обладая некоторой фантазией.

Вид из Дома на набережной. Москва, 1941г.

Площадь эта еще с давних времен называлась Болотной, поскольку весной регулярно заливалась водой от поблизости текущей Москва – реки. В истории она известна как место казни Емельяна Пугачева. В 50-е годы прошлого века она превратилась в довольное скучное, хотя и зеленое, пространство с круглым фонтаном и памятником Илье Ефимовичу Репину, обращенным к известной каждому россиянину Третьяковской галерее. Теперь нет ничего проще, чем пройти от памятника художнику к его картинам, поскольку в 90-е годы через Водоотводный канал перекинут Лужков мост, названный по имени бывшего мэра Москвы. Два металлических дерева на нем стали местом постоянного пребывания «брачных» замков самых различных конструкций и стоимости.

Вошли в подъезд. Старик-вахтер, с трудом поднявшийся со своего продавленного кресла, почему-то сразу заинтересовался моим полом. Тогда, видно, еще не догадались перевязывать сверток с новорожденным ребенком голубой или розовой ленточкой, а, может быть, ее негде было достать в те трудные времена. Поскольку последовало поздравление по поводу рождения будущего воина, я понял, к какой половине человечества я с этих пор принадлежу. Оказалось, что я уже и имя получил. Услыхав его впервые, я сразу сообразил, что Победа будет за нами.

Так оно впоследствии и вышло, только ждать ее пришлось довольно долго. Через четыре года я уже знал некоторые буквы и цифры, неплохо болтал и довольно быстро бегал. Порядочно лет спустя, приобретя Энциклопедический словарь, я провел небольшое, но вполне самостоятельное исследование. Мне удалось выяснить, что довольно неплохим моим именем почему-то не называли будущих отечественных и зарубежных знаменитостей. Приятным исключение составляли французский писатель Виктор Гюго и популярный в народе своими «Тремя богатырями» Виктор Васнецов. Но во второй половине прошлого уже века ситуация эта существенно улучшилась. Особенно «отличились» писатели, но не сами, конечно, а, скорее всего, их родители. Но это не меняет сути дела. Итак: Некрасов, Астафьев, Розов, Конецкий, Суворов, Коклюшкин, Пелевин, Ерофеев, Шендерович наконец. Теперь, к моей большой радости, появилось нечто общее между мною и этими очень неплохими и симпатичными мне литераторами.

Странно, но лифт работал, и мы вскоре оказались у двери квартиры. Вошли в комнату, где меня, наконец, переодели в домашнюю одежду. Слегка утолив голод, я было задремал, но вдруг раздался звонок из черного предмета странной формы. Звонила какая-то родственница. Передаю разговор «слово в слово»: «Да, я, я... спасибо большое, рост – 49, вес – 2800, маловато, конечно, но ничего, подрастет, поправится. Да верткий уж больно, головой крутит, хочет побыстрее увидеть все сам.... Какого цвета глазки? Сейчас посмотрю; серо-голубые. Скоро гулять будем с ним на свежем воздухе, одна знакомая санки обещала, деревянные, со спинкой. Через недельку обязательно заходите. Буду ждать»

Этот аппарат черного цвета стал одной из немногих моих игрушек. Против каждого круглого отверстия на подвижном циферблате стояли буквы, а в центре кружков - цифры. Сначала надо было набрать букву, а затем пять цифр. Номер нашего телефона помню до сих пор: В–1–39-76. На первых порах мне с большим трудом удавалось, вставив палец в какой-нибудь из кружков, протащить его до ограничителя и затем отпустить. Живучести аппаратов этого типа можно только позавидовать: лишь относительно недавно они были вытеснены кнопочными. А ведь сколько лет прошло! Да почти вся жизнь.

Вдруг из какого-то круглого черного предмета, подвешенного на гвоздике, раздался треск, а потом послышался голос, от которого даже у меня, довольно спокойного ребенка, мурашки пошли по коже: «От Советского Информбюро! 21 ноября наши войска вели оборонительные бои с превосходящими по силе противником на Можайском, Клинском и Волоколамском направлениях. Нами оставлены...» Далее перечислялись знакомые каждому москвичу подмосковные города и дачные поселки...

Спустя десяток лет вместе с ребятами из пионерского лагеря, расположенного всего в тридцати километрах от Москвы, я отправился в небольшой поход, название которому было придумано значительно позже: «По местам боевой славы». По пути нам встречались скромные деревянные пирамидки, на которых еще сохранялись фамилии погибших воинов, сделанные масляной краской сразу же после боев и порядком уже выцветшие. А в одном месте мы обнаружили настоящий железобетонный ДОТ (долговременная огневая точка). С трудом протиснувшись внутрь, мы неожиданно ощутили себя защитниками Москвы. Мимо нас, правда, не грохотали вражеские танки, а лишь катили по извилистому тогда Ленинградскому шоссе грузовики и редкие тогда легковушки.

Я снова задремал, а когда проснулся, солнце уже склонялось к западу. Меня приставили к широченному окну с наклееными на него газетными полосками. Кажется, это была «Красная звезда». И что же увидел я там, за стеклом, к которому прижимался мой небольшой носик? Слева, на востоке в быстросгущающихся сумерках слабо различалась скучная застройка бывшей Якиманской слободы. Лишь небольшой домик светло-желтого цвета немного радовал глаз...

В этом одноэтажном флигеле, сохранившемся от усадьбы 18-го века, располагалась после войны детская библиотека имени известного поэта Плещеева. Это его стихотворения, начинающиеся со слов: «Травка зеленеет, солнышко блестит...» и «Уж тает снег, бегут ручьи...», учили дети многих поколений. В эту библиотеку меня записали лет с шести. И раз в неделю уверенной походкой знатока литературы, перейдя канал по Малому Каменному мосту, я поворачивал направо. Затем переходил узкую тупиковую набережную, проходил под небольшой аркой. И как только открывал дверь библиотеки, сразу попадал в таинственный, располагавшийся на скромных деревянных полках мир книг. Совсем недавно этот дом был снесен, и на его месте построено что-то другое.

Внизу, невдалеке краснели корпуса какой-то фабрики, от которой тянуло неслабым сладковатым духом...

Это была известная всем детям, и взрослым тоже, кондитерская фабрика «Красный Октябрь, которая наряду с какой-то военной продукцией выпускала и основную. В конце сороковых годов на узком мысе, отделяющем основное русло Москва-реки от медленно текущего замусоренного Водоотводного канала, находилась старинная гребная станция с уютными закругленными лестницами-трибунками. В апрельские погожие денечки сразу после незнакомого нынешнему поколению ледохода к воде проходили мускулистые парни со своими байдарками и академичками. С детской завистью мы провожали их в недалекий путь к Крымскому мосту и Ленинским тогда горам.

В лучах заходящего солнца сверкнула в последний раз Москва-река. За ней по краям довольно обширной площадки торчали бетонные блоки и металлические конструкции, о происхождении которых я не мог тогда догадаться...

А это были остатки фундамента Дворца Советов, который намеревались выстроить – и даже начали строить – на месте взорванного в 1932 году храма Христа-спасителя. Но слабые береговые грунты не выдержали грандиозного замысла вождя народов. После войны здесь располагался «дикий» каток, а в1960 году был открыт бассейн «Москва» - отрада любителей плавания в течение последующих тридцати лет. А теперь здесь снова высится Храм.

Между нашим Домом и Москва-рекой просматривался весь в каких-то канавах и рытвинах обширный двор, на краю которого располагался покосившийся двухэтажный собнячок, а в середине - обшарпанная церковка.

Юрий Трифонов, поселивший главного героя своего «Дома на набережной» именно в этом полуразвалившемся домишке, назвал его «Дерюгинским подворьем». А двор этот был постоянным местом наших, в основном, военных игр, и называли мы его просто «Церковкой». В разгар антирелигиозной кампании здесь раскопали старинное кладбище, и довольно долго по краям глубокой траншеи для укладки каких-то труб валялись каменные гробы и куски могильных плит, а мы, несмышленыши, прыгали по этим безмолвным свидетелям московской старины. Не так давно эта церковь Николы на Берсеневке, сооруженная в середине 17-го века, была отреставрирована и теперь радует глаз посетителей этого живописного уголка столицы.

« А где же Кремль?» - спрашивал я сам у себя, глядя туда, где он, вроде бы, должен был находиться. На его месте находилось нечто необъяснимой формы и расцветки – не то лес с опушками, занесенными ранним снегом, не то поле с невысоким кустарником.

Много лет спустя я где-то вычитал, что это, оказывается, славные советские маскировщики усердно и, главное, творчески поработали над внешним видом Кремля, ставшего почти неразличимым для долетавших до Москвы немецких бомбардировщиков.

Окончательно стемнело, и я, утомленный первыми впечатлениями от военной Москвы, крепко заснул. Так закончился пятый день моей жизни...

А впереди было больше двадцати пяти тысяч дней: веселых и печальных, беззаботных и суетных, удачных и провальных, морозных и жарких.

Уверен, что найдутся читатели – и, кажется, их будет большинство, - которые скажут, что данный «мемуарчик» - вполне созревший плод авторской фантазии. Что им ответить, неверящим? Открою, пожалуй, самый крупный козырь в споре с такими ортодоксами: с моим этим младенческим мемуаром ознакомилась основная свидетельница описанного в нем пятого дня моей жизни, после чего выяснилось, что в текст по вине сочинителя вкралась мелкая неточность, легко объяснимая «малодневностью» автора. Дело в том, что отображенные на бумаге события происходили, оказывается, не в пятый, а на шестой день моей жизни. Все в том же ноябре сорок первого года.

«А остальное все верно» - сказала она. Автор приносит искренние извинения за эту неточность и обещает, что в своей дальнейшей «мемуаристике» будет строго придерживаться правде жизни, какой бы суровой она не была.

На стр. автора

<< Назад | Прочтено: 429 | Автор: Равкин В. |

Мне понравилось?

(Проголосовало: 0)

Комментарии (0)

Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.

Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.
Войти >>