Лермонтовская интонация

Александр Кушнер (Россия)

К 195-летию со дня рождения великого русского поэта М.Ю. Лермонтова

Все-таки это удивительно: нет в лермонтовских стихах ни одного мифологического имени, как будто ни русского классицизма ХVIII века, ни Батюшкова, ни Пушкина, ни Баратынского не было и нет. Где Вакх, где Аполлон, где Киприда? Ни Леты, ни Иппокрены, ни Геликона. Никакой анакреонтики, никакого Гомера… Ни статуй, ни дриад… Как будто он с закрытыми глазами прослужил два года в царскосельском гусарском полку.

А Муза? Как он умудрился обойтись без нее, – непонятно. Ведь даже у Некрасова она была («Но рано надо мной отяготели узы Другой, неласковой и нелюбимой Музы…», «О Муза! Я у двери гроба»..» и т.д.).

Для Пушкина «античность» оставалась до самого конца одной из главных составляющих его поэзии («Покров, упитанный язвительною кровью, Кентавра мстящий дар, ревнивою любовью Алкиду передан, Алкид его приял…»). В стихах Баратынского и в сороковые годы, – Лермонтов уже погиб, – еще оживали (а как бы его стихи померкли без них!) и Аполлон, и «Афродита гробовая», и «влага Стикса», и Камена, и «греческий амвон».

  Какой же огромный пласт поэзии был отвергнут, отменен, отставлен в сторону! И никаких деклараций по этому поводу, никаких заявлений. Всё – бескомпромиссно, без объяснений, явочным, так сказать, порядком.

Вот еще почему Лермонтов произвел такое впечатление.

И всё то новое, что принес с собой (самоуглубленный взгляд, демонический герой, христианская нота, – растолковывать, что это такое, нет необходимости: имеющий уши да слышит), т.е. все те очевидные приобретения, что пришли вместе с ним в русскую поэзию, не произвели, может быть, такого сильного эффекта, как скрытые, безотчетные, оставшиеся неосознанными для современников пропуски и утраты.

К тому сужению угла поэтического зрения, о котором идет речь, следует отнести не только отказ от мифологической лексики и всей античной культуры, но и многое другое, – достаточно посмотреть на лермонтовскую географическую карту. На ней нет не только Греции, на ней нет и Италии, столь любимой его предшественниками (добавим к ним и Тютчева с его Генуей, итальянским виллой и ночным Римом, Вяземского с «баснословной» Флоренцией, а позже – и с венецианской лагуной). Нет Испании, Германии, Англии, Польши… Даже Франции (если не считать одного юношеского стихотворения и стихов, связанных с Наполеоном). Короче говоря, от Европы мало что осталось. Есть Россия, в основном – на пути из Петербурга на Кавказ, и есть Кавказ: Терек, Дарьял, долина Дагестана, кремнистый путь, Казбек, Валерик…

И Персия, как страна забвения, «небеса Востока». Волшебные страны его воображения («В песчаных степях аравийской земли…», «Скажи мне, ветка Палестины…»). Пустыня – любимое слово: «И тихонько плачет он в пустыне…», «Без пользы в пустыне росли и цвели мы…», «Чтоб мне в пустыне безотрадной…». А еще он любил «чинару», усыпанную райскими птицами, имея в виду, по-видимому, платан.

Пушкинского всепроникающего интереса к истории у него тоже не было.

Но то, что у него было… Скажем по-другому: до него (и после) русская поэзия не знала такого сочетания в одном голосе мужской, твердой – и нежной, хочется сказать детской интонации: «И так говорит он: «Я бедный листочек дубовый…». Недаром дети так любят Лермонтова. Кто же из нас не помнит вечный школьный спор о том, кто лучше: Пушкин или Лермонтов? В двенадцать-пятнадцать лет в душе мы склоняемся к Лермонтову. Одна моя знакомая рассказывала, как в пятом классе учительница на «открытом» уроке попросила ее прочесть любимое стихотворение – и она стала читать «И скучно, и грустно, и некому руку подать В минуту душевной невзгоды…» Учителя, присутствовавшие на уроке, чтобы не рассмеяться, отводили в глаза, смотрели куда-то в сторону, в окно… Но ребенок о «душевных невзгодах» многое знает едва ли не лучше, чем взрослые. Взрослые забыли, как жгутся детские обиды, забыли, как, будучи детьми, прозревали будущие страдания, забыли, как сильно чувствует маленький человек свое одиночество в этом мире, неважно, всамделишнее или придуманное.

Вспомним чудесную миниатюру – портрет мальчика Лермонтова. Таких больших, внимательных, глубоких глаз у взрослых людей не бывает. Но он, Лермонтов, смотрел такими глазами на мир и в двадцать, и в двадцать семь лет тоже. «За всё, за всё тебя благодарю я: За тайные мучения страстей…»

«Лермонтов – мучитель наш» – сказано у Мандельштама. Всё дело в интонации, у него она такая задумчивая, сосредоточенная на чем-то самом сокровенном, печальная, почти безутешная, как будто имеет в виду последнюю правду, последнее знание об этой жизни, – с проблесками нездешней тайны. «По небу полуночи ангел летел И тихую песню он пел…» – в эти стихи были влюблены и Георгий Иванов, и Адамович, эти строки стали едва ли не девизом русской поэзии в изгнании, послужили камертоном для всей поэзии «парижской ноты». И, конечно же, «В минуту жизни трудную, Теснится ль в сердце грусть, Одну молитву чудную Твержу я наизусть…» А мы добавим к этому еще и такое: «Во-первых, потому, что много И долго, долго вас любил…» или «А если спросит кто-нибудь, Ну, кто бы ни спросил…»

Нет, не поэмы, не «Измаил-Бей» и «Боярин Орша», даже не «Мцыри» и «Демон», а его стихи «мучают» нас. Не риторика (она тоже у него есть: «В шапке золота литого Старый русский великан…» и т.п.), а лирика, которую прижимаешь к сердцу, которую произносишь от своего имени, как будто сам только что это выдохнул: «Наедине с тобою, брат, Хотел бы я побыть. На свете мало, говорят, Мне остается жить…»

Лермонтовская интонация. Разумеется, это особый тон, особый звук, который узнаёшь безошибочно, воистину это речь, которой «без волненья внимать невозможно». Но в то же время это вовсе не «мелодичный набор» звуков, не ставшая расхожей к тому времени «школа гармонической точности», –- это именно речь, в которой обдумано каждое слово. «Устрой лишь так, чтобы тебя отныне Недолго я еще благодарил». А ведь «тебя» следует здесь писать с прописной буквы, ведь не к любимой обращается поэт, а к Господу Богу! И какой странный найден глагол, чуть ли не канцеляризм – «устрой». Он-то и придает этой высокой речи неотразимую горечь, неопровержимую убедительность. Жизнь загадочна, таинственна, прекрасна, «спит земля в сиянье голубом», но жить «больно и трудно», иногда и вовсе невыносимо. Если это и есть романтизм, то тогда мы все, и в двадцать, и в семьдесят лет, время от времени – романтики.

А еще кажется, что погиб он так рано не потому, что не мог справиться с отчаянием и болью (Мог, да еще как! Разве не написал он великую прозу, требующую зоркости, объективности, реального взгляда на жизнь? Разве не служил на Кавказе, не ходил в рукопашную, не испытал на себе всех тягот армейской службы?), а потому, что этот мир не приспособлен для таких слов, для таких стихов: ему, будничному и косному, рассчитанному «на скучные песни земли», такого сердечного огня, такого «нездешнего» голоса просто не вынести.