Забытое путешествие. Вспоминая Евгения Евтушенко

Забытое путешествие

Евгений Кочанов (Бонн)

Вспоминая Евгения Евтушенко

Еще открывая дверь, он торжественно провозгласил: «Я искупался в Меконге!» – «Да что вы, – всхлипнула моя жена Лена, – там же можно любую заразу подцепить!» – «Да нет, я же видел – там люди купаются, даже зубы чистят», – ответил Евтушенко. Мы промолчали. Заразу он не подцепил. Рассказывал за завтраком – где бы ни бывал, купался в местной воде. «Это не Меконг, – утверждал я. – Это Тонлесап, широкий приток, он дважды в год меняет течение. То от Меконга к озеру, то от озера к Меконгу. Впрочем, в месте впадения, это еще километров двадцать, сам-то Меконг ненамного шире». – «Всё равно это Меконг», – вздохнул Евтушенко.

Накануне мне позвонил Валера Майданник, первый секретарь посольства, интеллигентный кагебэшник с отличным знанием вьетнамского языка, ненавидимого и уважаемого в Камбодже. «Ты же знаешь, к нам приехал Евтушенко. Я хочу его к тебе привезти». Корпункт Гостелерадио был всё-таки в городе, хоть и недалеко от огороженной стеной территории посольства, ко мне приходили самые разные люди самых разных воззрений, и, конечно, никто их не регистрировал, как было бы в посольстве. Да и посольские работники любили привозить к нам визитеров, в той или иной степени связанных с культурой, – их собственный советник «по этим вопросам» мало что в своей области соображал. Был композитор Александр Флярковский (подарил пару пластинок, патефона так и не нашлось), актриса Светлана Немоляева, даже говорливый большевик Анатолий Лукьянов. Начало перестройки, конец 86-го...

«А что вдруг»? – спросил я у Валеры. «Его достали. С раннего утра звонят: Евгений Александрович, Евгений Александрович, не смогли бы вы посмотреть мои стихи? Причем: в основном из торгпредства, там все оказались поэтами». – «А у тебя в конторе, что ж, молчат?» – «Если бы так, потому я тебе и звоню».

Через десять минут Евтушенко был у нас, скомканно познакомились, видно – к долгой беседе не расположен. Лена – врач, задала какие-то вопросы, которых я не слышал. Через минуту слышу, по телефону: «Тана, у нас Евтушенко, у него ужасная головная боль. Что думаешь?» Еще через четверть часа Тана была у нас. И еще минут через сорок – Евтушенко вышел из спальни, свежий и потрясенный. Всего-то, оказалось – массаж серебряной монеткой, маленькой монеткой, никогда до этого случая ничего подобного не слышал – да и сейчас едва ли кто...

Непростой приятельницей была Тана. По-кмерски – Оуть Кхаэмтан, учившаяся и в Королевской балетной школе Пномпеня (что-то вроде Института благородных девиц), и в Балетной школе Большого театра в Москве. В страшные годы Пол Пота она спряталась, потом советские журналисты сочиняли истории, как ее истязали, мучили, уродовали ноги, чтобы не могла танцевать. К вранью она всегда относилась с юмором, чаще – с недоверием: «Это не про меня».

Она вылечила поэта монеткой, чему научилась еще в обществе забытых королей. И – исчезла, вроде бы ее и не было.

«У нас длинные руки», хвалились мне юные кагэбэшники, которые в штате посольства имели подавляющее преимущество. Кто-то изучал вьетнамский, кто-то китайский, кто-то даже суахили. Востоковеды, значит. Достали и наш корпункт Гостелерадио. На всех телефонах – звонки, и на каждом – «а можно, мы подъедем, стихи показать»? А мы еще думали, чайку спокойно попить...

Надо бежать, а то ведь достанут, а там – опять депрессия, головная боль, да всё, что, не дай бог, случится. Звоню старому другу, послу Венгрии Лайошу Каршаи. Время позднее, на носу комендантский час, я торопливо объясняю, Лайош говорит: заткнись, давай быстрее...

Три квартала, мы на месте, в венгерском посольстве. Света, русская жена посла, шумно хлопочет, собирая что-нибудь необыкновенное на ужин. Еле остановили все вместе и уселись за очень длинным столом, что, я думаю, в посольствах – не редкость, это вам не частные дома. Дружно отказались от выпивки, лишь по крошечной рюмочке палинки и по бокалу токайского (Венгрия всё-таки). Нет, ребята-демократы, только чай... Разговор о том, о сём, легкий, и вдруг Евтушенко провозгласил: «А я еще в 56 году протестовал против ввода советских войск в Венгрию!» Не дотянулся, чтобы топнуть его по ноге, но он и сам что-то понял по напряженному молчанию. Лайош, интеллигентнейший человек, очарованный Высоцким, переводивший французских поэтов на венгерский и венгерских на французский, был, тем не менее, убежденным большевиком, верным сторонником Яноша Кадара. Поперхнулся Лайош, но дипломатическая выучка одержала верх, расстались друзьями. На следующий день уже наш посол выговаривал мне: «Как! Вы! Посмели! Советского Поэта! Везти в иностранное посольство без моего разрешения!» Не помню, что я ответил, но отношения лучше не стали. Уже через несколько лет, в Москве, мне показали «папочку» кляуз из посольства, которые тогдашнее руководство Гостелерадио благополучно проигнорировало.

С купанием в Меконге всё обошлось. Позавтракали и отправились в путешествие. Друзья сообщили, «что нас пристегнули» к делегации Росагропрома, которая летит в Сиемреап (так пишется, но произносится Сьем Рьеп). Там, совсем рядом, Ангкор, самый большой в мире храмовый комплекс. Десятки, а то и сотни гигантских сооружений в соседстве с небольшими индуистскими храмами или буддийскими пагодами. Сколько их – так никто тогда и не пересчитал; местность всё еще считалась небезопасной, где-то могли прятаться злобные полпотовские коммунисты. Тогда на внутренних линиях работали наши аэрофлотчики, свои, камбоджийские пилоты еще не закончили образование в советских училищах.

Прилетели, разместились. На дворе – зима, температура – как в Германии летом. И сразу на автобусе в Ангкор, точнее – в Ангкор Ват, самый главный и самый знаменитый индуистский храм, древний символ Камбоджи, несмотря на ее буддийское настоящее. Евтушенко обвешался фотокамерами, это было тогда его искреннее и непреодолимое увлечение. Не очень повезло – мрачноватое небо, капли то падают, то не очень. Нет, это не тропический ливень, как бывает в начале сезона дождей. Просто – дождик... Чуть ли не с риском для жизни мы поднимались по крутым скользким ступеням (никаких перил), заходили в бесчисленные галереи, украшенные барельефами по сюжетам древнеиндийской «Рамаяны» (и ее кхмерского варианта, «Риемке»). Что знал – рассказывал; тот ли, иной герой... Евтушенко был обрадован, но не потрясен. Не сомневаюсь, что-то он знал из предыдущих путешествий, да и вообще его информационный кругозор меня, как востоковеда, радовал, а иногда даже удивлял.

Почти сухими мы вернулись в отель, вместе с делегацией. Местное начальство устроило торжественный ужин, то один, то другой чиновник провозглашал тост в честь великого Росагропрома.

Евтушенко наклонился ко мне: «Женя, может, вы скажете им, что за столом с ними еще и известный русский литератор?» – «Могу, конечно. Но кхмеры ваше имя никогда не слышали, а Рос! Агро! Пром! и поэт – это разные весовые категории». Он с недоверием посмотрел на меня. «Женя,– говорю, – «Мосовощторг в Париже»... Собственная едкая сатира убедила Евтушенко расхохотаться, и мы вышли проветриться на улицу. Три девчонки стояли там, ожидая дальнейших приказов. Они сопровождали делегацию в Ангкор, поскольку кое-как говорили по-русски, всё-таки закончили ПТУ в Перми. Юные лица вдохновили поэта, убежденного ловеласа. «Вы знаете такого русского поэта Евтушенко»? – спросил он. Девчонки отрицательно покачали головой. «А песни русские вы знаете? Ну, хотя бы, «Хотят ли русские войны?» – «Конечно, знаем». «Так это я написал...» Девочки заулыбались с выражением явного недоверия на лице.

Утешением стал сувенирный магазин в отеле, где нам понравилась толстая резная трость из хорошего дерева. Когда обнаружилось, что внутри спрятан чуть ли не полуметровый клинок, Евтушенко был окончательно очарован. «Это надо будет сдать в пилотскую кабину», – посоветовал я. Эта же трость или очень похожая сопровождала поэта в фильме Соломона Волкова.

На следующий день был авторский вечер в зале посольства в Пномпене. Зрители дружно молчали, когда он читал «Бабий Яр», «Наследники Сталина», но потом всё-таки была буря аплодисментов. Больше мы с ним не встречались. Матушка Евтушенко, скромно работавшая в газетном киоске у Рижского вокзала, обещала передать ему привет. В стихах Евтушенко это путешествие не отразилось никак – во всяком случае, я этого не нашел.