Наш гость – Алексей Симонов

Алексей Кириллович Симонов – кинорежиссер, писатель, переводчик, правозащитник, журналист, президент Фонда защиты гласности, председатель жюри премии имени Андрея Сахарова «За журналистику как поступок» и – автор книг воспоминаний, по которым можно изучать историю русской литературы и искусства ХХ века, в которых созданы выразительные портреты многих выдающихся современников Алексея Симонова. И в первую очередь, его отца – Константина Симонова.

– Ваша деятельность по сохранению памяти Вашего отца – Константина Михайловича Симонова вызывает восхищение и благодарность. Вы много писали о нем, выступали с рассказами о нем, Вы сняли прекрасный фильм. Какими были Ваши отношения с отцом? Помогал ли он Вам в жизни?

– Я сейчас уже на 22 года его старше. Многое теперь видится иначе. В большинстве случаев я обходился без помощи отца. Но несколько раз мы работали вместе. Так, мы переводили пьесу «Цена» Артура Миллера, мы вместе делали сценарий фильма «Обыкновенная Арктика», который потом все-таки положили на полку по «идеологическим соображениям», я читал, по его просьбе, рукописи, приходившие к нему от неизвестных авторов. Однако сказать, что он повлиял на мою судьбу, было бы преувеличением, скорее он дал мне некоторые примеры поведения. И, хотя я не могу сказать, что следую им постоянно, но помню их обязательно. В частности, отец считал прием пищи важнейшей частью ежедневного расписания и никогда не ел наспех, то есть «на газетке». Вот вам пример того, когда бытовые мелочи начинают восприниматься как что-то ценное.

– Всегда ли вы были откровенны друг с другом, скажем, в разговорах о политике? Вы разные поколения – а 56-ой, 68-ой годы многих разделили.

– Да, в нашей жизни тогдашней, это вторая половина 70-х, уже после ввода советских войск в Чехословакию, у нас с отцом были какие-то темы, на какие мы не выходили. Пропускали и он, и я, потому что понимали, что здесь общего мы не найдем. И скорее всего, можем не согласиться и разойтись. А зачем? Ни для него, ни для меня эти темы не были принципиально важными, и верность им не составляла для нас основу жизненного уклада. Мы считали, что это каждый может сам решить для себя. Так оно и было. И именно поэтому последнее, что я услышал от отца за три недели до его смерти, это то, что он счастлив, что у него есть такой сорокалетний друг, как я. Так он сказал.

– Вы сын Константина Симонова и Евгении Самойловны Ласкиной. Как и где познакомились Ваши родители?

– Это случилось примерно в 1936 году. В Москве на Тверском бульваре открылся Литературный институт. Моя мама поступила туда учиться на редакторский факультет. А на поэтическом факультете уже два года как учился некто Кирилл Симонов. Там и встретились моя крохотная в метр пятьдесят мама и, по тем временам довольно высокий, под метр восемьдесят папа.

– Хочу уточнить. Ваше отчество – Кириллович, а отец Константин. Некоторые ехидные критики полагают, что Константин Михайлович взял себе, начав печататься, псевдоним Константин, потому что не выговаривал звуков «р» и «л»…

– Отец действительно картавил. Но согласитесь, что «Константин Симонов» звучит романтичнее и благозвучнее, чем «Кирилл Симонов». А у него был ведь слух поэта. В 1936 он был еще Кирилл. И были они с мамой в 36-ом отчаянно молоды, судя по чуть ли не единственной сохранившейся совместной фотографии, белозубы и улыбчаты, полны уверенности в правильности выбранной стези: он – поэта, она – литературного редактора и критика. Что касается семейных уз, то это у них оказалось ненадолго. Хватило, чтобы родить меня и еще около года прожить вместе.

И могу сказать, зная своего отца, что это меня не удивляет. А если еще вспомнить то, что в 39-м, мне было две недели, а папаша уже уехал на свою первую войну – Халхин-Гол. И попрощался он с матерью строками единственного ей посвященного стихотворения «Фотография»: «Я твоих фотографий в дорогу не брал / Всё равно и без них, если вспомним – приедем…»

 И это была первая у отца, почти что юношеская война. А ведь, смотрите, – это как репетиция будущей его судьбы получилось.

 Рассказывая о себе, я всегда рассказываю о маме, а не об отце. И это естественно, потому что я с мамой вырос. У меня был приходящий папа, нечасто приходящий. Мама была настоящей мамой, которая меня и к папе «приохотила». Ей он обязан моим к нему очень лояльным отношением.

Мама заведовала отделом поэзии в журнале «Москва». Она первая напечатала Шаламова, это она принесла в журнал «Москва» небезызвестную книжечку под названием «Мастер и Маргарита». Она искала какой-нибудь роман, который бы повысил тираж журнала. И пришла к папе с просьбой найти ей такую прозу. И он ей дал Булгакова.

– Значит, то был 1966 год. Откуда же у него был текст романа?

– Он был председателем Комиссии по литературному наследию Булгакова. У меня есть очерк, который так и называется «Как цензор мастера спасал».

– Правда ли, что Ваш род восходит к князьям Оболенским?

– Отец родился в Санкт-Петербурге, точнее в Петрограде. Его отец – полковник Генерального штаба Михаил Агафангелович Симонов, из дворян Калужской губернии, а мать – княжна Александра Оболенская. Предки, чью фамилию я ношу – из мелкопоместных калужских дворян Симоновых. Род Оболенских – один из древнейших дворянских родов России, ведущий свое родословие от легендарного Рюрика. Поколение отца – 32-е, если от Рюрика, и 19-е – от основателя рода Князя Константина Юрьевича Оболенского. Что до рода Ласкиных – это род еврейских торговцев соленой рыбой в черте оседлости.

В 1917-м году отец Симонова получает звание генерал-майора, а позже пропадает без вести на фронтах Первой мировой. А потом, в 18-м и дальше, одних арестовывают, другие чудом вырываются и бегут за границу. По свидетельствам историков-архивистов, трое двоюродных Оболенских – братьев отца – были растерзаны революционными толпами и еще минимум четверо двоюродных дядьев с семьями были вынуждены бежать и эмигрировать сломя голову.

Даже старинную фамильную мебель украли спекулянты, которым доверили ее продать. Последствия октябрьского переворота сказались на всех в семье Оболенских. Нужно добавить сюда еще отчима отца Александра Григорьевича Иванишева. Его приемному сыну, т.е. Симонову Кириллу, было 12 лет, когда при нем, при мальчике, арестовывали обезножившего генерала – родственника отчима, а позже и отчима забрали в НКВД, но, правда, выпустили, подвергнув многочасовым допросам. А пока отчимом занималось НКВД, их, всю семью, выгнали на улицу из офицерского общежития.

В 37-м арестовали и расстреляли любимую тетку отца – Софью Оболенскую, с которой он обычно переписывался, ходил к ней в гости. Он вспоминал о ней и этой дикой несправедливости в книжке «Глазами человека моего поколения» …

– Как же он при этом продолжал верить советской власти… И, простите, если можно об этом спросить, как Ваша мама отнеслась к уходу К.М? Переживала?

– Отец ушел от матери еще до большой войны. В 38-м году. И это та часть нашей семейной биографии, которой чужие руки и чужие нескромные взгляды никак не дают угомониться и стать историей. Стихи отца, посвященные Серовой, глубоко личные, непривычно откровенные, породили как поклонников, так и соглядатаев. Эта пара, Симонов-Серова, стала как бы такой вишенкой на торте некоего парадного фасада сталинской эпохи. Валентина Васильевна хорошо ко мне относилась, ну а с ее дочкой и моей сводной сестрой Машей Симоновой, Марией Кирилловной, мы, собственно, всегда вместе. Мы и работали в Фонде защиты гласности бок о бок, мы и всю тяжелую эпопею с похоронами отца выдержали вместе.

Валентина Васильевна Серова была для меня тетя Валя, ей было важно меня убедить, что она не уводила отца из семьи. Она была хорошим человеком, у нас были добрые отношения, и я уж точно не держал на нее обиды за уход отца. Мне вообще это было совершенно неважно, ведь с самого начала мать была мне и мамой, и папой. Конечно, можно было бы сейчас присочинить, что «мать любила отца всю жизнь», но мне кажется, что это не так, скорее она им гордилась. Хотя сохранилось мамино письмо 1949 года, в котором она пишет сестре: «Того Кости, которого мы с тобой знали, давно нет, он превратился в чинушу». И это при том, что отец очень внимательно относился к просьбам матери, тем более что она редко просила. Вообще, отец уважал маму и однажды признался, что чрезвычайно благодарен ей за то, что она сохранила его для меня. Ведь я мог совершенно иначе воспринимать его редкие появления в моей жизни.

В-общем, это не война разрушила ход нашей семейной биографии, она разъехалась на две части и навсегда еще до нее.

Отец к концу войны стал самым популярным советским поэтом, знаменитым журналистом, орденоносцем и подполковником, и следующие десять лет он двигается по красной премьерной дорожке. Возглавляет журнал, Союз, газету, получает Сталинские премии, сидит в президиумах и ездит по заграницам. Мать уходит из танковой промышленности, где проработала всю войну, и устраивается на работу в литературное вещание Всесоюзного радио.

– Наши читатели не поймут меня, если я не спрошу у Вас о феноменальном успехе самого знаменитого стихотворения Симонова «Жди меня».

– На самом деле объяснить этот успех нельзя, а понять можно. Оно сделано как молитва. И успех, он в откровенной молитвенности того, что там написано и, главное, в завораживающей интонации, – в ней есть всё. В этом смысле со мной произошла фантастическая история.

Лет десять назад я выступал по телевидению и сказал, что «Жди меня» – это стихотворение, на которое 30 советских композиторов пытались написать песню, и ни одна из 30 мелодий так и не «приросла» к этим стихам, потому что в самом «Жди меня» такая завораживающая интонация, которая не требует мелодии. И тут же получил из Израиля письмо и кассету от Илюши Войтовецкого из Беэр-Шевы. Он написал – а не посмотрите ли вы вот эту песню, которую написал мой друг Соломон Друри. На иврит стихотворение «Жди меня» было переведено выдающимся израильским поэтом Авраамом Шлёнским.

И вдруг тут я понял, что молитвенность иврита невероятно совпадает с интонацией этого стихотворения. Оно на иврите звучит не хуже, чем по-русски. Это поразительно. Это вдруг стало как бы еврейской молитвой.

И я сказал, что это тот уникальный случай, когда стихотворение моего отца переведено на древний язык моей матери...

И представьте, «Жди меня» стало знаковым не только для русских солдат, не только для еврейских батальонов британской армии, а оно было в 1943 году самой популярной песней евреев на войне. Но оно стало знаковым и для солдат Северного Вьетнама во Вьетнамской войне. А в 2013 году итальянцы к 70-летию итальянского похода в Россию издали подборку рисунков с формой итальянских солдат 1943 года, вложенных в картонную коробочку. И на коробке было написано по-итальянски: «Жди меня, и я вернусь». И подпись: «Из письма итальянского солдата в России».

Многие считают, что Симонов знаменитым писателем уже перед войной был. Ерунда! Знаменитым он проснулся 15 февраля 1942 года – на следующий день после публикации в газете «Правда» стихотворения «Жди меня».

– Хочу спросить о борьбе с «космополитизмом». В трудной ситуации морального выбора мог тогда быть каждый. А если человек на виду, орденоносец, лауреат и пр., то к нему придут и заставят делать этот выбор. А если он, этот человек, еще с совестью и талантом, приходилось нелегко…

– В 49-м отец делает в Союзе писателей доклад о группе критиков-космополитов, где подвергает разгрому идеологию людей определенной национальной ориентации за отсутствие в них советского патриотизма. В этом же 49-м мать увольняют из радиокомитета за национальную схожесть с Лифшицами и Рабиновичами. В том же 49-м арестована мамина сестра Софья Ласкина – начальник отдела снабжения металлом Завода имени Сталина – ЗиС. Тетке дают 20 лет, а по Москве начинает блуждать легенда о трехстах евреях, которые хотели взорвать ЗиС.

История с отцовским докладом о космополитах – чудовищный вывих его судьбы. Вправить этот вывих отцу так и не удалось. Даже в последней надиктованной в предсмертной автобиографической книге «Глазами человека моего поколения» он так и не смог разъяснить природу этого подрыва собственной биографии.

В этом он похож на Бориса Слуцкого, любимого поэта из военного поколения, который в 59-м выступил на собрании в ЦДЛ с осуждением Пастернака, а потом, более 20-ти лет пытался самому себе стихами и прозой объяснить, зачем он это сделал. Может быть, в основе отцовой любви к Слуцкому есть и мотив общего для обоих безоговорочного выполнения приказа партии, членами которой они оба были до самой смерти.

Конечно, отец был человеком советского воспитания, но он был умный, совестливый, поэтому внутри себя он медленно дозревал до анти-сталинщины.

По пятницам и понедельникам

На черных «Волгах» мчат начальники.

И вольнодумцы, и бездельники,

Но все народные печальники.

Это же его стихи, он написал их году в 1973-м.

– Цензура в СССР. Была ли она тотальной? Были ли случаи, когда цензуре подвергалось что-то написанное Симоновым?

– Отец был красивый, яркий человек, у него было много достоинств, но даже его иногда не печатали! Труднее всего далась публикация его военных дневников. И за фильм «Если дорог тебе твой дом» в 1965 году он долго бился. Уже расцветал брежневский застой, возрождался сталинизм. «Если дорог тебе твой дом» вышел в сильно урезанном варианте. Помню, что отец хотел там наглядно показать зрителю то, что произошло в 1937 году с командованием Красной армии. И в фильме был кадр, где на фотографии всеармейского слета – всего на ней 184 человека – закрывали черными силуэтами расстрелянных. Под конец осталось всего около 16 фамилий! Кадр этот вырезали. Отец был слишком солдат, а потому готов был принять даже дурацкие поправки – а мемуарная группа политуправления армией читала его дневники буквально с лупой.

При этом отец умел делать правки, как никто. Помню любимый рассказ Леши Германа о том, как в сценарии «Двадцать дней без войны» было написано: «Лопатин выматерился в сторону немцев». Герман пришел к Симонову и спросил, что с этим делать, на что Симонов взял ручку и поправил: «Лопатин молча выматерился в сторону немцев.

Нет, Симонов, как и все писатели его времени, не раз и не два страдал от цензуры.

А однажды к нему приехал литературовед Игорь Золотусский, и отец показал ему папку, которая называлась «Особая папка». Отец опрашивал всех, кто виделся со Сталиным, – маршалов и гражданских начальников – и собирал их рассказы в эту папку. Там есть очень страшные вещи. Например, был такой писатель Петр Шелест. Шелест сидел в лагерях с конца 1930-х годов, и вот он рассказал отцу такую историю. В начале 1942 года в их лагерь пришел эшелон с начальством немцев Поволжья – секретарями обкомов, райкомов и так далее. Немцам сказали, что организуется дивизия из поволжских немцев, которую отправят на фронт. Никто не взял с собой лишней тряпки, так как думали, что едут на сборный пункт. Среди них было огромное число самоубийств. И это были любимые фокусы «вождя народов».

Мы сейчас совершенно не способны понять ту систему человеческих отношений применительно к подлости времени, в котором они жили. Стихотворение «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины» посвящено Алексею Суркову, старшему товарищу, про которого в дневниках Симонова написана масса хороших, добрых вещей: «старый опытный воин» и так далее. В 58-м году две повести, которые отклеились от романа «Живые и мертвые» – «Пантелеев» и «Левашов, или Еще один день», – отец напечатал в журнале «Москва». Это лучшая проза из всего, что он написал в жизни. Она потом вошла в последний роман «Личная жизнь». К кому обратились заклеймить эти две повести и сказать, что в начале войны такого ужаса не было? К Суркову! И Сурков написал разгромную рецензию. Он, автор «Землянки» и «По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год», он же знал, что творилось у нас в начале войны, но вот – приказали – солдат партии сделал.

Папашу моего уволили из «Нового мира» за публикацию романа «Не хлебом единым». Когда Дудинцева спросили, в какой журнал он отдал бы «Белые одежды», он ответил: «В любой, лишь бы там редактором был Симонов». «Как? Он же вас сдал с потрохами!» – «Он меня напечатал».

«Я не учил эту литературу вашу. Я в ней жил».

345

– Что из написанного отцом для Вас самое дорогое?

– В детстве любил читать стихотворение «Митинг в Канаде», я любил выступать с ним на школьных вечерах. А любимое стихотворение отца –  «Не сердитесь к лучшему», оно, кстати написано одновременно со «Жди меня» в июле 41 года. Из прозы люблю короткие повести отца, больше других – «Левашов» и «20 дней без войны». По этой же повести сделана лучшая экранизация в кино.

– Почему Константин Михайлович завещал развеять свой прах над полем под Могилевом? Ведь могила на Новодевичьем кладбище стала бы культовым местом для многих его благодарных читателей…

– Потому что на этом самом поле под Могилевом в июле 1941 года военный журналист и поэт Константин Симонов стал свидетелем отражения обороняющимися советскими войсками танковой атаки противника и чудом остался в живых. Об этом он пишет в романе «Живые и мёртвые», об этом в дневнике «Разные дни войны». И в сентябре 1979 года мы, все его четверо детей от разных браков, исполнили последнюю волю отца и втайне от властей, которым нужны были государственные показательные похороны, поехали в Могилев, нашли это поле и развеяли его прах там и так, как он нам завещал.

– Спасибо большое и с наступающим Новым голом и Рождеством! И надеемся, что продолжим разговор с Вами!

Наталия Ухова (Бохум)

Читайте также:

1. Время читать. Эрика Манн. «Школа варваров. Воспитание при нацистах». Журнал «Партнёр», № 5 / 2024. Автор Н. Ухова
2. Время читать. Себастьян Хафнер. «Некто Гитлер». Журнал «Партнёр», № 9 / 2020. Автор Н. Ухова
3. Толстой навсегда. Книги П. Басинского о Льве Толстом. Журнал «Партнёр», № 9 / 2018. Автор Н. Ухова
4. Время читать: Светлана Алексиевич, «Чернобыльская молитва». Журнал «Партнёр», № 9 / 2019. Автор Н. Ухова
5. Андрей Зализняк. «Прогулки по Европе». Время читать. Журнал «Партнёр», № 7 / 2019. Автор Н. Ухова.
6. Дмитрий Быков. Роман «Июнь». Время читать. Журнал «Партнёр», № 6 / 2019. Автор Н. Ухова
7. Время читать. Роман Ромена Гари «Обещание на рассвете». Журнал «Партнёр», № 3 / 2019. Автор Н. Ухова
8. Время читать. Волшебный Манн.Колм Тойбин. «Волшебник». Новый роман о Томасе Манне. Журнал «Партнёр», № 3 / 2019. Автор Н. Ухова