Мой отец никогда не рассказывал о войне
«Мой отец никогда не рассказывал о войне…»
Борис Вайнблат (Дортмунд)
В феврале 1995 года, накануне моей эмиграции, я попросил своего отца высказаться по поводу моего решения переехать в Германию.
«Имею ли я моральное право ехать в страну, солдаты которой убили твоего брата, замучили в гетто твою мать – мою бабушку. Наконец, в страну, которую ты бомбил, будучи пилотом бомбардировщика?»
«Это сложный вопрос, сынок, – задумался папа, – каждый ответил бы на него по-своему. Я, например, считаю, что любой солдат – советский или немецкий, выполняющий свой воинский долг, – ни в чем не виноват. Сейчас в России, например, идет Чеченская война. Виновны ли в ней российские солдаты и чеченские боевики? Думаю, что если они честно выполняют приказы своих командиров, то ни в чем не виноваты. Во всём виноваты политики, но они своей вины никогда не признают. Так что езжай спокойно, сынок. Я не буду на тебя в обиде».
Со своим папой я знакомился дважды. Один раз в Житомире, когда меня в июне 1938 года принесли из роддома, второй раз – в феврале 1943-го, когда он после госпиталя на костылях пришел в село Эльшанку, где мы находились в эвакуации.
Естественно, что из моих житомирских впечатлений в памяти почти ничего не сохранилось, но всё же я смутно помню, как летним воскресным утром папа сажал меня на плечи и мы выходили на бульвар на прогулку. Думаю, что мне к этому времени было года два с половиной. Я очень гордился тем, что сижу выше всех и раньше папы вижу пивной киоск, к которому уже выстраивалась очередь. Я призывно кричал: «Папа! Пиво!», и мы направлялись к киоску. Папа брал кружку пива, давал мне сделать глоток-другой, а потом неторопливо выпивал пенистый напиток. На удивление, горечь пива мне, малышу, нравилась. Моя бабушка из-за этого пива очень сердилась на папу. Она была уверена, что таким образом папа приучит меня к спиртному и я обязательно вырасту алкоголиком, а потому всегда ему выговаривала. Но папа в ответ только смеялся, приговаривая, что в нашей семье пьющих не было, а посему Борька, то есть я, никогда пьяницей не станет.
Жизнь нашей семьи, как впрочем и жизнь всей страны, с началом войны круто изменилась. Житомир оказался в числе городов, который немецкая авиация бомбила уже в первые дни войны. 24 июня папа, не дожидаясь повестки военкомата, ушел добровольцем в армию, успев перед отправкой выкопать в нашем дворе щель – примитивное бомбоубежище, и уже через пару дней был под Запорожьем в своем бомбардировочном полку.
Нашу семью судьба забросила в далекое оренбургское село Эльшанка, где мы обосновались на целых два года. Как-то мама мне сказала, что папа ранен, что ему на фронте отрубило ножку, но он сейчас в госпитале и его ножку там лечат.
Папа вернулся, я это хорошо помню, метельной февральской ночью 43-го. Часть пути он проехал на попутных санях, а часть пути прошел пешком на костылях – всего тридцать километров от Бузулука. В окошко кто-то постучал, мама закричала «Люся вернулся!», и в избу вошел незнакомый худой мужчина на костылях, внося с собой морозный воздух.
Мама, бабушка и дедушка кинулись к папе, помогли снять с плечей сидор, в котором находились все его пожитки, а потом папа увидел меня, выглядывающего из-за печи: «Борька, подойди ко мне. Ты что, меня не узнаешь?» Я действительно папу не узнал и не хотел подходить к этому худому наголо остриженному и совсем не знакомому мне человеку в шинели и на костылях. Но мама всё же подтолкнула меня к папе. Он обнял меня, приговаривая, как я вырос, совсем взрослым мужиком стал. Я почему-то заплакал, а папа гладил меня по голове и говорил: «Всё будет хорошо, сынок! Всё будет хорошо! Я уже вернулся». Затем он сел на лавку и начал разбинтовывать раненую ногу. Я неотрывно смотрел, как бинт виток за витком падал на пол и как открылась культя. «Три дня я не перебинтовывал ногу», – объяснил папа, достал из сидора свежий бинт и снова забинтовал культю.
На следующий день я первым делом спросил папу о том, как он бил фашистов. Папа внимательно посмотрел мне в глаза и произнес: «Давай, сынок, когда ты вырастешь и станешь совсем большим, я тебе всё расскажу. Хорошо?!»
Потом, будучи уже подростком и даже молодым человеком, я при случае возвращался к этому вопросу, но папа под разными предлогами уклонялся от ответа. Однажды я очень настойчиво попросил папу рассказать мне о войне. «Сынок, война – это такой бардак, такой большой кровавый бардак, – ответил мне папа, – что я даже вспоминать об этом не хочу».
Я помню, что папа никогда не смотрел по телевизору военные парады, а в советское время, да и в нынешней России, парады были в чести. Папа не жаловал фильмы о войне, и хотя читал книги о войне, но очень многие из них откладывал в сторону, прочитав всего лишь несколько страниц. Видимо, ложь он принимать не мог. Так что о папиной войне мне известны лишь отдельные факты.
Обычно коротенькое воспоминание о войне появлялось по какому-либо, казалось бы, незначительному поводу. Так, на каком-то торжестве его коллега, участник войны, настойчиво приставал к папе с предложением выпить. «Люся! Ты что, совсем не пьешь? – спросил он удивленно. – Как же ты воевал без наркомовских ста грамм?» На что, я это хорошо помню, папа ответил: «Я свое выпил в августе-сентябре 1941 года. Мы тогда вылетали на бомбежку по 5-6 раз в день. Первый раз мы взлетали с рассветом, а из последнего полета возвращались уже затемно. И каждый день теряли своих товарищей... Нервы были ни к черту, и когда я и другие летчики добирались до койки, то заснуть не могли. И тогда наш полковой врач «приписал» нам по стакану водки перед сном. Помогало».
Но один раз папа серьезно выпил. Так случилось, что в одно и то же время, а это было в конце 80-х годов, мы вместе оказались в командировке в Москве. Остановились, как обычно, у моего дяди, папиного свояка, тоже прошедшего войну. Со своим командировочным заданием папа справился быстро и на несколько дней уехал в подмосковный Подольск, где находится Государственный военный архив. Эту поездку папа задумал давно и готовился к ней основательно: извлек из семейного архива все документы, свидетельствующие о его пребывании на фронте, все наградные удостоверения, пенсионные документы. Папа хотел выяснить судьбы своих боевых товарищей, летчиков эскадрильи, в которой он служил до своего ранения, то есть до декабря 1942 года.
Потом он рассказывал, что не ожидал, что его так быстро допустят к архивным материалам, и даже был готов жаловаться в разные инстанции на архивистов-бюрократов. Но работники архива отнеслись к его просьбе с пониманием и дали ему ознакомиться с нужными документами. Папа рассказывал, что очень хотел, чтобы хоть кто-нибудь из его боевых товарищей довоевал, дожил бы до конца войны, а может быть (теплилась и такая надежда!) жив и сейчас. Но документы были неумолимы – последний из его сослуживцев погиб в начале 1943 года в боях за Сталинград. Папа рассказывал, что особенно тяжело было ему смотреть на выцветшие фотографии его молодых, так рано ушедших товарищей. «Такие все были молодые! Такие молодые!» – повторял он.
Мой дядя молча выслушал папин рассказ о посещении архива, всё понял и тут же извлек из серванта бутылку «Столичной». Мы пили не чокаясь в память о папиных товарищах, сгоревших в небе; за однополчан моего дяди, а папа всё рассказывал и рассказывал и почему-то только о каких-то смешных случаях, которые случались у них в эскадрилье: о котле гречневой каши с мясом, которую военврач не разрешил им есть, потому что почудился в ней запах керосина (дело было в августе сорок первого), а потому кашу заменили плиткой шоколада...
Это был, пожалуй, единственный случай, когда мой папа так много рассказывал о войне. Одной бутылки нам, конечно, не хватило...
Завершая рассказ о моем отце, хочу вспомнить еще один эпизод. Естественно, что папу очень интересовали воспоминания советских маршалов о войне. Люди постарше помнят эти мемуары. Они были напечатаны на прекрасной бумаге, переплетены в ледерин, снабжены многочисленными фотографиями и схемами боевых действий. Естественно, что на прилавок книжных магазинов они не попадали, и папе стоило немалых усилий приобрести заветный том.
Папа наивно полагал, что в отличие от него, рядового летчика, известные военачальники, конечно же, знают правду о войне и, занимая в предвоенные и военные годы высокие посты, расскажут о том, что и как происходило на самом деле, ответят читателям, в первую очередь, участникам той войны, на вопросы, которые мучают их всю жизнь.
Вероятно, таких ответов он не получал, а потому, откладывая очередной том военных мемуаров, папа говорил: «Нет, я на этой войне не был. Я был на совсем другой войне».
Мне понравилось?
(Проголосовало: 14)Поделиться:
Комментарии (2)
Удалить комментарий?
Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!
Вопрос редакции: «честный немецкий солдат вермахта» заряжает свою
честную крупповскую пушку честным снарядом с 40 кг. взрывчатки и направляет
ствол в сторону окопа, где сидит собственный брат. Я полагаю, люди из окружения
редакции воевали не в вермахте. Что делает редакция журнала «Партнер»?
1.
Молится,
может быть промажет.
2.
Начинает
писать репортаж
3.
Верит
в человечных человеков
4.
Звонит
в Спортлото
5.
Пишет
заявление в полицию
6.
Самый
невероятный для редакции вариант: бежит к своей пушке и старается размазать «Честного
вермахтовца» по земной поверхности, пока тот ещё не выстрелил.
Хотел бы услышать ответ автора.
Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.
Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.
Войти >>