Литературный Рейн. Михаил Гиголашвили. Из цикла «Повести Стрелкина»

Дорогие друзья-читатели!

Готовится к выпуску четвертая книга журнала "Зарубежные записки"! Редакция, как и положено, связалась с авторами, отобрала тексты, сбалансировала содержание журнала так, чтобы обеспечить необходимое разнообразие представленных в нем жанров, наконец, отредактировала их. Осталась техническая стадия: корректура, верстка, типография, и вскоре читатель извлечет из своего почтового ящика последний в этом году номер "Зарубежных записок".

Это значит, что заканчивается первый год издания нашего литературного журнала и на его обложке вскоре появится: "Год издания - второй".

Стали привыкать к "Зарубежным запискам" и читатели, убедившись в высоком художественном уровне журнала. Познакомились с произведениями новых авторов, восстановили прерваную по ряду причин связь с русской литературой.

Впрочем, встречаясь с читателями (а редакция провела за последнее время ряд презентаций нового издания), мы убедились в том, что далеко не все знают о "Зарубежных записках". Понятно, что процесс, как теперь принято говорить, "раскрутки" журнала происходит постепенно, требует немало усилий. Вот и сегодня, стремясь еще раз представить новое издание читателям "Партнер", мы публикуем в рубрике "Литературный Рейн" произведения двух авторов, чьи вещи вошли в четвертую книгу "Зарубежных записок". Это несколько рассказов Михаила Гиголашвили из цикла "Повести Стрелкина" и стихи Анатолия Кобенкова из подборки "Впрочем, есть еще небо...".

Кроме того, в четвертой книге журнала читатели встретятся с произведениями классика французской академии Маргерит Юрсенар, прочтут произведения таких авторов, как Дина Рубина, Борис Хазанов, Марк Харитонов, Владимир Шубин, Аркадий Илин, и другими. А это значит, что "Зарубежные записки" продолжает совершенствоваться, повышая свой художественный уровень.

Михаил Гиголашвили

Из цикла "Повести Стрелкина"

ВЕРНЫЙ СЛУГА

Один большой начальник отправился к любовнице в пригород Москвы. Свой белый "мерседес" с шофером он оставил у переезда, а сам двинул напрямик, через пути. Идти было довольно долго, но он хотел еще раз обдумать неприятное положение - его телохранитель зачастил к его любовнице - и решить, от кого избавляться, если их связь подтвердится.

Застав у девчонки того, кого он и предполагал застать, он заметил раскрытую постель, придвинутое к ней зеркало, бутылку коньяка на столе, панику в их глазах. Одежда охранника была явно не в порядке. А когда, рванув со злости халат на девчонке, он увидел знакомый секс-лифчик, он дал охраннику тяжелую пощечину; тот въехал ему по скуле, девчонка закричала, а он, разбив в ярости ногой зеркало, выбежал наружу и ринулся прямо через пути, прокручивая в голове список тех своих знакомых, которые могли бы помочь нанять надежных парней, чтобы отомстить обидчикам.

Краем глаза он видел далекую фару поезда, но думал успеть, однако запнулся, замешкался и чудом перескочил через рельсы под самой фарой.

Не успел он оглянуться, как вдруг оказался в потоке грохота, лязга и свиста - это мчалась встречная электричка. Он попал между двумя поездами. Его стало кружить и бить о вагоны. Потеряв ориентацию, не понимая, что происходит, и думая, что он попал под поезд и вагоны грохочут над ним, он закрывал голову руками - но клацанье только нарастало; он вытягивал руки - их било о поручни; он пытался устоять - а его швыряло между поездами и било о вагоны. Почувствовав страшную боль в руке, он рухнул без сознания.

Когда электрички умчались, его заметили грибники, пережидавшие у кромки леса. Они оттащили его с путей, кое-как стянули ногу - рана была глубока, лилась кровь, а из сломанной руки зловеще вылезали белые кости.

Кто-то добрый побежал через лес к переезду, увидел белый "мерседес" и стал просить шофера срочно доставить в больницу раненого, попавшего между поездами, но шофер наотрез отказался везти неизвестно кого неизвестно куда, потому что он ждет хозяина и уехать никуда не может.

- Умер-шмумер, я тут при чем? Не надо было между поездами скакать! Как я могу хозяина бросить в лесу одного? Нет, это не идет. В "скорую" позвонить - да, пожалуйста, нет проблем - (что он и сделал по радиотелефону), - а уехать с поста не могу, не имею права, друг!

И он даже отъехал от переезда, чтоб избавиться от настырного просителя.

Кто-то добрый прибежал назад и вместе с грибниками стал смотреть на раненого, который то терял сознание, то приходил в себя и шептал:

- Ну что это, где шофер? Где машина? Почему здесь? Зачем? Что?

- Придет машина, сейчас придет, мы вызвали, потерпи!

Грибники что-то пытались делать, но тщетно: кровь лилась из ран, вся трава кругом была черна и липка, от нее поднимался удушливый сладковатый запах, и грибники оттаскивали раненого от натекающих луж, ахая, ругая "скорую" и разрывая на бинты свои рубахи.

Через два с половиной часа, когда их, наконец, нашла "скорая", раненый был едва жив и по дороге в больницу умер. А верный слуга все ждал, удивляясь сексуальным успехам шефа - обычно тот укладывался в полчаса.

ЖИЛЕТЧАТЫЙ И КОБУРНОЙ

Однажды встретились два бывших одноклассника. Они сели прямо на кухне, собрали выпить и закусить. Один, здоровый, снял куртку и остался в кобуре, второй, толстенький, повесил пиджак на стул и расстегнул жилетку.

Кобурной сказал:

- Мы знакомы сто лет, знаем друг друга от и до. Пока я сидел, ты бизнесменствовал...

- Бизнесменил потихоньку, - уточнил в жилетке.

- Вот-вот, - усмехнулся кобурной, - ты всегда был отличником, слова знаешь.

Поэтому я и предлагаю тебе бизнеснуть разок вместе.

- У нас ведь разные бизнесы? - заметил жилетчатый.

- Но цель-то одна. Короче: хочешь пару миллионов баксов?

- Кто же откажется, родной?

- Тогда я завтра принесу тебе четыре лимона фуфловых долларов, они мне ничего не стоят, дружок из Азии подогрел, а ты их будешь постепенно растворять в своем банке. Понятно говорю? Моя фирма сдает валюту, все честь-честью, потом двери на запор и ерши их в общаке, с настоящими гринами тасуй. И все. Оформлять будем как полагается: фирма, доходы, приходы, расходы и вся прочая ..., как там у вас для марьяжа полагается. Мне - лимон, настоящих, остальное тебе, сколько налимонишь...

- Ты когда вышел-то, братан? - перебил его жилетчатый.

- Полтора минуло, а что?

- Так, просто. Отстаешь от жизни...- Он помолчал, играя цепью от часов.

Друг детства смотрел на него, не мигая.

- Выходит, ты хочешь продать мне за миллион настоящих долларов несколько кило резаной бумаги? - сказал он погодя.

- Это не бумага. И не продать, а в дело войти.

- Как бы то там ни было. Все дело в том, родной (мы с тобой близкие люди, можем говорит открыто), что в банке уже год настоящей валюты никто в глаза не видел, так что твое фуфло будет просто лишним. Давно этим занимаемся. Если бы ты только знал, откуда только туфтовые баксы не идут!.. Из Польши, из Сингапура, из Африки. Вот, говорят, Иран у "штази" два станка купил и уже три миллиарда долларов нашлепал. Теперь вот Азия. А рублей сколько фуфловых ходит - ужас! Да и совесть тоже надо иметь, рухнет же экономика, чего тогда делать? У пьяного ежика сосать?

- Это что же, все места заняты, что ли? - кобурной уставился на него тем противным, отрешенно-стальным взглядом, за которым всегда, начиная с пятого класса, следовала вспышка. - Смотри, чтоб тебе с этим ежиком раньше не пришлось встретиться, пока экономика еще стоит!.. Ты что мне, политграмоту вздумал читать, о совести вспомнил, шалава? Я тебе дело говорю - а ты мне романы тискать, Паустовский?.. Что у кого "штази" купила?..- Он потянулся к плечу и, не отводя взгляда от жилетчатого, начал отстегивать хлястик кобуры.

- Стой, не кипятись, - поспешил объяснить жилетчатый, кладя свою отманикюренную ладошку ему на лапу, - просто пойми: у нас все забито. Но я попробую спросить напротив, может, они чем-нибудь помогут. Не волнуйся, не пропадет твоя кукла, найдем ей применение. Отвечаю. Слово банкира! - сказал он напоследок, украдкой утирая холодный пот.

И они выпили за встречу, за дружбу и на посошок, а потом разбежались: один на надежном "Вольво" - в банк, другой на быстром "БМВ" - в аэропорт, встречать из Азии никому не нужные лимоны, которым, однако, скоро нашлось очень даже неплохое применение, так что кобурной пригласил жилетчатого в ресторан, куда тот явился в сопровождении двух любовниц, и познакомился с приятелями друга детства, вспомнив при этом поговорку о том, что друзья моего друга - мои друзья.

Шкафы и лбы с умилением смотрели, как жилетчатый пил ликер из крошечных рюмочек, курил черные сигарки и хлопал по мордашкам своих девочек. И говорили, чокнувшись стопарями:

- Вот, понимаю, чистая работа. А тут, понимаешь, ни сна, ни покоя, одна маета - а результаты?..

- Учиться надо было, родя!

- Да, говорила мне мамка - учись на компьютере...

- А ты все больше кошек за хвосты вешать!

- Во-во. Ну, будем!

- За связь науки с производством! - говорил жилетчатый и с пьяной слезой дарил другу детства свои часы с цепью, тот стаскивал с пальца перстень, оркестр настраивал балалайки, амбалы и бугаи вставали и пили, а девочки, шаря по ним глазами, перешептывались меж собой:

- Ну жлобы, жлобы!.. А наш-то щекотунчик - сила!

АНТИПАТРИОТКА

Села женщина с сыном в поезд на Белорусском вокзале, ехала к мужу за границу.

Проводники, как водится, помогли ей затащить коляску и скарб, дали чай и пообещали приглядывать за вещами, потому что надо было часто водить в туалет простуженного ребенка.

Накормив и напоив сына, она достала книгу и принялась читать. Она привыкла быть одна и надеяться только на себя - муж четыре года работал на Западе, она иногда ездила к нему, в остальное время писала бодрые письма, хотя ночами плакала в подушку. Она не могла оставить больных родителей, муж не мог бросить выгодную работу, кормившую их всех; брак их подвергался непосильным проверкам, оба чувствовали это, и оттого встречи их каждый раз бывали все печальней.

Незадолго до польской границы (была почти ночь) она в очередной раз повела сына в туалет и, вернувшись, обнаружила, что в купе нет ничего, даже пакета, куда она собирала грязные пеленки. Купе было абсолютно пустым.

Она кинулась к проводникам, но у них было заперто. Она побежала в соседний вагон - там та же картина: ни души, только зловещий бой вагонных колес о шпалы и рывки пола на стыках рельс.

С ребенком она не могла идти дальше. Вернувшись, попыталась обдумать случившееся, взять себя в руки, но положение было идиотски нелепым.

Вскоре вошли польские пограничники, осветили ее фонариком и потребовали документы. Она сказала, что ее только что обокрали, на что пограничники опять, уже внимательнее осветив ее и осмотрев с ног до головы, сказали, что "по-руску не мувимы" и где "папиры"? Она ответила на смеси всех известных ей славянских слов, что ничего нет, все украли.

- Фшистко украдли? Пашпорту теж нема? - удивились они.

- Няма, нямя! - отвечала она, чуть не плача.

Ребенок молчал, однако пограничники осветили и его, как будто это была кукла, в которой везут героин. Они тупо смотрели на него. И тут ей показалось, что они пьяны. Это испугало ее, но она собралась в кулак и еще раз повторила им все.

Тут послышались лязг дверей, голоса, по вагону кто-то пошел, и пограничники, без долгих разговоров приказав:

- Идзь до пшоду, цыганка, порозмавямы у начельника! - повели ее на таможню, где царила большая суета, ходили солдаты с собаками, ездили автокары и ругались какие-то люди, чей багаж везли два носильщика под надзором толстого майора.

На таможне ее опять долго "не розумели", расспрашивая с издевкой, ощупывая взглядами и пару раз недвусмысленно трогая за бока, а замначальника таможни предложил переночевать у него в гостях, выпить водки, а может, и заработать, что так любят ее соотечественницы, он их много повидал.

Она вспыхнула, резко ответила, замначальника немного стих и приказал привести проводника из ее вагона. Когда того доставили, он спросил:

- Знаш те кобете? Мяла она билет? Папиры? Где ей багаж? Где жечы? Вещи, вещи где?

Проводник, еле держась на ногах, утираясь и делая удивленное лицо, разводил грязными руками:

- Первый раз вижу, ваше яснепанство! В нашем вагоне не было, у меня глаз алмаз, а слово железо! - и показывал какую-то засаленную папку, где на местах "28" и "29", действительно, было пусто. - Вот, нету билетов, ваше сиятельство! Пустое купе было, первый раз вижу!

И замначальника отпустил его, сказав:

- Свинья Иван, завше пьян, гнуй! - а ей предложил, во-первых, написать заявление о краже и, во-вторых, дать телеграмму родственникам, чтоб они прислали деньги на обратный билет, но только на его имя, потому что без документов на почте ей деньги не выдадут. Позвонить он ей не разрешил, потому что это служебный телефон и занимать его нельзя.

Наконец, их отвели в очень подозрительную комнату "матери и ребенка", где она испытала столько страха, сколько не собрать за всю прежнюю жизнь. Всю ночь стуки и грохоты пугали ее, не давая заснуть; ребенок нервничал, ничего не понимал, и она боялась, что ночью пьяные пограничники сделают с ней что-нибудь страшное.

На другой день она все-таки сумела позвонить брату, и тот перевел деньги срочным платежом.

Убедившись, что валюта поступила, замначальника велел посадить ее в первый проходящий поезд, приказав шустрому проводничку:

- Одвезешь до Москвы, пес! - на что тот козырнул, пообещав:

- Будет сделано, шеф, лишь бы ты был здоров!

- И всадишь до таксувки, быдлак! - подобрел замначальника, вдруг вспомнив, что еще немного долларов капнуло на счет. Пустячок, но приятно.

Шустрый проводник поселил ее у себя в купе и приставал к ней до тех пор, пока она не сказала, что ее будут встречать и ему не поздоровится, если она скажет брату. Тогда он, пробурчав:

- Стервоза натуралис! - надолго исчез и появился только перед Москвой, а на ее напоминание о такси огрызнулся: - Делать мне больше нечего - на такси всяких сажать!

После этого она, улетев через неделю самолетом, больше назад не возвращалась, хотя очень любила свою родину и никогда уезжать из нее не собиралась.

Анатолий Кобенков

«ВПРОЧЕМ, ЕСТЬ ЕЩЕ НЕБО...»

* * *

Пьяный морок, бесы на Каширке,
выпьешь с грамм, а видишь до черта:
чайка в пене, парень в бескозырке –
это море, я о нем читал…

Выпьешь сто и тут же – оперетта: 
я люблю вас, фрау, тюрлили…
Cвет из арки, прядь из-под берета –
это юность, мы ее прошли…

Пушкинская площадь, черный гений,
ария фонтана – тюрлюлю…
Свет из света, штопка на колене –
это Оля, я ее люблю…

Белорусский… Оленька, куда ты?
Пошехонье: инда да надысь…
Проститутки, беженцы, солдаты –
это горе, мы с ним  разошлись…

– Полетим? – и зубы в три октавы.
– Воспарим? – и очи наповал.
Свет картавый, тамбур кучерявый – 
это воля, я  ее искал.

Бродя по временам, перемахнувши через
ограду из веков, во множестве судеб
я высмотрел две-три: неспешная вечеря,
пригублено вино, но не преломлен хлеб;
да и куда спешить: Исайя дремлет рядом
с Бояном, а Лука – с Ионой, и при них
два мальчика, трудясь под цепким их приглядом –
Гомер и Велимир – заквашивают стих,
и чадно потому, и – «Приоткройте двери!» – 
свирепствует Лука, и, по-варяжски хмур,
славянскую тоску срывает на Гомере
воинственный Боян: «Масоны, перекур!»;
и тянутся века, и, опершись на доски
судьбы, два пацана сквозь пленочку вина
глядят, как в мастерской Иеронима Босха,
среди его шутов, нашла меня жена…

–…лети, говорю, отселе,
туда, говорю, куда
ходила за Моисеем
рождественская звезда,

лети, говорю, голубка,
туда, говорю, лети,
где камушки первопутка
евангельского пути,

лети, говорю, чтоб прямо
на тот Моисеев свет,
что семечком Авраама
был пролит на Назарет,

лети, говорю, из дома,
оставь, наставляю, дом,
где семечком из Содома
разбужен его содом,

лети, говорю, голубка, –
в рождественский вечерок
доставши из полушубка
оливковый черенок…

На площади, в полуденной Москве,
там, где Россия, Лета, Лорелея,
дитя прованское – мелодия Массне –
мечтала к маковке, а вышло – к Мавзолею.

Вошла  – на цыпочках и, взором обведя
солдатика – при пушке и при ленте, –
подув на прах, стучится в сон вождя,
не ведая, что сон сей перманентен…

Чем ей помочь, француженке, в глуши,
обитой мрамором? Что ей внушит, глупышке,
державное биение души
в сердцебиеньи полицейской вышки?

Что я скажу ей, что ей скажешь ты,
когда и нас, и прах передержали,
как брагу – до сивушной кислоты – 
Москва-разлучница и сводница-держава?.. 

«Отче!», – твержу, выкликаючи батюшку, «Мати!», –
к Матери Божьей с утра обращаю свой всхлип…
Ангел влетел – привяжу его к ножке кровати.
«Чив», – он мне скажет, а я и отвечу: «Цып-цып»;

«Цыц», – говорю каптенармусу танковой роты,
«Прочь», – говорю стихотворцу, смутителю чувств: 
Ангел со мной,  и покуда при мне не помрет он,
Ангелом быть научусь…

Ветер, с ветлою играющий,
солнечный зайчик в руке,
город, светло умирающий
в выпотрошенном  городке…

Ласточка тьму занавесила, 
туча накрыла окно…
Холодно, голодно, весело,
зло, бесприютно, темно;

родина, песнь, Простоквашино –
глупому сердцу вдогогон
сохнет рубаха папашина,
матушкин гаснет кулон; 

братова кепочка – чудится – 
пуговкой метит в висок…
Родина, росстань, распутица,
радости на волосок… 
 
Чудится, верится, блазнится –
Лермонтов  как завещал,
лонюшко девятиклассницы
ангел вчера посещал…

–Кыш, – наступала учительша.
Ангел молил: – Допусти…
Родина – бублик от Китежа
с маковой дыркой в персти…

Смерть запевает в скворешенке:
смесью из мглы и чернил 
лонище библиотекарши
блоковский том опалил –

после проквашенной осени –
личиком бледным светя,
явится радость Иосифу – 
спрятать в пещерке дитя…