А поскольку бытие определяет сознание, то и неосоциалистические повадки администраторов германской экономики меняют сознание участников производственных отношений, включая того самого среднестатистического гражданина, настроение которого считается общественным мнением. И этот уважаемый средний бюргер, на чьем благополучии пагубно отразились непопулярные и противоречивые реформы, проявляет все меньше терпимости к иностранцам, усугубившим, как ему кажется, и без того тяжелое положение его отечества.

 

Настороженным взглядом встречают кадровики предприятий и учреждений молодого россиянина, получившего высшее образование в Германии и намеренного поработать в ней несколько лет. Чиновники городских ведомств по делам иностранцев изобретают всевозможные отговорки, отказываясь продлить визу такому специалисту и давая ему понять: пожил в оазисе европейского благополучия, пора и честь знать.

 

Без малейшего сожаления те же чиновники отправляют обратно в СНГ позднего переселенца, анкета которого показалась им недостаточно надежной: не выучил язык, не выполнил некоторых требований интеграции, не оправдал доверия...

 

Последовательно ограничивается и еврейская иммиграция.

 

Зато почти столь же вольготно, как и раньше, чувствуют себя  в Германии политические беженцы из Азии и Африки, в том числе из тех стран, где в беженца легко превращается исламский фундаменталист. Политиков правящих партий, как правило, мало интересуют прошлое и будущее политического беженца. Главное, чтобы по формальным признакам была проявлена предписанная Основным законом гуманность.

 

Однако, вопреки этой благородной позиции, как раз гуманности-то и стало недоставать германскому обществу. А ведь на протяжении послевоенных десятилетий Германия много сделала для того, чтобы приблизить "Эру милосердия". Дети, старики, инвалиды... - объекты деятельности благотворительных организаций. У Немецкого Красного Креста есть еще и особый "институт нянек": для матерей- и отцов-одиночек. Свой круг подопечных у "Групп одиночества", "Инфарктной группы" или  организации "Помощи жертвам транспортных  катастроф". Теряющих билеты, вещи и кошельки опекают "Служба Рафаэля" и "Конференция церковных вокзальных миссий". "Белый Крест" занимается вопросами сексуальной этики. Ежемесячно из тюрем выходят на свободу более пяти тысяч человек. О них заботится Федеральное  объединение помощи заключенным. В Советском Союзе тоже были амнистии, их устраивали в честь крупных праздников. Но при этом, как отмечал Андрей Сахаров в письме Сиднею Дреллу, из амнистий специально исключались статьи, по которым находились в заключении "узники совести" - правозащитники. В послевоенной Германии диссидентов не сажали, но с тем большими предубеждениями и враждебностью им приходилось сталкиваться повседневно.

 

Незримое клеймо диссидентов долгие годы носили на себе многие изгнанные из бывших восточных земель германского рейха - Восточной Пруссии, Силезии, Богемии или Судетской области. Они принесли с собой на историческую родину не только узлы и чемоданы, но и умение работать, свои способности и таланты. Шампанским их, однако, не встречали. Бывало, что и тухлые яйца бросали вдогонку. Если университетами Максима Горького были скитания по волжским городам, то университетами изгнанных стали поиски новой оседлости в условиях постоянного преодоления завалов лжи и предрассудков. В конце 80-х годов мне рассказывал о своей судьбе тогдашний председатель Землячества силезских немцев Герберт Хупка, называвший себя диссидентом в демократическом обществе. В Польше его именем пугали детей, в Советском Союзе клеймили обер-реваншистом, но больнее всего жгло злословие со стороны единомышленников по партии. Из-за этого ему пришлось покинуть СДПГ и вступить в ХДС, хотя и там находились желающие позлословить. При национал-социализме его преследовали за примесь еврейской крови, демократическая Германия невзлюбила его за то, что он продолжал считать Силезию своей родиной. Преодолевая недоверие к изгнанным, коренные жители западных земель осваивали правила добрососедства.

 

Глубокий след в сознании немцев оставили дискуссии об отношении к умирающим ("Sterbehilfe"), связанные с именем профессора Хаккеталя. Но умирающие - лишь одна из категорий граждан, нуждающихся в помощи. Живущие - все остальные. Когда, проповедуя превосходство арийской расы, в людях воспитывали безжалостность к другим, милосердие становилось проявлением диссидентства и подавлялось. Одним из первых народов, покоренных национал-социализмом, стали немцы. Они первыми заселили концентрационные лагеря и освобождение от гитлеровской тирании еще не означало для них одновременного духовного очищения.

 

Быть гуманным... В пешеходных зонах нередко видишь активистов германского филиала "Армии спасения", основанной в 1865 году британским монахом для оказания помощи обитателям лондонских трущоб. Были такие и в дореволюционной России. Но большевикам благотворительность показалась буржуазным предрассудком: сиротские приюты превратили в трудовые коммуны. В послевоенной Германии в "Армию спасения" пошли парни, отказывавшиеся служить в бундесвере.

 

В истории каждого народа развитие гуманности означало борьбу с жестокостью. В Древней Индии запрещалось убивать спящего или раненого врага. Персидский правитель в 550 году до нашей эры повелел, чтобы врачи оказывали помощь раненым солдатам противника, а после покорения Вавилона приказал отпустить пленных. Монтень призывал щадить не только животных, но даже деревья и растения, быть справедливым к другим, проявлять к ним милосердие. Войны порождали жестокость, милосердие протягивало руку помощи. В 1854 г. в Петербурге возникла Крестовоздвиженская община сестер милосердия - одна из предшественниц Международного Красного Креста. Большевикам пришлась не по вкусу и эта традиция. Они проповедовали иной гуманизм - социалистический, основополагающий принцип которого сформулировал Горький: "Если враг не сдается, его уничтожают". "Наш гуманизм абсолютен... нам дозволено все". Руководствуясь социалистическим гуманизмом, кромешники Ленина-Сталина  учредили при чрезвычайных комиссиях особую должность  "заведующего учетом тел" для регистрации казненных врагов народа.

 

Бывший член ЦК КПСС Катушев трогательно вспоминал в мемуарах, как Брежнев заплакал, узнав, что в лесах Чехословакии накануне вторжения туда в 1968 году войск Варшавского договора находились на отдыхе дети с Урала. Ильич Второй дал указание любой ценой "вернуть ребятишек". Слезы генсека не помешали режиму растоптать Пражскую весну. При большевиках получили распространение лозунги "Пленных не брать", "Живым врагу не сдаваться". Они пережили Вторую мировую и пригодились в Афганистане, где в результате войны кишлаков, вызванной советским вторжением, погибли около миллиона местных жителей.

 

Простые люди России  пленных всегда жалели. Никакая идеология не в состоянии изменить народный характер. "Русский человек жесток, когда выходит из себя, в здравом же рассудке он совестлив и мягок, - убежден был  философ Федор Степун и добавлял - Жестокость в России - это страсть и распущенность, но не принцип и не порядок".

 

Милосердие не знает границ, оно быстрее пробуждается там, где отдельный гражданин разделяет боль за страдания, причиненные другим от имени своего народа. Иногда это наивный прагматизм, когда люди понимают, что приходится сосуществовать с теми, у кого другие привычки. Но чаще - готовность сделать для другого то, что сделал бы для себя. Для большинства немцев процесс осмысления прошлого был болезненным. Денацификация не стала для них очистительным ливнем, раз и навсегда смывшим коричневые пятна прошлого. Многие бывшие национал-социалисты, заполнившие после войны учреждения Федеративной Республики, лишь приспосабливались к новым условиям. Приспособились к российским реформам и бывшие советские номенклатурщики. Им было проще, десоветизацию они не проходили.

 

Американский автор Даниэль Гольдхаген, попытавшийся несколько лет назад заново осмыслить феномен Холокоста в книге "Добровольные палачи Гитлера", писал об "обыкновенных немцах", которые были преступниками. Служителями ГУЛАГа в Советском Союзе тоже были "обыкновенные русские". Но первые переболели индивидуальной виной, вторые оказались избавлены от позора публичного покаяния и до сих пор живут безнаказанно.

 

Гольдхаген, конечно же, был далек от мысли возродить миф о "гадком немце" ("der häßliche Deutsche"), гулявший по европейской печати в 70-е годы. Однако усилиями автора было неосторожно образовано некое нерасторжимое сочетание палачей и жертв, допускавшее нелепую историческую фатальность: Холокост был возможен исключительно по отношению к евреям и притом исключительно со стороны немцев. На самом деле любой диктаторский режим путем сравнительно недолгой идеологической дрессировки способен превращать обыкновенных  граждан в послушных исполнителей репрессий. Вопрос только в том, каким способом  возбудить в них жестокость по отношению к идеологическому противнику, к чужому или просто к пришлому.

 

Андрей Сахаров видел антинародный характер сталинизма и в репрессиях против военнопленных, и в преступном переселении народов, и в драконовских законах по охране социалистической собственности, по которым давали пять лет "за колоски", собранные на колхозном поле голодающими, и в мещански-зоологическом антисемитизме. Советский человек, отмечал Сахаров, поддавался дрессировке исключительно из желания выжить, обманывая при этом самого себя. Таков был логичный итог большевистского путча, предугаданный Андреем Белым в романе "Петербург": на смену изжитому гуманизму пришел период "здорового варварства", когда "усилиями раскрепостившихся семито-монголов" народные массы превратились в послушный исполнительный аппарат "спортсменов революции". Обманывали себя и немцы, поддавшиеся дрессировке фюрера.

 

В Советском Союзе (как и в ГДР) бесклассового общества не было: правящим классом стала номенклатура, решавшая все так называемые классовые противоречия в стиле социалистической социологии. Социалистический подход к социологии, если вспомнить замечательную книгу Юрия Олеши "Зависть", позволял заменять сочувствие к слабым завистью к сильным, а милосердие жестокостью или социалистическим гуманизмом.

 

В Германии каждый, кого осудили за причастность к НСДАП, претендовал на милосердие. Прежние попутчики национал-социализма мучительно излечивались от комплексов, постигая, что чувство коллективной вины не делает вину коллективной, что вина, как и невиновность, всегда персональна. На протяжении нескольких десятилетий в Германии продолжалась тяжелая работа по возрождению традиций гуманизма, сожженных гитлеровцами в печах крематориев. Как и русские, немцы столкнулись в истории с невероятной жестокостью по отношению к обществу и личности. Хотя при Гитлере репрессии против собственного народа и не приняли сталинского размаха, они всё же были весьма значительными.

 

Опыт Германии убеждает: нельзя ослаблять усилий в развитии гуманистических традиций; гуманизм не наследуется, прививку против тоталитарности должно получать каждое новое поколение. Гуманность или ее отсутствие проявляются в отношении к демократии. У коммунистов и национал-социалистов оно общее. "Выступаем ли мы за сохранение буржуазных демократических парламентов как формы государственного управления? - Нет! Собираемся ли мы использовать для нашей деятельности эти парламенты до тех пор, пока достаточно не окрепнем, чтобы разогнать их? - Да, мы за это!" Читал ли Геббельс этот любопытный документ от сентября 1919 года, получивший название письма Зиновьева в Коминтерн, сказать трудно. Но девять лет спустя он высказал ту же мысль. "Мы войдем в рейхстаг, чтобы в арсенале демократии добыть себе оружие и воспользоваться им. Мы станем депутатами рейхстага, чтобы с его же помощью парализовать Веймарское мировоззрение. Если демократия настолько глупа, что в ответ на нашу медвежью услугу откроет нам зеленую улицу... это ее личное дело... мы придем как враги", - писал в журнале "Ангриф" будущий шеф гитлеровской пропаганды.

 

Добыть себе оружие в арсеналах демократии, чтобы утвердить авторитарность, к этому стремятся воинствующие националисты слева и справа. Национализм, даже если он не доходит до крайних форм, труднее поддается гуманизации, чем любая другая область представлений о мире и о себе. Даже те государства, где демократия существует не в зачаточных формах, не застрахованы от проявлений национальной нетерпимости. Но высокий уровень гуманизма, достигнутый обществом - гарантия того, что примеры милосердия в обществе будут множится. Только гуманизм порождает гуманизм. Только он способен предотвратить развитие экстремизма - как правого, так и левого.

 

Социолог Хабермель в конце 70-х годов провел эмпирическое исследование с целью выяснить, фашизоидны ли немцы? Результаты опросов заставили его усомниться, что массы избирателей можно увлечь идеологической мишурой неприкрытого фашизма. Но сама постановка вопроса как бы подталкивала ученого к методу, к которому прибег в конце 90-х годов Гольдхаген: предположить некую закономерность правых пристрастий у немцев, установить у них привычный правый вывих. Нелепость тезиса о врожденном правом вывихе у немцев стала очевидной в разгар иракского кризиса весной 2003 года, когда канцлеру Шрёдеру удалось мобилизовать на антиамериканской основе широкие массы населения: левая идеология пацифизма, антиглобализма и неосоциализма оказалась доминирующей. Хабермель не отдавал предпочтение коммунистической идеологии перед фашизмом, но невольно приписывал ей более человеческий характер, создавая обманчивый образ коммунизма как тоталитаризма с человеческим лицом.

 

Тот же рефлекс определил реакцию парламента на выступление в ноябре 88-го тогдашнего председателя бундестага Филиппа Йеннингера - авторитетного политика, но недостаточно опытного психолога. Он хотел донести до аудитории представления рядового обывателя о фюрере, вскрыть причины устойчивости гитлеровского режима, показать, почему террор не вызвал отпора со стороны демократических сил, церкви и народных масс, но риторические вопросы прозвучали с парламентской трибуны неуклюже. Рассуждения Йеннингера были созвучны тезисам Себастьяна Хаффнера о Гитлере, но книга историка не произвела в обществе такого эффекта, который вызвало выступление политика. Йеннингеру пришлось подать в отставку, высказав сожаление, что он был неправильно понят.

 

Его и в самом деле не поняли. Когда страна усеяна лагерями, в обществе происходит самое страшное: девальвируется жизнь. Всё, что мельче жизни, становится и подавно ничтожным, а мельче жизни - слово и совесть. Чего стоит человек - вот критерий, по которому можно судить об истинной или мнимой гуманности. Как известно из истории Германии и России, обесценивание жизни происходит по общему сценарию: сначала перестают ценить лучшее в человеке, потом - его самого.

 

Я видел в Германии разных людей: состоятельных и не столь благополучных. В красочной толпе, среди великолепия витрин мелькнет человек с протянутой рукой: "Я голоден, помогите!" Но доброта не столько в том, чтобы подать нищему, сколько в том, чтобы никто не испытывал потребности протягивать руку за подаянием.

 

Неимущие, обреченные на бродяжничество... Десятилетиями о них писали советские газеты, как о язвах капиталистического общества: стереотипно, с искажениями правды. А теперь безногие калеки просят милостыню в переходах московского метро. Нищенство в России приобрело более уродливые формы, чем на капиталистическом Западе. Причина в том, что общество, пережившее болезненную трансформацию распавшейся социалистической империи в государство, ставшее на путь демократии, еще глухо к нуждам собственных сограждан. Откуда же взяться широкому состраданию к чужим! Для послевоенных поколений немцев потребность помогать людям за пределами своей страны стала естественной. В каком бы уголке земного шара ни произошли эпидемия или засуха, землетрясение или цунами, Германия протягивает руку помощи. Богатый бюргер, не задумываясь, бросит мелкие деньги в шапку нищего.

 

 Абстрактная доброта к абстрактным людям... Но тот же благополучный горожанин, проявляющий милосердие к неизвестному уличному алкашу и попрошайке или к еще более абстрактным жертвам наводнения в одной из стран Юго-Восточной Азии, порой готов собственными руками удавить неприятного соседа, мешающего ему отдыхать в собственной квартире своими музыкальными упражнениями. Еще конкретнее и сильнее неприязнь уязвленного обывателя к инородцам: евреям, украинцам или казахам.

 

Недаром в Библии многократно звучит примат любви к ближнему. Любить ближнего значительно труднее, чем испытывать добрые чувства к дальнему, которого ты никогда не видел. Милосердие благотворительности, активная помощь жертвам военных конфликтов и стихийных бедствий  уживаются в современной Германии с равнодушием и даже жестокостью по отношению к ближним: к тем, кто пришел издалека и поселился рядом. Бездушие чиновников, черствый бюрократизм, законодательные неувязки, социальные последствия экономического спада, усилившаяся плотность миграционных потоков, а также вылазки экстремистов и международный терроризм в последние годы неизмеримо расширили зону риска для маленького человека, вынужденного расстаться со многими иллюзиями, но прежде всего - с традиционным уютом благополучия.

 

Демократическая Германия, накопившая немалый опыт гуманного обращения с иностранцами, может проспать "эру милосердия", о которой мечтал в одноименном романе братьев Вайнеров пожилой сосед Володи Шарапова по коммунальной квартире. Германия как часть расширенной Европы переживает тяжелые времена.

 

Легко писать на плакатах слово "милосердие". Легко проявлять великодушие за казенный счет, простить себе собственные долги, бросив пятак в шапку незнакомого нищего. И очень трудно подавлять в себе раздражение, вызванное иным образом жизни, чужой религией и чужими привычками. Но начинать нужно именно с этого. Послевоенная Германия, прошедшая через розги денацификации, частично искупившая грехи прошлого благотворительностью, компенсациями, а главное воспитанием новых поколений в духе демократии и гуманизма, не заслуживает того, чтобы ее с огромным трудом восстановленная международная репутация оказалась запятнана равнодушием заспанных чиновников, жестокостью экстремизма и дешевыми уловками популистов, пробуждающих низменные инстинкты толпы. Она не должна проспать свою "эру милосердия". В противном случае ей трудно будет рассчитывать на благодарность новых поселенцев, приехавших, чтобы поделиться с нею своими способностями и талантами.