Литературный Рейн. Давид Спектор. Тату

Давид Спектор

Давид Спектор родился в Одессе в 1957 году, но детство и большую часть своей жизни провёл в казахстанском Акмолинске (нынешней Акмоле). Архитектор, кандидат наук. С 1994 года жил в Москве, работал в Исследовательском центре эстетического воспитания Российской Академии образования. Автор многих научных статей и исследований. С 2001 года живёт в Германии, в небольшом городке Карлсдорфе. Литературных своих произведений ранее не публиковал, да и писать начал недавно. Но что радует в его работе, так это очевидное отсутствие наивно-любительского представления о том, что рассказ - это всего лишь пересказ событий, представление, соблазняющее многих кажущейся лёгкостью сочинительства. Спектор работает вдумчиво и осознанно, выстраивая свою прозу, как архитектурное произведение. В его цикле рассказов "Внутренняя эмиграция" действуют сквозные герои и характеры, автор словно бы "проверяет" их и окружающую жизнь разными предлагаемыми обстоятельствами. Читая рассказы Давида Спектора, можно смеяться и печалиться, потому что они про нас, про нашу смешную и печальную жизнь. И пусть площадь нашей рубрики ограничена, но "деталь-рассказ" внимательному читательскому взгляду даст представление обо всём "архитектурном ансамбле" цикла.

Даниил Чкония

ТАТУ

Сквозь драпировки, в зеленоватый сумрак кабинета, падает слабый свет. Сумерки. Самое время для проявления начальственной опеки.

И само начальство, в лице господина Пакустникова, здесь, прочно разместилось за крепким столом, размеренно распекает, слегка покачиваясь в тон.

Подчиненного зовут Музыкин. Такое имя. Точнее, фамилия.

Музыкин кивает механически, без внутреннего чувства.

Он рассеян, его одолевают ощущения.

Хотя бы муха пролетела, восстановила достоверность происходящего.

Но нет, мертв кабинет, и только шорох начальственной речи катит сквозь эфир в мировое пространство безжизненные волны свои. Медленно, ровно, словно прибой, и шуршит вода, скатывается горьковатая пена, оставляя грязные ошметки и будя память, уводит, уводит куда-то, и кабинет, и привычные обои, всё растекается и гаснет в этом мерном шорохе, потоке всё подчиняющей себе рутины.

Да, удивительная штука жизнь! Приспособиться к ней невозможно. Да и была б охота.

Окончательно в этом Музыкин убедился недавно.

Вчера, кажется, был человеком. Как все. Перебивался, чем придётся, но свободу не продавал. Да и покупателей не было.

А жизнь текла. И обтекала. И несла Музыкина в туманную даль, в которую он не имел привычки всматриваться. К чему? Промелькнет, не остановишь.

Ну, деньги. Это да. А жизнь всё равно уходит. Не вернёшь.

И жена уже почти привыкла.

И ничто ведь не предвещало беды.

Встретились, поговорили, пивка выпили. Вот и понесло. Течение. И занесло. Сюда. Потому что товарищ оказался, однокашник.

Пожалел. Приголубил. Спас, из дерьма вытащил.

А вот подумать. Ведь и не товарищ вовсе. Так, вообще. Одноклассник. Бывший. Футбол, ещё что-то. Чего, спрашивается, напиваться то так?

Вообще Музыкин детства не любил. И вспоминать тоже.

Так, туман какой-то. Розовый.

Было, прошло, ушло.

Но товарищ, судя по всему, ничего не забыл. Или, наоборот, ни черта уже не помнил. Результат один и тот же. Вот и парься теперь. Под его руководством.

Детство всё-же одолело Музыкина, протянуло свою руку из дали прошлого, настигло, скрутило, затянуло в оборот буден.

Разумеется, Музыкин не испытывает к школьному другу ни благодарности, ни уважения, ни уж, тем более, преданности. Такие пустяки! Жил себе и жил.

И прожил бы без всяких пакостников. В смысле, пакустниковых. Да, кстати. Сам он твердо знает, что способен на большее. Собственно, именно это знание и не позволило Музыкину своевременно определиться. Вставить себя в тесную рамку жизни.

Всё, что предлагала она ему, было отвратительно мелко, недостойно, суетно.

Всё и всегда упиралось в деньги. И потом. Не в этом ведь дело, а в том, что потом.

А вот потом неизменно всплывали досадные обстоятельства. Карьера сулила многое, но не сразу, не вдруг. В перспективе. До которой, может статься, не дотянешь. Вовсе.

А впрягаться необходимо сразу. И начинать с малого.

С такого малого, что Музыкин только головой качал. Так и остался. С головой, но без работы. А теперь извольте.

- Потерпеть невозможно было? Раньше терпел. И дальше терпел бы. А вот слушай теперь! Запоминай! Вот встать сейчас и уйти! Молча! Чтоб дошло!

Что именно должно было дойти до Пакустникова, отличалось такой слепящей ясностью, что, к несчастью, не подчинялось грубому словесному выражению.

А мысли между тем текли равномерно, заполняя пустоту кабинета атмосферой тупой обыденности.

- Ну, чем я хуже этого бегемота? - справедливо полагал Музыкин. - Ни ума ведь, ничего. Сидит вот, живот разложил. Неужели я бы не смог? Думает, благодарен я ему по гроб жизни буду... из дерьма, мол, вытащил... Кретин полосатый! Да сам бы справился, может, и получше чего приискал бы! Каштаны ему из огня таскай! Держи карман, товарищ! - мысли продолжали свое независимое движение, тягостные, как несправедливость мирового устройства, и такие же правильные.

- Ладно. Думаю, понял. Кстати. Директор ресторана тут звонил, - между тем небрежно замечает Пакустников, пробуждая Музыкина от грёз. Шеф неспешно раскуривает трубку, - старый, короче, приятель. А человек серьезный. Проблема у него. Вот, срубить можно. По быстрому. В нерабочее, разумеется, время. - Пакустников по привычке улыбается, давно позабыв, зачем. - А в чем задача? - вяло интересуется Музыкин.

Деньги ему, разумеется, необходимы. Позарез. Долги душат, жизнь. В смысле, жена. Но сходу впрягаться нет мочи. Настоящей работы шеф не даст. Никогда. Так, барахло какое-нибудь.

- Значит, дело такое, - деловито и напористо развивает свою мысль Пакустников. - У него там стриптиз, что ли. Ночью. Ну, барышни, видно. Не знаю. Не был. Пока не был. Неважно. Говорит, расписать нужно. Красота - страшная сила! Ну, на месте виднее будет, - убежденно обрывает разговор руководство.

Музыкин вглядывается в весенние сумерки, ползущие сквозь окна. - Вот всегда ведь так, - меланхолично думает он, незаметно для себя раздражаясь. - Паскудство одно сплошное! И жене ещё врать придется, - вспоминает Музыкин, и настроение его портится окончательно. Перед глазами вновь пробегают скудные обстоятельства совместной жизни. Да, деньги, деньги... мысли его вдруг уносятся на мгновение в туманную даль, в которой прячется что-то таинственное и манящее. Но что? Этого Музыкин разобрать не решается, а дымка между тем рассеивается, обнажая блестящий угол стола и настороженный взгляд Пакустникова.

- Сделаем! - скупо вздрагивает очнувшийся Музыкин и направляется к выходу.

С женой он сухо объясняется сразу после ужина. В неуютной прихожей горит единственная дрянная лампочка.

- Приработок. Шеф поручил. Лично. По телефону. С клиентами там... Типа переговоров. Консультация, короче. Дистанционная. Вот. Петропавловск. Камчатский. Придется в кабинете париться. Должно быть, недолго. Ну, как получится. Может, и до утра затянется, - скупо делится информацией Музыкин и уходит, избегая уточнений. Как ни странно, в свои совсем не юные годы врать он не любит и не умеет. Но под воздействием вечернего ветерка решимость его быстро испаряется. Одному идти как-то... робко. Музыкин слабо знаком с миром подобных заведений. Во-первых, не по карману. Во-вторых... Ну, хватит того, что во-первых.

Музыкин вынимает недавно приобретенный мобильный телефон и набирает знакомого художника. - Слушай, Гриш, - надрывно тянет он. - Подзаработать хочешь? По быстрому срубить?

Но желанием подзаработать и срубить по быстрому полусонный Гриша не горит. В преддверии вечера он настроен благодушно и расслабленно. Приходится его уговаривать, напирая на словосочетание "ресторан" и "халява".

* Среди ночной темноты заведение слабо пыхает елочными огоньками. Внутри дымно и неожиданно людно. Тьма наполнена неразличимой массой, что-то шевелится, вздрагивает, светится сигаретами и зажигалками, переговаривается и хохочет.

Музыкин растерянно и недоуменно вглядывается, щурится, но более опытный Гриша уже влечёт его к спрятанным в темноте скрытным дверкам.

Они на ощупь поднимаются по довольно высокой лесенке. Наверху их встречает крепенький, как гриб-боровичок, и так же лысоватый, слегка проросший из портьер официант.

- Пятьсот рубликов, и все удовольствия, - таинственно и ласково шепчет он. - По вызову! - небрежно бросает Григорий и уверенно просачивается внутрь. Музыкин старается успеть; он ничего не видит, кроме темной спины друга и держится к ней поближе.

Наверху режут тьму редкие лучики. Народу совсем немного, между столиков одиноко бродят странного вида официанты, в белых пиджаках и бабочках.

К ним немедленно приближается господин в смокинге.

- От Пакустникова, - вступает в переговоры Музыкин.

Он несколько не в себе. Странная рассеянность атмосферы, приглушенные звуки, острые лучи и ясное ощущение близости дорогих запретных удовольствий как-то подавляют его. Возникает ощущение того, что оказался он здесь случайно и, очевидно, ошибочно, и необходимо, пока не поздно, ошибку эту поскорее исправить. Музыкин виновато вздыхает.

Темная личность в смокинге между тем продолжает пристально всматриваться. Гриша гулко хмыкает и развязно вступает в разговор, теребя кисти специального шейного платка, призванного подчеркнуть художественные стороны его натуры. - Вы бы это, того. Во-первых, объект предъявите... Ознакомиться нужно, войти в курс, присмотреться. И это... водочки бы. Сами понимаете.... - Фигура кивает величественно и растворяется в дымной атмосфере.

Вскоре столик сервирован. Несколько позднее за него присаживается скудно одетая девица, хрипло представляясь Зиной.

От предложения закусить, чем бог послал, Зина категорически отказывается. - Нельзя нам, - проникновенно убеждает она, прижимая руку к обнаженной груди, - придерутся, потом не отмоешься. Да и зачем? Мне, может, выступать ещё? - но рюмку незаметно выпивает, таинственно щурясь.

- Значит, так. - Григорий уверенно овладевает ситуацией. - Работать где будем? - Зина неуверенно жмёт плечами. Об этом никто заранее не позаботился. - Может, завтра где-нибудь устроимся? - неуверенно шепчет Зина. Ей явно неуютно. - Есть у меня одно место. Конкретное.

- Завтра будет завтра! - категорически справедливо заявляет Григорий. - Номера у вас, однако, есть? Выясняется, что номера имеются.

- Значит, решено, - заключает Гриша, - там всё и обделаем.

Темнота вновь обступает Музыкина, и, побежденный усталостью, он на время утрачивает над собою контроль. Когда слабый свет снова зажигается в его глазах, они сидят за низеньким столиком отдельного кабинета.

Закуски не наблюдается, присутствует пустая бутылка и одна початая.

Зина уже совершенно обнажена и чувствует себя гораздо увереннее. Приятели пребывают в состоянии спора.

- Ну, зачем такую красоту расписывать? - несколько сбивчиво вещает Музыкин. - Это ж Бог создал! Он ведь что дал, то и... то есть это не оттуда. Я к чему: только хуже будет! Испортим вещь! Мы ведь - жрецы искусства! Мы наоборот должны! В смысле - не портить, а наоборот!

Григорий морщится и пытается вникнуть. - Ну, это ты, положим, того. Женщине прикрываться вообще вроде ни к чему! А на ней вон сколько! Всю жизнь на шмотки горбатимся! - допрашивает Музыкина Григорий. - Значит, кому-то это нужно? Тебе, к примеру?

- Мне? - страстно удивляется Музыкин, - Никогда! - проникновенно заявляет он и зачем-то слабо стукает себя кулаком в грудь. - Мне, наоборот, чтоб всё натуральное!

- Ну, а кому? - допытывается Григорий, осматривая помещение. - Тебе не надо, мне не надо... Кому? - Приятели мрачно замолкают, пораженные недоумением. Оба непроизвольно обращают подозрительные взгляды в сторону Зины. - Мне? - искренне обижается та. - Да ни в жизнь. Да вы чё, я ж в основном так хожу! Ну, всё равно всё на шмотки уходит. Просто козлов кругом много... А так мне всё равно... даже лучше было бы... экономнее.

- Правильно! - воодушевленно восклицает Музыкин. - Значит, в этом всё и дело! Обнажить натуру! Снять всё лишнее! Отсечь из глыбы! Форму прорубить!

- Лишнее долой! - с полуслова подхватывает приятель. Но затем кручинится, застигнутый внезапной мыслью. - Только где остановка? Где она, граница на замке? - теперь Григорий философствует, подняв указательный палец. - Ты, к примеру, знаешь? Нет? Я вот тоже нет. Ежели одежду всю долой, может, и дальше двинуться? Кожу с них снять, к примеру. Или и это не предел? Разобрать, что ли, натуру целиком? Театр такой, анатомический? Нет! Было! Всё уже было! - Григорий горько задумывается. - Ничего под Луной уже не придумаешь! Ничего святого! - Я тебе счас сниму! - сумрачно поддерживает разговор Зина. - Я тебе так сниму, трусы одеть не на что будет!

- Постой, - убеждает Музыкин Григория, старательно пытаясь сосредоточиться. - Ты не прав, Григорий! Не прав! - Он задумывается, как- будто нечто мучительно припоминая. Вдруг его пронизывает ощущение того, что всё течет не так, и обещанных денег можно не получить вовсе.

- А ведь прав Гриша! - осеняет его. - Умница! Поснимаем так всё к чертовой матери, - трудно соображает он, - а за что платить то будут? За ничто? За пустоту? Ни хрена не заплатят!

- Точно! Снимать не надо! Неправильно это! Мы должны - суть обнажить! - тут его осеняет новая мысль: - Обнажить то не саму женщину надо, а суть! Её суть! Ну, кто есть женщина по сути?

- Змея подколодная! - немедленно отзывается Григорий. - Всем известно!

- Вот! - многозначительно подтверждает Музыкин, слегка икая, но стараясь удержать забредшую мысль. - Вот! Вот от этого и пойдём! Женщина - змея! Но это не всё. Не вся это правда! Не вся! Её саму змей ведь тоже того! Верно? С яблоком? Своих же не кидают? Так? Ну, из этого что вытекает?

Григорий смотрит на Музыкина широко открытыми глазами.

- И что? - замирающим голосом спрашивает он. - Не змея? Тогда кто?

- А счас мы её раскроем, - проникновенно обещает Музыкин, - потому как она явно в деле. Но как? Обман то был, только не её надули, вот в чем редька!

- Как не её? - страшным шепотом вопрошает Григорий. - А тогда как?

- Нас, нас всех кинули, вот что получается! Ни жертва она никакая, а именно сам змей и есть! - Тут он несколько сбивается, но быстро находит правильный путь. - То есть смотри: змей то и есть змей, с этим ничего не попишешь. Но женщина... Кто она? На самом деле? - от неожиданно подступивших мыслей Музыкин потеет и дергает воротник рубашки, так что летят пуговицы. В этот момент ему действительно кажется, что он открыл нечто важное, и жизнь его теперь должна перемениться. - А вот кто! Женщина - она змея, только такая, которая для маскировки сама себя поглотила. С хвоста. Наизнанку вывернулась. Как символ. Вечного коварства. Вот оно и есть женщина. В смысле, суть. А если её обратно вывернуть - змея!

- Это, однако, вряд ли, - веско возражает Григорий. - Не похожа. - Не похожа? - Музыкин срывается на крик. - Непохожа! А тебя когда выворачивает, похоже? Или не очень?

- Всякое бывает, - философски замечает Григорий, - Когда как. Всё равно я целиком не вхожу. Как её обнажать? В смысле, не её, а суть? Обратно выворачивать?

- Да не в этом дело, - морщась от мировой тупости, гнет своё Музыкин, - Ты пойми: того змея, который вначале был, мы то не знаем! А это, может, знаешь кто был? - его распирает воодушевление, - Зверь! Настоящий бульдозер! Вот ты думаешь, куда драконы перевелися? Сколько их повсюду водилось! А теперь нет, хоть тресни! Куда подевались? - А сгинули, - не дожидаясь ответа, вещает Музыкин, - потому что вывернулись. Когда припекло. Только женщины от них остались. Но драконы - в них! Затаились и дремлют! В смысле, не дремлют! Начеку! Только - внутри! А снаружи - змея! В смысле, женщина! Ну, опять, сколько ни маскируй, а нутро наружу прёт. И всё подряд заглатывает. Потому, что змея, что женщина - это один хрен. Понятно я говорю?

Григорий судорожно выпивает полную стопку, как будто не отдавая себе в этом никакого отчета. - Кинуло тебя, далеко ушел, - потерянно шепчет он, всматриваясь в темноту за окнами. - И меня запутал вовсе. Не пойму я, что мы делать будем? Или так пойдём? Пошли, Музыкин? Водка всё равно ведь кончилась? Не в деньгах счастье.

- Тут вникать надо, - упорствует Музыкин. - Если правильно всё расставим, и суть сама собой обнажится, и дело сделается! А как только она обнажится, женщина приоткроется - самою сутью, натурально! Потому и женщину во все века обнажали! Суть искали! А найдем-то мы! Сколько уже терпеть можно? Так всё раскроем, всем всё ясно сделается, для всех времен и народов!

- Зажигай! - сурово произносит Григорий и наполняет последнюю стопку.

По утру номер напоминает известную картину Брюллова "Последний день Помпеи", впрочем, после того, как всё окончательно погребено слоем пепла.

Несколько тел вповалку разложены среди выцветших половиков. Светлым пятном выделяется обнаженное женское.

Расписано оно броско: из рта ползёт ядовито-алый, с золотистыми просверками, китайский дракон, пеленая тело тугими кольцами. Он свивается вниз, к промежности, там исчезает с тем, чтобы вновь выползти с тыльной стороны, вновь подняться наверх и ощеривается, начиная заглатывать голову с затылка.

Его пасть почти уж сомкнулась вокруг лица, и только человеческие глаза ещё светились бы из её глубины, если бы были в состоянии открыться и бросить прощальный взгляд на уходящий в никуда мир человека.

Утром Пакустников не застает Музыкина на рабочем месте. В обед из ресторана звонит старый знакомый.

- Ну, как роспись? - настороженно интересуется Пакустников. Чувствует он себя неуютно. - На хрена я этого долбона послал? - размышляет он. - Наверняка ведь учудил что-нибудь! Параноик!

Действительность подтверждает его худшие опасения.

- Расписать расписали, - бодро докладывает старый приятель. - Приятно. В смысле, нормально. Народ одобрил. Но я тут посоветоваться хочу. Ты знаешь, дело то как было? Пришли они, двое, главное, я так сразу не врубился - зачем? В смысле - двое? Потом тоже не врубился. Голубые они у тебя, что ли?

- Художники, что ты хочешь, - осторожно тянет Пакустников, пытаясь нащупать основную интонацию.

- Ну, это ладно, к делу отношения не имеет, - бодро продолжает приятель. - Главное, потом странно. Ну, подряжались мы, ты помнишь, на двести баксов. Дело то не сложное, всё ж у меня не мадонны сикстинские служат, обычные бляди.

Ну, для начала водку спросили. Мол, без этого творческий процесс никак. Не идёт, в смысле. Ну, водку так водку. Не жалко. Посидели они, значит, выпили... Потом барышню нашу к себе зазвали. С натурой знакомиться. Приняли обратно немало. Потом с нею в номер. Расписывать. Ну, в номер так в номер. Но у нас расценки на всё, ты знаешь. Там тоже не сразу. Ну там, мелочи, я не считаю. Посуда, уборка... Но в целом, если всё ж прикинуть, баксов на пятьсот нагуляли. Я то, конечно, предъявлять всего не стал. Всё же твой человек... Ну, заплатил ему сотню. Не знаю, должен быть доволен. Ты как считаешь?

В обед звонит Музыкин.

- Приболел я, - мрачно сообщает он. - Не приду сегодня. Кстати, друг твой фуфлом оказался. Подряжались на двести, а он мне только сотню заплатил. А я уже жене пообещал, другому там человеку... Ты на него надавить не можешь?

Пакустников осторожно опускает трубку на рычаг.