Второе пришествие

Анатолий КУРЧАТКИН

ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ

"5 февраля 1997 г. (дата подчеркнута красной волнистой линией - примеч. публикатора).

Была половина второго ночи, когда со мной снова произошло это. Я проснулась и увидела, что в открытую форточку вплывает бело-сизое облачко. Точно так же, как в прошлый раз. Только теперь я не испугалась, не удивилась, скорее обрадовалась. Мне даже показалось, у меня глаза раскрылись шире обычного, чтобы не пропустить ничего, что произойдет, а уши буквально навострились, как у собаки, - чтобы расслышать самые тишайшие звуки. В прошлый раз я многого не запомнила, потому что боялась и хотела только, чтобы все скорее закончилось.

Облачко втянулось в форточку, поднялось под потолок, вытянулось веретеном, собралось клубком и стало спускаться вдоль дверного косяка вниз. Тут, когда оно стало спускаться, я услышала звук. До этого оно было совершенно безмолвно, а когда начало спускаться, раздался мощный ровный гуд - несильный, едва уловимый ухом, но очень мощный, какой-то жгучий, и я поняла, что оно запаивает дверь.

Оно опустилось до самого пола, гуд прекратился, и затем оно резким быстрым движением, как бы прыжком переместилось снова под потолок - только теперь прямо надо мной, и я услышала, как оно сказало оттуда: "Бог посетит народ свой!" И я тотчас вспомнила - это же говорило оно мне в прошлый раз, только в прошлый раз я была такой оглушенной, что ничего не соображала, а сейчас в памяти у меня сразу вспыхнуло: так же оно сказало тогда. И вот что поразительно: голос его был тих, еле слышен, очень слабый голос - словно бы это воздух чуть шевельнулся, и в то же время это был голос, про который я не могу сказать по-другому, как громовой. Он меня прямо всю перевернул, меня словно током заколотило, я выпростала руки из-под одеяла и протянула к нему наверх: "Господь мой!" Я не знаю, или я это произнесла, или это прозвучало во мне внутри, но как только во мне ответно вспыхнуло это слово, я почувствовала, что поднимаюсь наверх к нему сама, одеяло с меня соскользнуло, и я осталась в одной рубашке.

  Дальнейшее мне снова помнится не очень отчетливо. Вернее, вообще не помнится. Я не могу даже сказать наверняка: или мы вылетели с ним на улицу через форточку, или это исчезли, будто они вовсе не были железобетонными, сами стены моей комнаты. Я помню только, что облако обвивало меня всю, я была спелената в нем, как в коконе, и мы находились в каком-то пространстве вне земли, вне тьмы, вне света, вне - ничего, такое у меня было ощущение. И вот не знаю еще, как передать, видимо, это невозможно при помощи слов: я была внутри него, как в коконе, и оно одновременно было внутри меня, оно было мной, а я была им, при этом я была такая маленькая, просто смешно - как кончик иголки, и в то же время такая громадная, невозможно сказать - я занимала собой всю вселенную.

А затем я увидела, что снова лежу на своей постели, облачко висит надо мной и слегка колеблется - как бы не может решиться уплыть от меня, хотя ему нужно сделать это, и я снова протянула к нему руки и закричала: "Не уходи!" Во мне была такая любовь к нему - я не могла ее вынести. Она была безмерная, эта любовь, она не вмещалась в меня, как мне было оставаться с ней, когда оно уплывало от меня?!

Показалось мне или облачко вправду сказало: "Я вернусь"? Оно прянуло к двери, молнией обежало ее, распаивая с косяком, задержалось на миг у форточки - и исчезло в ней. Я посмотрела на часы у себя на столике. Была половина пятого. А дальше я заснула, и спала как убитая, и проснулась уже только в половине восьмого, когда мама пришла будить меня в школу.

25 февраля 1997 г. (дата подчеркнута той же волнистой линией, сделанной красными чернилами, - примеч. публикатора).

Сегодня со мной снова произошло это, произошло в третий и в последний раз. Я догадывалась, что в последний, и пыталась запомнить все, что происходило. И все же я не помню многого. Когда я уже снова лежала у себя на постели, я пожаловалась ему на это, и оно мне ответило: "То, что ты помнишь, тебе достаточно". "Ты придешь еще?" - спросила я. "Прощай", - сказало оно. "Но как же я теперь буду без тебя?" Оно мне сказало: "Я тебя не оставлю. - И добавило: - Теперь ты во мне не нуждаешься. Теперь ты должна выполнить свое назначение". -"Какое назначение?" - спросила я. "Скоро ты узнаешь, не беспокойся", - проговорило оно мне сверху - голосом, исполненным такой громовой силы, такой нежности и любви, что я вся переполнилась счастьем. Это было не чувство, это было что-то такое, что за пределами моих возможностей определить словами, это было опять больше моих возможностей выдержать то, что испытываю, и глаза мне сомкнуло мгновенным сном, я даже не увидела, как оно покинуло меня. Но странно: если в предыдущий раз мне было невозможно расстаться с ним, и все эти двадцать дней я просто с ума сходила от ожидания новой встречи, то сейчас во мне - ничего подобного. Я спокойна, я уверена в себе, я ощущаю себя центром мира, его тяжестью, вокруг которой вращаются все планеты, солнца, галактики, я ощущаю себя матерью мира - именно так, я, Маша Петрищева из города Екатеринбурга, недавно еще Свердловска, шестнадцать лет без одного месяца".

* * *

Мать рыдала, сморкаясь в платок, отец стоял рядом и механически гладил ее по плечу. "Ну что, твою за ногу, теперь что, что ж теперь делать, твою за ногу!" - повторял он, то ли пытаясь успокоить ее, то ли заговаривая сам себя. Они были простые люди, он - плотник на стройке, она - отделочница, и сдерживать свои чувства они не умели. Врач терпеливо ждал следующих вопросов. Он работал психиатром уже двадцать лет, на его глазах уже тысячи людей попали под этот каток, облегчить ничьих страданий было невозможно, оставалось только заскорузнуть в равнодушии, чтобы не угодить под каток самому.

- А может быть, вы все же ошиблись, а? - отсморкавшись, с придыханиями проговорила мать. - Дело-то тонкое, ошибиться, наверное, - пара пустяков. Испугалась греха своего, выдать, с кем была, боится, вот и наговорила ахинеи...

- Бывает, конечно, что со страху много чего наговаривают, - согласился психиатр. - Но в вашем случае все ясно. И ведь она это все не рассказала, а в дневник занесла. Ярко выраженный шизофренический бред на религиозной основе. Сейчас, при современном всеобщем интересе к религии вполне объяснимо. Она, может быть, и в самом деле не помнит, с кем у нее, как вы выразились, этот грех вышел. Этот человек персонифицировался у нее в образе облака и так в ее сознании и существует.

Мать снова зарыдала.

- А я вижу, что она раздаваться стала, я, конечно, заподозрила, но чтобы так все обернулось...

- Что же делать, доктор? - спросил отец. - У вас же лекарства есть, медицина сейчас так много может. Она снова нормальной станет?

- Будем лечить, - сказал психиатр. - Не сомневайтесь. У нас, вы правильно заметили, есть сейчас всякие лекарства, да и другие способы... Отчаиваться не надо. Ну, а насчет беременности... Рожать ей, конечно, при тех лекарствах, которые мы ей даем, никак нельзя. Для аборта срок пропущен, подождем немного - и сделаем искусственные. Закон нам это в данном случае позволяет.

- Да, да, конечно! - прохрипела содранным горлом мать. - Какой уж сейчас ребеночек, лишь бы ее на ноги поставить...

Психиатр постоял около них еще немного, родители больной не задавали больше никаких вопросов, и он произнес:

- Хорошо, я пойду. Мои приемные часы вы теперь знаете, если что - всегда пожалуйста.

Он вынул из кармана халата ключ, открыл дверь, ведущую в отделение, и так же ключом закрыл ее теперь уже изнутри. Прошел узким тамбуром-коридором к другой двери, отомкнул тем же образом и оказался в коридоре с палатами. Новый поворот ключа, которым дверь оказалась намертво соединена со своей коробкой, и врач двинулся в сторону ординаторской. Была вторая половина дня, в эту пору он работал с карточками больных.

Сверху других на его столе лежала карточка шестнадцатилетней Маши Петрищевой, с родителями которой он только что встречался. Должно быть, принесли от гинеколога, к которому должны были сегодня водить больную. Шестнадцать лет - самый возраст, когда вылезают наружу все эти страшные психические отклонения, и можно, конечно, утешить родителей девочки, а себе должно сказать прямо: несчастная.

Он сел за стол, взял карточку Петрищевой и раскрыл ее. Да, точно, карточка пришла от гинеколога. Ну-ка, заскользили его глаза по готическим строчкам коллеги, сколько месяцев беременности...

То, что он прочел, заставило его на какой-то миг внутренне замереть. Гинеколог смог установить срок беременности лишь приблизительно, по наружному осмотру, потому что Маша Петрищева оказалась девственницей. Она оказалась девственницей, и он не решился лишить ее девства, осматривая матку.

Придя в себя, психиатр сорвал с телефонного аппарата трубку и набрал номер гинеколога. Пальцы у него, когда он накручивал номер на диске, прыгали.

Коллега оказался на месте.

- Ты уверен? - спросил психиатр.

- Чего же нет, - ответствовал гинеколог.

Должно быть, пауза, что последовала за этим, была слишком выразительна - гинеколог захохотал в трубке сочно и смачно, от всей души.

- Это бывает, бывает, - сказал он. - Балуется с мальчиком, вглубь не решается, а у него изверглось. И все, попалась канарейка. Надо у родителей испрашивать согласие на нарушение. Все равно же или то, или то делать придется.

Психиатр положил трубку и еще некоторую пору сидел, глядя в голую белую стену перед собой, отходил. Здорово его тряхнуло. До селезенок пробрало.

Но сидеть, просто так смотреть в стену у него не было времени, через минуту он вынул из кармана ручку и, уложив перед собой карту больной Петрищевой поудобней, стал вносить в нее свою запись.

Как она догадалась, что уколы, которые ей начали делать, это совсем не те, что делали прежде? Отбивалась от медсестры, выхватывала из рук шприц и бросала его об пол. Пришлось надевать на нее смирительную рубаху, завязывать рукава, но и в рубахе она умудрялась биться ногами, изворачиваться, и, чтобы сделать ей очередной укол, приходилось наваливаться на нее разом нескольким санитаркам.

"Ироды, ироды! - кричала она. - Вы же хуже Ирода! Хуже Ирода!.." На губы ей, когда кричала, вылезала изо рта белесая пена. Психиатр, придя к ней, пытался успокоить ее, положил на лоб ладонь, она извернулась и изо всей силы, по-звериному укусила психиатра за палец. "Отмени приказ! Что ты делаешь, отмени приказ! - кричала она ему. - Не понимаешь, кого убить собрались?!"

Вскрикнув от боли, психиатр отскочил от нее, зажал прокушенный, залитый кровью палец в ладони. На мгновение в нем шевельнулось то ознобное мистическое чувство, что посещало его уже однажды - когда, раскрыв карту, увидел запись гинеколога, - но боль была сильнее всего, и следом ей изнутри поднималась волна ярости. Паршивка! Конечно, больная, не отдает себе отчета в своих действиях, но он тоже живой человек!..

Он прошел в процедурную, медсестра промыла ему палец перекисью водорода, помазала йодом и туго забинтовала, чтобы остановить кровь.

- Давайте каталку, отвезем туда в отделение, где ей все предстоит, пусть уже будет там, - отдал он распоряжение медсестре.

Петрищева буянила и на каталке, и снова, пока везли, пришлось находиться при ней целой группе - держать ее, не дать свалиться на пол.

Организм у нее оказался великолепным: схватки начались идеально в срок, когда должно было сказаться действие влитого в матку натрия хлорида, волны судорог шли по нарастающей, и вот между безвольно раскинутыми, отнявшимися ногами в черном зеве ее девственного влагалища появилась головка. Гинеколог, чтобы облегчить больной процесс и ускорить его, наложил на головку щипцы и вытянул убитый натрием хлоридом плод наружу. Это был уже совсем сформировавшийся ребенок, мальчик, только еще ненормально маленький. Акушерка подставила белый эмалированный таз, и гинеколог, перенявший плод руками, бросил его туда. Послед выскользнул в таз спустя несколько минут весь полностью, не оставив после себя внутри ни клочка. Но все же гинеколог на всякий случай прошелся по матке кюретой, продезинфицировал йодом, разогнулся и выступил из ущелья, образованного раскинутыми ногами рожавшей.

- Финиш, - сказал он, обращая свой взгляд на стоявшего все это время в сторонке психиатра. - Я свое сделал. Теперь снова ваша забота.

- Моя, моя, - согласился психиатр, глядя на лицо больной.

Оно было истерзано болью, отчуждено от жизни, глаза закрыты, не лицо шестнадцатилетней девочки, а лицо старухи, только без морщин, - на него было невозможно смотреть. Но еще невозможней было смотреть в белый эмалированный таз. И однако глянуть туда тянуло неудержимо, и психиатр глянул.

Он глянул - и шапочку на лбу ему двинуло вздыбившимися под ней волосами. Вокруг головы младенца стояло ослепительное соломенное сияние, оно заполняло собой весь таз, белая эмаль внутри словно горела ярким устойчивым пламенем.

"Видишь?" - хотел он спросить своего коллегу, указав пальцем, но голос не послушался, и рука не двинулась. Сияние между тем стало слабеть, меркнуть, колебаться - как бы из него уходила жизнь - и исчезло совсем.

- Видел? - только после этого сумел произнести психиатр.

- Что? - спросил гинеколог. Отойдя к раковине, он снимал с рук перчатки, и по тому, как спросил, было ясно, что ничего он не видел.

Психиатр глянул быстро на всех остальных, находившихся в родовой. Лица их свидетельствовали о том, что им тоже не пришлось наблюдать ничего необычного.

- Так что "видел"? - переспросил от раковины гинеколог.

- Нет-нет, ничего, - торопливо отозвался психиатр. Он ступил к своей больной по имени Маша Петрищева поближе и дотронулся до ее шестнадцатилетней старушечьей щеки ладонью. Медленным тяжелым движением глаза его больной открылись. Она встретилась взглядом с психиатром, и губы ее прошевелились.

- Ирод проклятый, - разобрал он.

* * *

- Врачи этой специализации часто кончают тем же, чем и их пациенты, - сказал писателю его прежний школьный товарищ, теперь врач-гинеколог, с которым они по случаю встречи зашли в пивную неподалеку от лечебницы, где тот работал. Подул на пену, освобождая в ней для губ прогалину, и сделал быстрый глубокий глоток.

- "Палату № 6" у Чехова помнишь? Вот, точно по такому сценарию. Он решил, что это было второе пришествие Христа. Тем более что имя у нее, как и у Богоматери - Мария. И вот, получалось по нему, Ирод тогда, две тысячи лет назад, хотел Христа убить - и ему это не удалось, а мы не хотели - но убили.

- И что с ним стало? - спросил писатель, тоже отдувая пену от края кружки, но ставя кружку обратно на стол. Он был непьющим и взял пиво за компанию. - Так и лежит у вас?

- Нет, уже не лежит. - Приятель писателя оторвал руку от кружки и быстро, мелко перекрестился. - Царствие ему небесное. Такая жуткая интоксикация началась, такая разбалансировка всего организма - никак спасти не могли. В два месяца сгорел. Здоровый, цветущий мужик был. Умирал - какая-то черная головешка от него осталась.

Писатель вслед своему приятелю школьной поры тоже перекрестился. Таким вдруг пахнуло в их разговоре, что рука сама попросилась сделать это.

- А с той его больной что? - спросил он.

- Про нее ничего не знаю, - сказал приятель. - Врать не хочу, а ответить не могу. Она сбежала. В смысле, из больницы. Видимо, подкупила кого-то из младшего медперсонала, принесли ей одежду и выпустили. Утром как-то встают - а ее нет.

- А кто? Выяснили?

- Как выяснишь? Скандал был, конечно. Ездили к ней домой, но мать с отцом прикрыли ее - не выдали. Так что ничего я о ней не знаю.

- Жалко, что не знаешь, - пробормотал писатель. - Было бы любопытно...

- О! - воскликнул его приятель и полез под стол, вытащил оттуда свой портфель. - На ловца и зверь бежит. Зачем это у меня будет храниться. Пусть у тебя. Глядишь, и в писаниях как-нибудь пригодится.

- О чем ты? - не понял его писатель.

- Сейчас, сейчас, - сказал приятель писателя, открывая портфель. И достал изнутри бело-затертую, потрепанную тетрадь, какими пользуются в школе ученики старших классов. - Вот, тот самый дневник этой девочки. Мне его этот покойный несчастливец отдал, когда у него еще просветления случались. Возьмешь? Писатель протянул руку.

- Давай. Интересно.

Приятель допил свою кружку, допил и его пиво, они вышли из бара, распрощались и пошли каждый в свою сторону. Приятель писателя - домой, к семье, к своим обычным, рутинным семейным делам, а писатель - прогуляться еще немного. Ноги привели его в небольшой зеленый скверик с шуршащей под ногами гравийной дорожкой, по обочинам дорожки стояли брусчатые садовые скамейки. Он сел на свободную и раскрыл тетрадь.

"15 января 1997 г., - наткнулись его глаза. Дата была подчеркнута красной волнистой линией, сделанной, видимо, рукой покойного психиатра. - Сегодня ночью со мной произошло нечто такое, чему я сама не верю. Я открыла глаза, будто я совсем и не спала перед тем, и увидела, как в открытую форточку влетает облачко..."

Пальцы у писателя задрожали, его заколотило ознобом - он почувствовал, что не может читать дальше. Так искренни, так чудесны, так свежи были эти строки. Неужели эти строки принадлежали душевнобольной? Они дышали ясностью, чистотой, здоровьем, они были прозрачны, напоены внутренней силой и мощью, - это не могла писать повредившаяся рассудком, уж он-то знал толк в слове!

Писатель посидел на скамейке еще немного, держа тетрадь на коленях и не смея открыть ее вновь, потом встал и пошел из сквера на улицу. На стене дома, к которому он вышел, его внимание неожиданным образом привлекла милицейская доска с объявлениями о розыске пропавших людей. Он остановился перед ней, глаза его пробежались по фотографиям неизвестных ему людей и замерли на одной. Это было юное чудесное, светлое лицо девушки лет шестнадцати, и под ним, с выделенными жирным шрифтом именем и фамилией шел текст: "Разыскивается Мария Павловна Петрищева, 1981 года рождения, исчезнувшая 10 сентября 1997 года из областной психиатрической лечебницы. Приметы..."