Марина Цветаева: Обречённость, или Предвидение

К 80-летию со дня гибели Марины Цветаевой

В мае 1913 года, находясь в Крыму, в Коктебеле, юная Цветаева напишет пророческие стихи. Они начинаются словами «Моим стихам, написанным так рано, Что и не знала я, что я – поэт..», а заканчиваются строчками: «Моим стихам, как драгоценным винам / Настанет свой черёд»…

Черёд настал, и он продолжается уже более ста лет.

Она рано стала думать о смерти. Знаменитое «Уж сколько их упало в эту бездну…» или «Настанет день, когда и я исчезну / С поверхности земли», – всё это тоже написано ею в двадцать лет.

Конечно, смерть рано вошла в ее жизнь. Ей было 14, когда она потеряла мать, замечательную пианистку Марию Александровну Мейн, и смерть её переживала очень болезненно. Но интерес представляет состояние молодой поэтессы, которое описано в этих и других стихах этого времени. Темы любви, одиночества, жизни и смерти звучат как исповедь:

 Уж сколько их упало в эту бездну,

 Развёрзтую вдали!

 Настанет день, когда и я исчезну

 С поверхности земли.

 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 К вам всем – что мне, ни в чём не знавшей меры,

 Чужие и свои?! –

 Я обращаюсь с требованьем веры

 И с просьбой о любви.

 И день, и ночь, и письменно, и устно:

 За правду да и нет,

 За то, что мне так часто – слишком грустно

 И только двадцать лет, …

Она скорбит не только об ушедших, близких ей людях, но и о трагизме настоящего и будущего времени, и о своей судьбе в этих временах. Это стихотворение – боль.

То, что в нём написано, оказалось пророческим. И это удивляет – как можно в двадцать один год предчувствовать, предвидеть, что с тобой случится через много лет?

И только вера и любовь могут спасти мир от разрушения и спасти человека в этом мире: «Я обращаюсь с требованьем веры / И с просьбой о любви».

В третьей строфе она с грустью философски размышляет:

 И будет жизнь с её насущным хлебом,

 С забывчивостью дня.

 И будет всё – как будто бы под небом

 И не было меня.

Река Времени Марины Цветаевой протекала через города и страны: Париж, Берлин, Прага. Через знакомства, дружбы и влюблённости. Через окружение художников и поэтов: Николая Вышеславцева и Константина Родзевича, Осипа Мандельштама и Райнера Мария Рильке, Бориса Пастернака и Владимира Маяковского...

Трагическое мироощущение не покидало её и позже. О душевном смятении, тревоге пишет она в1934 году чешской подруге А. А. Тесковой: «Мне все эти дни хочется написать своё завещание. Мне вообще хотелось бы не-быть…».

Муж Сергей Эфрон, сын Георгий, дочь Ариадна стремились уехать в Россию, особенно дочь, которая не только стремилась, но и рвалась на Родину, что и случилось в середине марта 1937 года. Мать, с которой у дочери были не простые отношения, этого не понимала или, точнее, слишком хорошо понимала, что может случиться. Это было время Большого Террора. Всех не покидало чувство страха. В конце августа 1939 г., менее чем через два с половиной года пребывания на Родине, А. Эфрон была арестована органами НКВД и осуждена по статье «шпионаж» на 8 лет исправительно-трудовых лагерей. О гибели родителей в 1941 г. (мать покончила с собой в эвакуации в Елабуге, отец расстрелян) она узнала потом.

18 июня 1939 года Марина Цветаева приезжает с 15-летним сыном в Москву. Вместо Парижа, Берлина, Праги начались скитания по другим, уже не городам, а местечкам: Чистополь, Голицино (Дом отдыха писателей – февраль-май 1940 г.), Болшево, посёлок Новый Быт («…где жила моя семья, приехавшая на 2 года раньше. 27-го августа была арестована моя дочь, а 10-го октября – и муж» – из письма Цветаевой к П.А.Павленко), Елабуга. Возвращение в Россию стало началом семейной трагедии.

На родине она была никому не нужным, отверженным поэтом. Как тут не вспомнить стихотворение 1934 года:

Тоска по родине! Давно

Разоблаченная морока!

Мне совершенно всё равно —

Где совершенно одинокой

Быть, по каким камням домой

Брести с кошелкою базарной

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не обольщусь и языком

Родным, его призывом млечным.

Мне безразлично — на каком

Непонимаемой быть встречным!

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,

И всё — равно, и всё — едино.

Но если по дороге — куст

Встает, особенно — рябина…

В январе 1940 г. ей неожиданно предлагают издать сборник стихов.В сообщении об этом старшей сестре своего мужа – Вере Яковлевне Эфрон она пишет, что хочет составить одну книгу из двух – «Ремесло» / издана в Берлине в 1922 г./ и «После России».

31 августа 1940 г. В письмеиз Москвы поэтессеВере Александровне Меркурьевой признаётся: «Моя жизнь очень плохая. Моя нежизнь… Мур в школе, а я с утра до утра – одна со своими мыслями (трезвыми, без иллюзий) – и чувствами (безумными: якобы – безумными, – вещими, – и переводами – хватит с меня одной такой зимы.)

5 сентября 1940 г. В «Записях» отчаяние перемешивается с негодованием: «Возобновляю эту тетрадь 5-го сентября 1940 г. в Москве… О себе. Меня все считают мужественной. Я не знаю человека робче себя. Боюсь – всего… Я не хочу умереть, я хочу – не быть… Я год уже /приблизительно/ ищу глазами крюк…» /МЦ/.

26 сентября 1940 г. Из «Записей»: «Сегодня 26 сентября (по-старому Иван Богослов) – мне 48 лет. Поздравляю себя. Тьфу, тьфу, тьфу с уцелением, а может быть с 48-ю годами непрерывной души».

25 декабря1940 г. в «Записях» она сообщает, что сборник стихов не будет издан: «… моя книга в Гослитиздате зарезана …».

Конец 1940 – начало 1941 гг. Из письма к Евгению Сомову (советский шахматный композитор, корректор издательства «Известия»; был другом Марины и Анастасии Цветаевых): «Женя, родной, спасибо (за полученное письмо – В.Л.)… Я сейчас убита, меня нет, не знаю, буду ли я когда-нибудь – но, помимо чувства, всей справедливостью моей, не терпящей, чтобы такое осталось без ответа, всем взглядом из будущего, взглядом всего будущего, устами будущих отвечаю – Спасибо Вам!».

31 августа 1941 г. Из предсмертного письма к сыну – Георгию Эфрону (Муру):

«Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».

О предшествующих встречах с Мариной Цветаевой её друзья и просто знакомые писали:

Нина Гордон (C Мариной Цветаевой Нину Гордон познакомила её дочь – Ариадна Эфрон. Муж Гордон Иосиф был знаком с Ариадной ещё во Франции). Из очерка «О Марине Цветаевой»: «… Она была очень одинока. Одну фразу её я запомнила на всю жизнь: «Нина, милая, я не чувствую себя одинокой только в бомбоубежище». Без боли я не могла слушать эту фразу, и без боли не могу вспоминать её и сейчас… Она понимала, что многие боятся общаться с ней, что она окружена пустотой».

Лидия Корнеевна Чуковская(русский прозаик и поэт, мемуарист, редактор). Из записи о встрече с Цветаевой 4 сентября 1941 г. «Предсмертие»: «Я знаю вас всего пять минут, – сказала Марина Ивановна после недолгого молчания, – но чувствую себя с вами свободно… Скажите, пожалуйста, почему вы думаете, что жить ещё стоит? Разве вы не понимаете будущего?».

Наталья Кончаловская (Советская детская писательница, поэтесса и переводчица): Из очерка«Перед войной»: «Подошёл трамвай номер двадцать три… В окне удаляющегося вагона ещё раз мелькнули передо мной её чужие глаза, равнодушно глядевшие куда-то мимо. Ушедшая в себя, она исчезла куда-то, оставив в моей памяти неизгладимый образ, замкнутый в круг суровой обречённости.

Это было 18 мая 1941 года».

И в заключение – три строки и неоконченная четвёртая, написанные в феврале 1941 года:

 Пора снимать янтарь.

 Пора менять словарь,

 Пора гасить фонарь

 Надверный…

Фонарь был погашен 31 августа 1941 года. Но его свет, его яркость уже много лет озаряет всё вокруг, ибо там, на том далёком берегу, горит костёр, который она разожгла.

Виктор Левенгарц (Вупперталь)