Литературный Рейн. Леонид Борич. «ДАНОС»

После того, как в Москве арестовали кремлёвских врачей-вредителей, все вокруг заговорили, что и в нашем городе полно таких же врагов народа.

Поэтому в поликлинике, куда мы с мамой ходили меня лечить, не стало обычных очередей из-за боязни быть отравленными, а наш врач, который назывался "ухо-горло-нос", с круглым зеркалом на лбу, перестал грубить больным и теперь разговаривал тихо и виновато – точно как я, когда натворю что-нибудь. Наверное, он боялся, что и его скоро выведут на чистую воду. Мне непонятно было, зачем же мы у него продолжаем лечиться, если он, может быть, тоже врач-отравитель и убийца в белом халате. Мой вопрос маму почему-то рассердил, хотя ведь сама каждое утро, сразу после гимна "Славься, отечество наше свободное", слышала по радио, как много развелось в стране вредителей и шпионов. Поэтому нужно быть всегда начеку и проявлять непримиримую бдительность, как Ольга Тимашук, награжденная за это орденом Ленина.

Один из шпионов жил как раз напротив нашего дома, через дорогу. Нам с моим другом Витькой он уже давно казался очень подозрительным, этот старик с белой бородой и длинными, как у попа, волосами до плеч. Выслеживая его, мы с Витькой установили, что, во-первых, он никогда не расстается со странным маленьким чемоданчиком, который, как осторожно выяснил Витька у своих родителей, назывался по-иностранному саквояжем. Мы были уверены, что в нем лежат какие-нибудь шпионские сведения о нашем городе и о воинской части, расположенной на соседней улице. Именно там, у зеленых железных ворот с красной звездой, наш старик-шпион уже несколько раз останавливался прикурить от зажигалки в виде винтовочного патрона, который был, конечно, не зажигалкой, а очень замаскированным фотоаппаратом.

Во-вторых, мы с Витькой выяснили, что шпион всегда заходит после этого в один и тот же книжный магазин. Озираясь, никого ли нет поблизости, он передает какие-то потрепанные книги хромоногому продавцу, в чьем деревянном протезе вполне могла быть упрятана маленькая радиостанция для передачи своим хозяевам за границу тех шпионских сведений, которые он вычитывал из книг, принесенных ему нашим стариком-шпионом. Делается это очень просто: в книге незаметно подчеркиваются нужные буквы, из которых потом и составляются слова, выдающие какую-нибудь военную тайну. Витька, правда, считал иначе. Он был уверен, что старик вписывает свои сообщения между строчками книги при помощи лукового сока. Луковицы-то в каждом доме имеются, и это ни у кого не вызовет подозрений. Витька при мне выдавил несколько капель из самой обыкновенной луковицы, обмакнул туда перо и невидимыми буквами что-то написал в старой тетрадке. Потом он прогладил это место горячим утюгом, и под ним действительно выступили коричневые буквы. Слово, которое написал Витька, было такое: "Шпион". Тут уж я не мог не согласиться, что Витька, пожалуй, прав. На будущее мы с ним договорились, что и между собой будем переписываться только луковым соком, чтобы ни наши родители, ни кто-нибудь другой не смогли ничего прочесть. Все это мне, конечно, понравилось, но все же было обидно, что самые хорошие мысли Витьке приходят в голову раньше, чем мне. Ведь, если честно, он и шпионство нашего старика тоже открыл первым. Теперь за этим шпионом мы с Витькой следили по очереди и чаще всего издалека, чтобы не попасться ему на глаза. Но однажды, потеряв осторожность, я оказался рядом, и шпион даже погладил меня по голове, сказав, что уже где-то видел меня. "Мы с тобой соседи?" – ласково спросил он, притворяясь обычным советским человеком. Чтобы не провалить нашу с Витькой операцию, я соврал шпиону, что живу совсем на другой улице.

Когда я рассказал об этом случае Витьке, он спросил, не пробовал ли старик меня завербовать, то есть переманить на свою сторону. Бывает, что для этого еще и денег предлагают, чтоб человек изменил своей родине. Нет, говорю, он мне ничего такого не предлагал. А жаль, сказал Витька. Можно было бы взять у шпиона эти деньги, чтоб не вызвать у него подозрений, и потом сообщить куда следует. А на эти его шпионские деньги мы могли бы каждый день есть мороженое и пирожные. Еще и на кино хватило бы, ведь эти шпионы платят, наверное, очень большие деньги за измену родине.

Я с сомнением посмотрел на Витьку. Куда следует сообщать в таких случаях – было понятно, я знал, где находится это красивое здание, но что-то мне вдруг старика нашего стало жаль. Может, не такой уж он и вредный шпион, а из-за нас его в тюрьму посадят и даже расстрелять могут. А мы в это время мороженое будем покупать и в кино ходить на его деньги. Не очень это честно получается, сказал я Витьке.

Витька как-то нехорошо сощурил один глаз, будто прицеливался в меня. Выходит, сказал Витька, быть ему шпионом и врагом народа – это честно, а нам проесть шпионские деньги – это не честно?

Да, может, никакой он вообще не шпион, заорал я на Витьку, потому что под его взглядом я до того уже виноватым себя чувствовал, как будто и в самом деле собирался защищать шпионов.

– Шпион, не шпион – там разберутся, – решительно сказал Витька чужим, взрослым голосом. – Пошли.

Мне опять стало немного обидно, что Витька оказался более смелым, потому что к часовому, который прохаживался у входа в то красивое и таинственное здание, первым все-таки Витька обратился.

– Дяденька, пропустите нас к самому главному начальнику.

У человека с кобурой на боку были опухшие внизу и очень неприветливые глаза.

– Тут не положено останавливаться, – мрачно сказал он.

Но Витька не сдавался. Он вообще никогда не хотел добровольно сдаваться и отстреливался до последнего патрона даже в тех случаях, когда в наших играх ему выпадало быть шпионом-диверсантом. Такой его героизм нарушал все правила, и никто из ребят не хотел, чтобы диверсантом был Витька, так как победа над ним слишком затягивалась. Он и сейчас тоже заупрямился и сказал часовому, что если нельзя к самому главному, то мы согласны к его заместителю.

– И как же прикажете о вас доложить? – спросил часовой. Он насмехался над нами, но Витька этого не замечал.

– Доложите, что мы выследили одного врага народа. Или, может быть, даже двух.

На этих Витькиных словах часовой перестал прохаживаться взад-вперед, внимательно и очень недружелюбно осмотрел нас с ног до головы, почти неслышно пробормотал, как будто сам себе: "Ишь ты, какие молодые да ранние", – и, оглянувшись зачем-то по сторонам, сказал злым шепотом, сквозь зубы:

– Их и без вашей помощи тут хватает... Ну-ка, брысь отсюда!

Так ни с чем нам и пришлось уйти. Дома Витька вырвал двойной лист из середины тетрадки, поставил передо мной чернильницу-непроливайку, выбрал из всех своих перьев самое новенькое, "восемьдесят шестое", сказал, что у меня почерк лучше и поэтому я буду записывать под его диктовку. Я сразу же согласился, потому что все равно не знал бы, о чем диктовать.

– Пиши вот здесь, – сказал Витька, – вверху и посредине, всеми большими буквами: "Донос".

Мне это слово не очень понравилось. Было оно какое-то ябедное, а мы в классе ябед не любили. Но Витька уверенно сказал, что ничего подобного, что это мы пишем просто как, например, военное донесение, и что нехорошо ябедничать на своих товарищей, а доносить на врагов народа должен каждый советский человек. Если он честный, конечно.

– А почему надо всеми большими буквами? – запротестовал я. – Заглавной может быть только самая первая.

– Ну, хорошо, – уступил Витька. – Но тогда подчеркни это слово такой вот линией, как волнами. Чтоб сразу на него внимание обратили.

Я старательно, как на уроке чистописания, вывел первую букву, и тут же задумался над следующей. Как правильно пишется это слово: через "о" или через "а"? "Донос" или '"Данос"? Оказалось, Витька тоже не знает. А вот наша учительница всегда объясняла, что если сомневаешься в каком-нибудь слове, нужно найти похожее на него, и чтобы эта сомнительная буква очутилась под ударением. Поэтому я и стал бубнить вслух: "дон-дан... дон-дан...", а Витька вдруг очень удачно припомнил старую боевую песню: "Дан приказ ему – на запад..." Значит, "Дан"... Выходит, правильно будет – "Данос", а не "Донос". Между прочим, так ведь и слышится: "Данос". Я дописал все слово и, как настаивал Витька, подчеркнул волнистой линией, чтобы оно немедленно в глаза бросилось, когда откроют наше письмо.

"Здравствуйте, дорогие и героические товарищи чекисты! – продиктовал Витька, расхаживая по комнате. – Пишут вам  октябрята, но мы скоро станем пионерами и достойной вашей сменой...".

Что-то слишком много слов нужно было написать. У меня от этого даже заныло в животе. А еще я обнаружил, что, когда придет очередь слову "чекисты", я не буду знать, как правильно оно пишется: "чекисты" или "чикисты". И никакое проверочное слово на этот счет мне не вспоминалось, кроме "чик-чирик", которое, конечно, не годилось из-за своей несерьезности.

– Давай лучше прямо о нашем деле, – предложил я.

– А ты на чем остановился? – спросил Витька.

– Я остановился на "Данос". И подчеркнул волнистой линией.

Витька заглянул мне через плечо и разочарованно вздохнул.

– Ну, ладно. Тогда сразу так пиши: "На улице Кашперовская, в доме номер три, вход с улицы..."

– Да они и без этого его найдут, – снова воспротивился я лишним словам. – Им неважно, откуда вход – с улицы или со двора. Главное, чтоб были адрес и фамилия.

– А как его фамилия? – спохватился Витька.

Этого-то мы, оказывается, не знали, и надолго задумались. Можно было разузнать у соседей нашего шпиона, но мы боялись спугнуть его. А вдруг еще и сами соседи с ним заодно и только маскируются под обыкновенных советских людей? Ведь таких было вокруг полным-полно. Об этом, призывая нас всех к бдительности, с утра до вечера говорилось по радио.

– Мы вместо фамилии опишем его приметы, – нашел выход Витька, хотя фамилия была бы короче, чем внешние данные. – Вот так и пиши: "На улице Кашперовская, дом три, проживает шпион и враг народа с такими приметами...".

– Может, достаточно, что он шпион? – запротестовал я, чтобы сократить "враг народа". Как-никак, а все же лишних два слова. Подумав, Витька согласился, что это даже лучше будет. Ведь врагов народа везде пачками обнаруживают, а настоящих иностранных шпионов, заброшенных к нам на парашютах, разоблачить гораздо труднее и почетнее. За такое нас вполне могут и орденом наградить.

Все-таки Витька молодец. Мне-то и в голову до сих пор не приходило, что старика сбросили к нам на парашюте. Это ведь очень просто: в какую-нибудь особенно темную ночь, когда только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают, появился над нашим городом самолет, никем не замеченный... И вот за то, что мы с Витькой разоблачили этого матерого шпиона-парашютиста, нам теперь полагается орден. Но... один на двоих, что ли?

Я посмотрел на Витькину рубашку, представил себе на ней орден – например, Красной Звезды, – потом скосил глаза на свой школьный китель. Он был почти таким же, как у товарища Сталина, но только с неудобным стоячим воротником, и понял, что орден смотрелся бы на мне лучше. Правда, если все по-честному, мы могли бы и по очереди его носить – допустим, первую неделю я, вторую он, – но ведь тогда придется то привинчивать его, то отвинчивать, а ходить целую неделю с дыркой на кителе моя мама никогда не позволит. Как же быть?

– А можно попросить вместо одного ордена две медали, чтоб поровну было, – предложил я.

– Например, "За отвагу", – тотчас же подхватил Витька. Скорее всего, и у него тоже мелькнула мысль, что до чего же неудобно меняться одним орденом.

Часа через два письмо было, наконец, готово. Витька отыскал новенький конверт с маркой, возле слова "Куда" мы написали "В госбезопасность", "Кому" – "Главному начальнику лично", а там, где "Адрес отправителя", указали нашу улицу, Витькин и мой номера домов и свои фамилии, чтобы нас легко было разыскать, если решат наградить. Тут, однако, мы с Витькой чуть не рассорились. Он вдруг начал зачем-то вспоминать, что догадался о нашем старике-шпионе первым и что это вот письмо тоже ему, а не мне, в голову пришло, и, значит, по-справедливости, он все-таки должен получить орден, а я – только медаль. В конце концов, мне пришлось уступить, но мы договорились, что в следующий раз, кто бы из нас первым ни обнаружил шпиона, орден будет уже мне полагаться.

Новая трудность возникла, когда мы подошли к почтовому ящику. Видно, его не рассчитывали на младших школьников, и потому повесили так высоко, что никак было не дотянуться. Пришлось обратиться за помощью к случайному прохожему, и он, даже не взглянув на наш конверт, молча опустил его в прорезь почтового ящика.

                                                     х х х

Дойдя в своих воспоминаниях до этого места, я почему-то обнаруживаю странный провал: из моей памяти исчез вдруг старик. Теперь мне, порой, кажется, что старик вообще перестал нам встречаться именно после того письма... Да нет, бред, конечно! Как бы там ни было в те времена и какие бы кошмары ни происходили, но представить себе, чтоб из-за какого-то дурацкого письма, нацарапанного детскими каракулями... Это только сейчас, начитавшись разоблачений, может прийти в голову такое несуразное предположение.

И все же, повстречайся мне сейчас, спустя полвека, друг детства Витька, я обязательно задал бы ему вопрос: видел ли он потом нашего старика? И очень хотелось бы услышать, что да, еще много раз и даже сколько-то лет после нашего письма ему попадался на глаза тот старик.

 Леонид БОРИЧ