Журнал «ПАРТНЕР»
Полистать журнал
Общество >> Люди и судьбы
«Партнер» №3 (90) 2005г.
Я рассказываю детям о Холокосте
В «Partner» № 1 (88)-2005 была опубликована рецензия на проект «Пережившие Катастрофу», который выполнен коллективом энтузиастов под руководством историка и социолога Жозефа Тростановского. Сегодня мы публикуем отрывок из подготовленной ими книги – воспоминания Хеллен Исраэль, прошедшей через ужасы концлагерей.
Меня зовут Хеллен Исраэль, моя девичья фамилия Галицер. Я родилась в Польше, в городе Освенциме, который немцы позднее назвали Аушвиц, и с этим именем он вошел в историю. Я выросла в хасидской семье, до шестнадцати лет была набожна, соблюдала кашрут. Но потом вступила в сионистскую организацию и отошла от строгих домашних правил. В 1937 году я вышла замуж. Мой муж преподавал в гимназии греческий и латынь.
Когда началась война, я была на восьмом месяце беременности. За несколько дней до 1 сентября 1939 года я с матерью переехала к сестре в Ржешув, подальше на восток. Вскоре приехал и мой муж. В Освенцим немцы вошли в первый же день войны.
Мы, женщины, стали выпроваживать наших мужчин: «Бегите на восток, в Россию!» Мы вбили себе в голову, что немцы пошлют их на фронт, превратят в пушечное мясо. Мы были наивны. Я прочла «Майн кампф» еще в тридцать седьмом году в польском переводе, но думала: «Не стоит этому верить. Это писал какой-то сумасшедший».
Мой муж отправился в Самбор, там жили его мать и брат. Я не могла пойти с ним, ведь надо было идти пешком. Дороги были запружены. Все бежали на восток, прочь от немцев. А немцы быстро наступали. За три недели они заняли всю Польшу и установили новые границы. Часть Польши присоединили к рейху, в эту часть попал и Освенцим, находившийся близко от немецкой границы. Остальное было объявлено генерал-губернаторством. Больше я мужа не видела. Он был расстрелян с другими евреями в Самборе.
Я родила сына у сестры в Ржешуве 12 октября 1939 года и в декабре вместе с мамой и ребенком вернулась в Освенцим. Он уже назывался Аушвиц. Дома нас ждал отец. Тут же был мой старший брат с женой и тремя детьми.
До войны я получила специальность бухгалтера-секретаря и писала по-немецки без ошибок, хотя и говорила с ошибками. Мне надо было прокормить родителей и ребенка, и я пошла на фабрику, где работала до войны. Хозяева фабрики сбежали, теперь она стала немецкой. Но меня приняли. Моя мама сидела с ребенком, а я работала с восьми утра до шести вечера. За работу мне платили пару сотен марок. Этого хватало, чтобы как-то прожить, но что с нами будет завтра, не знал никто.
В декабре 1940 г. пошли слухи, что рядом, за городом, построили концлагерь. Сначала он располагался в зданиях казарм, где раньше стояла дивизия польской пехоты. Потом его расширили до Бжезинки. Это была деревня, пригород Освенцима на 12 тысяч жителей. Там и построили большой концлагерь с газовыми камерами. В январе сорок первого в Аушвиц приехал заместитель Гитлера Генрих Гиммлер, произвел инспекцию лагеря, одобрил его и сказал: «Теперь Аушвиц должен быть очищен от евреев!»
Начались транспорты – в январе, феврале, марте... Мы – мои родители, ребенок и я – с последним транспортом в начале апреля попали в Сосновиц. Нужно было найти жилье. Сначала я с ребенком спала в больнице, а родители в школе. Потом я нашла семью – муж, жена и старушка-мать. У них были две комнаты и кухня, и они согласились сдать нам кухню. Они в этой кухне готовили себе еду, а мы вчетвером тут же жили. Где в это время были мои брат и сестра, я не знала. Все были разбросаны, потеряли друг друга из виду.
В Сосновице я пошла в еврейскую общину: «У меня на руках мать, отец и ребенок. Мне нужна работа, чтобы кормить семью». Мне ответили: «В Управлении СС нужны люди. Вы умеете писать по-немецки?» «Умею, без ошибок». И меня направили в Управление СС.
Нас было там пятнадцать еврейских женщин. Я получала две марки в день. Это было немного, но на хлеб хватало. Нам выдавали заработанное раз в неделю, и я могла купить ребенку то яблоко, то полбанана. Так я проработала полгода, с апреля по октябрь сорок первого.
Двенадцатого октября моему мальчику исполнялось два года. Одиннадцатого числа я стояла на кухне и месила тесто. Я раздобыла яйцо, немного сахара, молоко и хотела испечь коржики на день рождения ребенка. Тут постучали в дверь: «Идемте с нами!» «Куда вы меня забираете?» «В Дулаг». Это было сокращение от «Дурхгангслагер», «переходный лагерь». Там собирали евреев, чтобы через несколько дней отправить в лагерь целую группу.
11 октября 1941 года я видела моих родителей и ребенка последний раз в жизни. Четыре дня меня продержали в переходном лагере, а потом отправили в трудовой лагерь в Германию, мой первый лагерь в Гепперсдорфе.
Мне повезло, я не попала в лагерь уничтожения. Зато сменила восемь трудовых лагерей. Трудовой лагерь был, как правило, смешанным, там находились мужчины и женщины, на тысячу-полторы заключенных бывало тридцать-сорок женщин. Мужчины работали на стройке или фабрике, на полевых работах или строительстве дороги. Мы даже не всегда знали, где именно они работают. Мы, женщины, составляли лагерный персонал, работали на кухне, в прачечной, чистили картофель. Бывала в лагере и швейная мастерская. Работы по хозяйству хватало. А я, благодаря своей грамотности в немецком языке, почти во всех своих лагерях работала в бюро.
Жили мы в лагере в основном на нарах. У мужчин и женщин были отдельные жилые бараки с двух-, а иногда и трехъярусными нарами. Вечером, от шести до восьми часов, мы приходили усталые с работы и ложились на нары; кто старался уснуть, кто разговаривал, перекидываясь словами через проход. На нарах лежали соломенные тюфяки. Вместо зимних одеял были лошадиные попоны. Полосатую одежду узников, как в Освенциме или Бельзене, мы не носили, а получали обычную одежду со склада: юбку, блузку, пуловер – то, что осталось от мертвых.
Нам полагалось пол- или три четверти буханки хлеба на неделю. Мы тоненько резали его, чтобы растянуть на все это время. Иногда к нему давали кусочек маргарина или чуть-чуть повидла. Суп всегда был из тыквы. С тех пор я даже слово «тыква» слышать не могу, не то что есть ее. В этом супе не плавало ни кусочка картошки или мяса. Нас кормили так, чтобы мы только не умерли от голода. Ведь им нужна была рабочая сила.
Мой последний лагерь был Петерсвальдау, в Силезии. Теперь это Польша. Это был женский лагерь, я пробыла там с января 1944 до 8 мая 1945 года. Мы работали на военном заводе. В цеху нас было шестьдесят женщин, а во всем лагере было 1250 человек. Мы пытались саботировать, и отчасти это удавалось. Мы делали часовые механизмы для знаменитых ракет «Фау-1» и «Фау-2». Механизм надо было настроить так, чтобы взрыв произошел через два часа после запуска снаряда. Надо было наложить шаблон с отверстием на круглую стальную деталь, просверлить, снять шаблон и бросить готовую пластинку в ящик. Когда мастер не смотрел в нашу сторону, мы не накладывали шаблон, а просто сверлили. Результатом был брак.
В этом цеху было двое мастеров, оба часовщики. Один, по фамилии Хаан, был мерзкий тип, другой, Шойерляйн, просто ангел. До войны он был коммунистом, сидел в тюрьме. В сорок третьем году его прямо из тюрьмы послали на фронт, в Россию. Там он был ранен в живот, его отправили на родину, и в лазарете он выздоровел. Когда в конце смены он видел полный ящик брака, то только приговаривал: «Не так много, девочки, не так много! Поаккуратнее!»
Когда у нас была ночная смена, Шойерляйн после обеда шел в заводскую столовую. Предприятие было большое, там работали не только заключенные, но и много немцев. Разумеется, они были свободными и для них в столовой готовили роскошную еду: картошку, фасоль – сытно и очень вкусно. То есть это нам казалось очень вкусно, у нас-то даже картошка в супе не плавала. И вот он говорил в столовой: «Соберите всё, что осталось на тарелках и в котлах, я заберу для своих женщин». Мы приходили на работу в шесть, он брал двоих в столовую, разогревал там суп. У каждой из нас всегда была при себе посудина – жестяной котелок или миска. Он спускался к нам с этим роскошным горячим немецким супом и делил на всех. Это спасло нам жизни. За полтора года у нас умерло всего четыре или пять человек, в то время как в других лагерях люди мерли, как мухи.
В этом лагере нас и освободили восьмого мая. Война закончилась пятого, но мы продолжали работать – пятого, шестого, седьмого мая. А в ночь с седьмого на восьмое из лагеря вдруг исчезли все эсэсовцы, и утром мы обнаружили, что остались без надзирателей. Все только об этом и мечтали всю войну, но когда это, наконец, случилось, никто не верил.
Поначалу я осталась в деревне, где был лагерь, встретила там знакомых и узнала, что из моей семьи не выжил никто. Я всю войну твердила себе, что должна остаться в живых, потому что у меня есть ребенок. Моего ребенка не могут убить. Всех детей можно убить, только не моего. Мой ребенок будет жить. Я буду ему нужна и должна выжить. Но гетто, где он жил с моими родителями, ликвидировали, всех вывезли в Аушвиц.
Я осталась одна на белом свете. Восемь ночей я ночевала на нарах в здании лагеря, потом сняла комнатку в домике при ткацкой мастерской. Каждое утро я ходила к булочнику и просила: «Дайте мне две булочки, мне нечего есть». Он давал. Потом я услыхала, что директор Бёлль остался. Я его не боялась, он не был нацистом. Я пошла к нему: «Я полтора года работала на сверлильном станке. Но по профессии я бухгалтер и секретарь-машинистка. Я не хочу больше выпрашивать пару булочек у булочника или кусок колбасы у мясника. Может быть, я вам пригожусь?» И он взял меня на работу за 150 марок в месяц. Я казалась себе богатой, как Ротшильд! Больше я не просила, а покупала всё за деньги.
Вскоре жизнь свела меня с четырьмя голландцами. Они предложили ехать с ними в Голландию, и я подумала: неплохая мысль! Ведь в Польше мне делать нечего, там у меня больше никого нет». В Голландии я зарегистрировалась в Красном Кресте и работала в этой организации на подсобных работах. Там я познакомилась со своим мужем. Он бы немецкий еврей из Дюссельдорфа, бежавший в Голландию еще до начала войны вместе со своей первой женой. Тогда все думали, что Гитлер не оккупирует Голландию. Но в конечном счете оба попали в Аушвиц, где его жена погибла на третий день в газовой камере. Мой муж провел три года в Аушвице и полгода в Маутхаузене, двух самых тяжелых концлагерях. Мы поженились, и в декабре сорок девятого года у нас родился сын.
Я прижилась в Голландии, быстро выучила язык, мне было там хорошо. Но после девяти лет в Голландии муж захотел вернуться на родину. Я же испытывала к Германии одну лишь ненависть, я думала: «Никогда в жизни нога моя не ступит на немецкую землю». Муж обещал, что мы едем только на два года. И я два года держала за собой квартиру в Амстердаме. Но потом решила, что в этом нет смысла: надо либо разводиться, забирать ребенка и возвращаться в Голландию, либо оставаться с мужем в Германии. Сначала я почти не выходила на улицу. Я посылала ребенка гулять с няней, а сама сидела дома. Мне даже в наш магазин заходить не хотелось (муж имел несколько магазинов готового платья). Но постепенно ко всему привыкаешь.
Я твердо решила для себя, что когда придется общаться с немцами, буду сразу сообщать: «Я еврейка!» Я думала, что любой немец непременно будет плохо говорить о евреях, и не хотела этого слышать. И надо сказать, большинство, действительно, мало сочувствовало еврейской трагедии. Некоторые сразу говорили: «Вы же получили материальную компенсацию!» Одному адвокату я ответила: «Скажите, какую компенсацию вы хотели бы получить за то, что я убью вашу дочь?» Он посмотрел на меня, как на сумасшедшую. «Что, компенсацию за ребенка? Как можно компенсировать убийство?» А однажды я ехала в поезде с католическим священником. Он сказал мне: «Ах, ну что Вы, наци было только семь миллионов!». «О, неужели? – сказала я. – И что же предприняли против них остальные пятьдесят восемь миллионов?» Он не нашелся, что ответить.
Уже больше двух лет я посещаю школы и рассказываю детям о Холокосте. И каждый раз снова удивляюсь, как мало люди в Германии – и дети в школах, в частности – знают о «тысячелетнем рейхе», который просуществовал двенадцать лет. Но знаете, как меня теперь слушают дети? Иголка упадет – будет слышно, такая стоит тишина, когда я рассказываю. Потом задают вопросы, но вопросов бывает немного. Один мальчик спросил меня: «И Вы не пытались ничего делать, Вы не боролись?» Я сказала: «Я внутренне сопротивлялась. Но часто мне хотелось броситься на колючую проволоку, по которой шел электрический ток. Некоторые так и поступали». Это сможет понять только тот, кто сам проведет хотя бы один день в концлагере. А рассказать об этом невозможно, на свете нет таких слов, которыми можно это передать.
Интервью и перевод с немецкого Галины Бушковой
Печатается в сокращении
Мне понравилось?
(Проголосовало: 9)Поделиться:
Комментарии (0)
Удалить комментарий?
Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!
Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.
Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.
Войти >>