Владимир Маяковский: поэтическая «белка» в любовной лодке

Грета Ионкис (Кёльн)

Маяковский стал любимым поэтом моей студенческой юности. Бунтарство влечет молодых. А тут не просто бунтарь, хулиган в желтой кофте, эпатирующий сытое общество, – Революционер стиха! Он на меня просто обрушился. Кто ещё мог так написать-выкрикнуть: «Я сразу смазал карту будня,/ плеснувши краску из стакана:/ я показал на блюде студня/ косые скулы океана./ На чешуе жестяной рыбы/ прочел я зовы новых губ./ А вы/ ноктюрн сыграть/ могли бы/ на флейте водосточных труб?» Никто из его современников не смог бы. Он распахнул дверь в Новую поэзию, как некогда Артюр Рембо.

К столетнему юбилею «Облака в штанах»

Юбилею была посвящена телепередача Игоря Волгина «Азбука классики». Её участник Евгений Рейн заявил: «Было два Маяковских – дореволюционный и поздний, и между ними, как ошибочно говорят в Одессе, две большие разницы. Разница одна, но колоссальная». Я-то это почуяла нутром и поняла своим умишком еще в конце 50-х, когда писала курсовую на тему «Маяковский и футуризм». Бегала на Таганку в Гендриков переулок, где в ту пору существовал Музей поэта, в уютной библиотеке которого листала все прижизненные издания футуристов, в том числе и «Облако в штанах» (1913).

В предвоенный – веселый! – 1913 год ватага футуристов во главе с Давидом Бурлюком колесила по югу России. Василий Каменский вспоминает, что в Одессе Маяковский впервые изведал громадное чувство. Мария, к которой он взывает в «Облаке» в любовной горячке, («Мама!/ Ваш сын прекрасно болен! Мама! У него пожар сердца») – это реальная девушка. Пленительная внешность в Марии Денисовой сочеталась с интеллектуальностью. Но на любовный порыв поэта она ответила отказом: «Вошла ты,/ резкая, как „нате!“,/ муча перчатки замш,/ сказала:/ „Знаете -/ я выхожу замуж“.// Что ж, выходите./ Ничего./ Покреплюсь./ Видите – спокоен как!/ Как пульс/ покойника. // Помните?/ Вы говорили:/ „Джек Лондон,/деньги,/ любовь,/страсть“, -/ а я одно видел:/ вы – Джиоконда,/ которую надо украсть!// И украли».

Подзаголовок – «Тетраптих»: четыре крика в четырех частях, и главный – «Долой вашу любовь!» Еще ничто не предвещало сексуальной революции, а герой поэмы огласил плотское желание: «Мария!/ Поэт сонеты поёт Тиане,/ а я – /весь из мяса,/ человек весь –/ тело твоё просто прошу,/ как просят христиане -/ „хлеб наш насущный/ даждь нам днесь“.// Мария – дай!» Это было неслыханное бесстыдство по тем временам. Но ведь далее следует признание, которое стоит венка сонетов: «Тело твоё/ я буду беречь и любить,/ как солдат,/ обрубленный войною,/ ненужный,/ ничей,/ бережёт свою единственную ногу».

Контраст задан с самого начала: «Хотите -/ буду от мяса бешеный/ ...хотите -/ буду безукоризненно нежный,/ не мужчина, а – облако в штанах». Поэт предстает и естественным человеком, которому «ночью хочется звон свой/ спрятать в мягкое, женское», и как сверхчеловек – проповедник улицы, что «корчится безъязыкая», «сегодняшнего дня крикогубый Заратустра». Диапазон контрастов немыслимо огромен: от площадной грубости («Вся земля поляжет женщиной,/ заерзает мясами, хотя отдаться») до небесного, сакрального (образы Христа, Богоматери, Крестителя, Петра Апостола, архангелов, самого Вездесущего). И что особенно удивительно – контрасты сопрягаются! Собственное уничижение («я человек, Мария,/ простой,/ выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни», «обсмеянный у сегодняшнего племени,/ как длинный/ скабрезный анекдот») – это уничижение паче гордости оборачивается самовозвеличиванием: («Я,/ златоустейший,/ чьё каждое слово/ душу новородит»). За всем этим отнюдь не только любовный бред, но и явление поэта-пророка.

Иду – красивый, двадцатидвухлетний...

В июле 1915-го он оказался в доме Лили и Осипа Бриков, приглашенный младшей сестрой Лили, Эльзой Каган (в дальнейшем – Триоле), за которой начал было ухаживать, хотя в эту пору его роман с красавицей-татаркой Сонкой, Софьей Шабардиной достиг высшей фазы. Прислонившись к дверному косяку, он читал хозяевам и гостям рукопись «Облака в штанах». Всех покорили рокочущий баритональный бас рослого юноши, необыкновенной силы и красоты глаза. Поэма произвела неизгладимое впечатление, стало ясно – родился огромный поэт. Сам же он утонул в глазах Лили, о которых – «Больше блюдца», и тут же сделал на тетради надпись-посвящение – ей. Отныне все его поэмы, кроме поэмы «Владимир Ильич Ленин», будут посвящаться Лиле, а многие и полниться любовью к ней. Вероника Полонская, молоденькая актриса, последняя привязанность поэта, которую в предсмертном письме он включил в круг своей семьи, признала, что Лиля была первой женщиной Маяковского, не по счету, а по значимости, по месту, которое она заняла в его большом и столь ранимом сердце.

 «Радостнейшая дата» – так он определил в автобиографии «Я сам» день знакомства с Бриками. И это несмотря на то, что отношения его с Лилей складывались не просто, подчас просто мучительно. Маяковский впадал в отчаяние, ревновал («шкурой ревности медведь лежит когтист»), даже пытался застрелиться. Его безмерная любовь жаждала того, чем Лиля ему ответить не могла: она понимала его стихи, восхищалась ими и ценила их больше, чем его самого. Его неистовая любовь, его безмерность начинали ее тяготить, и он это ощущал. Вчитайтесь в стихотворение «Лиличка! Вместо письма» (26 мая 1916 г.)! Вот как там об этом: «Всё равно/ любовь моя –/ тяжкая гиря ведь –/ висит на тебе/ куда ни бежала б». А его чувство к ней безмерно: «Кроме любви твоей,/ мне/ нету моря// Кроме любви твоей,/ мне/ нету солнца...// мне/ ни один не радостен звон,/ кроме звона твоего любимого имени». В поэме «Флейта-позвоночник» (1915) проклятья и упреки любимой («Сердце обокравшая,/ всего его лишив,/ вымучившая душу в бреду мою», «из пекловых глубин» явившаяся) соседствуют со славословиями («Любовь мою,/ как апостол во время оно,/ по тысяче тысяч разнесу дорог./ Тебе в веках уготована корона,/ а в короне слова мои –/ радугою судорог»). В отчаянии клянется: «на цепь нацарапаю имя Лилино/ и цепь исцелую во мраке каторги». И в письмах он варьирует ее имя на все лады (а переписка длилась с 1915-го вплоть до смерти) и даже в предсмертном письме: «Лиля – люби меня».

Лиля – героиня поэмы «Люблю» (1922). Маяковский подарил ей кольцо, на внутренней окружности которого было выгравировано Л.Ю.Б.Л.Ю., тем самым по кругу бесконечно повторялись инициалы Лили Юрьевны Брик. «Пришла –/ деловито,/ за рыком, за ростом,/ взглянув,/ разглядела просто мальчика./ Взяла,/ отобрала сердце/ и просто/ пошла играть –/ как девочка мячиком». Он и был большим мальчиком, мечтающим о вечной, единственной, великой любви. Поэма «Люблю» заканчивается выводом: «Не смоют любовь/ ни ссоры,/ ни версты./ Продумана,/ выверена,/ проверена./ Подъемля торжественно стих строкопёрстый,/ клянусь –/ люблю/ неизменно и верно!»

В поэме «Про это» (1923) вновь возникает образ вечного подростка. Ему посвящен романс: «Мальчик шёл, в закат глаза уставя. Был закат непревзойдимо жёлт. Даже снег желтел к Тверской заставе. Ничего не видя, мальчик шёл. Шёл, вдруг встал. В шёлк рук сталь. С час закат смотрел, глаза уставя, за мальчишкой лёгшую кайму. Снег хрустя разламывал суставы. Для чего? Зачем? Кому? Был вором-ветром мальчишка обыскан. Попала ветру мальчишки записка. Стал ветер Петровскому парку звонить: – Прощайте... Кончаю... Прошу не винить. До чего ж на меня похож!» Да уж, всё расчислил...

Пуля – в бабочку поэтиного сердца!

К 1925 году любовный роман с Лилей исчерпал себя, но глубокая привязанность и преданность сохранялись до последней точки, которую он сам поставил 14 апреля 1930 года. Ее связь с его поэтическим миром была нерушимой. Брики понимали подлинный масштаб его поэзии и продолжали оставаться его семьей. Он жил вместе с ними, начиная с 1918-го, вначале в Полуэктовом, затем в Водопьяновом переулках, а с 1926-го в полученной им квартирке в Гендриковом переулке за Таганскими воротами. Здесь у каждого была своя комнатка, плюс одна – побольше, где сходились втроем с общими друзьями. Сюда приходили многие «лефовцы»: Асеев, Пастернак, Кручёных, Шкловский. Сплетни о «жизни втроем» были грязными инсинуациями. У каждого из них была своя интимная жизнь. Но даже в поэме «Хорошо!» (1927) он не забывает о ней: «Если я чего написал, если чего сказал – тому виной глаза-небеса, любимой моей глаза. Круглые да карие, горячие до гари».

Среди увлечений Маяковского была американка Элла Джонс (в девичестве Елизавета Петровна Зильберт, из русских немцев). Она родила от него дочь, на что не решились ни Сонка, ни Норочка Полонская.

В Париже Эльза Триоле познакомила Маяковского с Татьяной Яковлевой, которая эмигрировала туда из разоренной России. Возникло глубокое чувство (с его стороны), согревала надежда вернуть ее в Москву. Стихотворение «Письмо Татьяне Яковлевой» стало неожиданностью для Лили, которая сумела приручить всех его пассий – от несчастной Сонки, жертвы ГУЛАГа, до Норочки Полонской. А он ведь всерьез звал Татиьяну: «Иди ко мне, иди на перекрёсток моих больших и неуклюжих рук». Не пошла. Предпочла более спокойный вариант – вышла замуж за виконта дю Плесси. «Что ж и это оскорбление на общий счёт нанижем...»

Оскорблений под конец жизни было на удивление много: провалилась его пьеса «Баня», выставка «З0 лет работы» осталась незамеченной. Разрыв с «ЛЕФом», вступление в РАПП он сам счел ошибкой. Себя смирять, «становясь на горло собственной песне», становилось всё тяжелее. Власть менялась, а быть флюгером он не желал и не умел. Обо всём этом говорила Лиля Брик на вечере памяти поэта в 1958 году в Гендриковом переулке, где мне посчастливилось быть. Через 10 лет этот музей «прихлопнут» в полном соответствии с волной антисемитизма в СССР и по просьбе сестры поэта (невольно вспомнилась позорная роль сестры Ницше в судьбе его наследия).

А Лиля Брик говорила о трагедийности Маяковского-поэта, о том, что тема вечной неразделенной любви и смерти сопровождала его по жизни. Человек крайностей, он жаждал, «чтоб не было любви-служанки,/ замужеств, похоти, хлебов./ Постели прокляв, встав с лежанки,/ чтоб всей вселенной шла любовь./... Чтоб жить не в жертву дома дырам./ Чтоб мог в родне отныне стать/ отец, по крайней мере, миром,/ землёй, по крайней мере, – мать».

В эту пору всё меньше верилось, что причиной гибели Маяковского стало то, что «любовная лодка разбилась о быт», ведь уже прозвучали его слова: «Я хочу быть понят моей страной,/ а не буду понят – что ж?!/ По родной стране пройду стороной,/ как проходит косой дождь». Правду сказала Ахматова: «Он все понял – и раньше нас всех». Выстрел – последний творческий акт Маяковского.