Лермонтовская интонация

Александр Кушнер (Санкт-Петербург)

К 200-летию со дня рождения М.Ю. Лермонтова

Все-таки это удивительно: нет в лермонтовских стихах ни одного мифологического имени! Где Вакх, где Аполлон, где Киприда? Как будто он с закрытыми глазами прослужил два года в царскосельском гусарском полку!

Для Пушкина же «античность» оставалась до самого конца одной из главных составляющих его поэзии.

Какой же огромный пласт был отвергнут им, отменен, отставлен в сторону! И никаких деклараций по этому поводу. Всё – бескомпромиссно, без объяснений.

И всё то новое, что принес он с собой (самоуглубленный взгляд, демонический герой, христианская нота), все те очевидные приобретения, что пришли вместе с ним в русскую поэзию, не произвели такого сильного эффекта, как скрытые, безотчетные пропуски и утраты. Не только отказ от античной культуры, но и многое другое, – достаточно посмотреть на лермонтовскую географическую карту. На ней нет не только Греции, на ней нет и Италии, столь любимой его предшественниками (а позже и Тютчевым, и Вяземским). Нет Испании, Германии, Англии, Польши… Есть Россия, в основном – на пути из Петербурга на Кавказ, и есть Кавказ: Терек, Дарьял, долина Дагестана, кремнистый путь, Казбек, Валерик…

И Персия как страна забвения, «небеса Востока». А еще он любил «чинару», усыпанную райскими птицами, имея в виду, по-видимому, платан.

Пушкинского всепроникающего интереса к истории у него тоже не было.

Но то, что у него было… Скажем по-другому: до него (и после) русская поэзия не знала такого сочетания в одном голосе мужской, твердой – и нежной, хочется сказать детской интонации: «И так говорит он: «Я бедный листочек дубовый…». Недаром дети так любят Лермонтова. Кто же из нас не помнит вечный школьный спор о том, кто лучше: Пушкин или Лермонтов? В двенадцать-пятнадцать лет в душе мы склоняемся к Лермонтову. Одна моя знакомая рассказывала, как в пятом классе учительница на «открытом» уроке попросила ее прочесть любимое стихотворение – и она стала читать «И скучно, и грустно, и некому руку подать / В минуту душевной невзгоды…» Учителя, присутствовавшие на уроке, чтобы не рассмеяться, отводили глаза, смотрели куда-то в сторону, в окно… Но ребенок о «душевных невзгодах» многое знает едва ли не лучше, чем взрослые. Взрослые забыли, как жгутся детские обиды, забыли, как, будучи детьми, прозревали будущие страдания, забыли, как сильно чувствует маленький человек свое одиночество в этом мире, неважно, всамделишное или придуманное.

Вспомним чудесную миниатюру – портрет мальчика Лермонтова. Таких больших, внимательных, глубоких глаз у взрослых людей не бывает. Но он, Лермонтов, смотрел такими глазами на мир и в двадцать, и в двадцать семь лет тоже. «За всё, за всё тебя благодарю я: / За тайные мучения страстей…»

 «Лермонтов – мучитель наш» – сказано у Мандельштама. Всё дело в интонации, у него она такая задумчивая, сосредоточенная на чем-то самом сокровенном, печальная, почти безутешная, как будто имеет в виду последнюю правду, последнее знание об этой жизни, – с проблесками нездешней тайны. «По небу полуночи ангел летел / И тихую песню он пел…» – в эти стихи были влюблены и Георгий Иванов, и Адамович, эти строки стали едва ли не девизом русской поэзии в изгнании, послужили камертоном для всей поэзии «парижской ноты». И, конечно же, «В минуту жизни трудную, / Теснится ль в сердце грусть, / Одну молитву чудную / Твержу я наизусть…» А мы добавим к этому еще и такое: «Во-первых, потому, что много / И долго, долго вас любил…» или «А если спросит кто-нибудь, / Ну, кто бы ни спросил…»

Нет, не поэмы, не «Измаил-Бей» и «Боярин Орша», даже не «Мцыри» и «Демон», а его стихи «мучают» нас. Не риторика (она тоже у него есть: «В шапке золота литого / Старый русский великан…» и т.п.), а лирика, которую прижимаешь к сердцу, которую произносишь от своего имени, как будто сам только что это выдохнул: «Наедине с тобою, брат, / Хотел бы я побыть. / На свете мало, говорят, / Мне остается жить…»

Лермонтовская интонация. Разумеется, это особый тон, особый звук, который узнаёшь безошибочно, воистину это речь, которой «без волненья внимать невозможно». Но в то же время это вовсе не «мелодичный набор» звуков, не ставшая расхожей к тому времени «школа гармонической точности», –– это именно речь, в которой обдумано каждое слово. «Устрой лишь так, чтобы тебя отныне / Недолго я еще благодарил». А ведь «тебя» следует здесь писать с прописной буквы, ведь не к любимой обращается поэт, а к Господу Богу! И какой странный найден глагол, чуть ли не канцеляризм – «устрой». Он-то и придает этой высокой речи неотразимую горечь, неопровержимую убедительность. Жизнь загадочна, таинственна, прекрасна, «спит земля в сиянье голубом», но жить «больно и трудно», иногда и вовсе невыносимо. Если это и есть романтизм, то тогда мы все, и в двадцать, и в семьдесят лет, время от времени – романтики.

А еще кажется, что погиб он так рано не потому, что не мог справиться с отчаянием и болью. Мог, да еще как! Разве не написал он великую прозу, требующую зоркости, объективности, реального взгляда на жизнь? Разве не служил на Кавказе, не ходил в рукопашную, не испытал на себе всех тягот армейской службы? А потому, что этот мир не приспособлен для таких слов, для таких стихов: миру, будничному и косному, рассчитанному «на скучные песни земли», такого сердечного огня, такого «нездешнего» голоса просто не вынести.