Нет на белом свете такого Бога,
      Чтоб меня бы, грешного, ввел во Храм.
      Был бы жив сегодня товарищ Коба,
      Подарил бы гаврику девять грамм,
      Поелику только один Антихрист
      Все поймет, угробит и воскресит,
      И брожу меж вами я, Вечный Выкрест,
      За душою пряча грошовый стыд.
      Это все краснобайство мое, позерство,
      Это плевый рай, сладкозвучный ад.
      Столько лет подряд мне бывало просто,
      Сколько раз сегодня я виноват.
      То ли снег с дождем, то ли злой морозец,
      Глухо время тянется к Рождеству.
      Если мой Антихрист меня не бросит,
      Я еще немножечко поживу.
 

 
Оживает ребенок
В жаркой дреме белья,
Воспаряя спросонок
Над волной забытья.

Воздух страха и хвори,
Каменист и тяжел,
От недельной неволи,
Как стена, отошел,

Вместе с комнатной пылью
Уплывая во тьму,
Дав свободу - усилью,
Проясненье - уму.

Сквозь февральский анамнез,
Его беглый петит,
Детский этот анапест,
Как снежок, шелестит.

 
Вот живет себе человек, 
Одинокий, как человек.

Никуда его не зовут,
Не берут его никуда.
- Вот я тут...
- А зачем ты тут?
- Тут мой стол,
Табурет,
Еда.

- Ты зачем, человек, живешь,
Ходишь мимо нас, человек?
- Чем же я вам так нехорош?
- Просто ты живешь, человек.
Просто ходишь ты мимо нас
Или рядом в лифте стоишь.
Лишний свет берешь,
Лишний газ,
По паркету скребешь, как мышь...

- Ну, простите, я виноват,
Столько зим прошло, 
Столько лет.
Никому я ни сват, ни брат.
Я живой еще или нет?
Просто я ходил мимо вас,
Долго-долго, видать, ходил,
Никого от себя не спас
Да конфоркой пустой чадил.

Позабудьте мой рост и вес,
Не зовите меня никак.
Я на самом краю небес 
Усмиряю мышиный шаг.
   

 
Рот истерзав и платок носовой - 
Чей это профиль парит над Москвой,
От бытовухи отпрянув?
Что за кино? Ах, не все ли равно?
Было недавно и было давно,
В пору нетрудных романов.

Трудный роман и нетрудный роман,
Синий билетик, шипучий стакан,
Место в ряду серединном.
Дяденька слева газетой шуршит,
Тетенька справа от страха дрожит
Перед экранным блондином.

Праздный сюжет по экрану ползет -
Тихая заводь, зеленый осот
Рядом, у станции Сокол.
Белое платье скользит по траве
Белой капустницей в синей Москве,
В звоне троллейбусных стекол.

Тетенька справа роняет слезу,
Дяденька ищет соринку в глазу,
Смяв на коленях газету.
Парус белеет в зеленой воде.
Тетенька, счастия нету нигде,
Даже в кино его нету!

Я вам серьезно сейчас говорю,
Глядя на млечную эту зарю:
Опыт, вы знаете... опыт.
Скоро уж двадцать, вы знаете, лет,
Выход вон там... только выхода нет,
Пусть это вас не коробит.

Вон из Москвы! Я сюда не ездок!
Век мой измерен, и час мой истек,
Путь мой туманен и спорен.
Сорок минут, чтоб успеть на вокзал.
Что ж ты тут делаешь, провинциал,
Чацкий, Онегин, Печорин?..

 
Кофейня, крепчайшее мокко,
Реки маслянистый лоскут...
Болотного, темного Блока
Скрипучие дрожки везут.

Так долго... так поздно... так рано,
Что, кажется, жизнь прожита.
Перчатки торчат из кармана
Измятою тенью куста.

Куда ж тебя, барин, отсюда
Сегодня опять занесет?
Вон ветер зудит, как зануда,
С чердачных срываясь высот...

Каких-нибудь семь или восемь
Годков у тебя впереди,
Чтоб эта запомнилась озимь
И льдистые эти дожди,

Чтоб канул ты, гордый заморыш,
Тропой торфяной через гать
Туда, где с бедой не поспоришь,
Российские смуты считать.

 
Брызжет ветер каштановой кроной, 
Он до ветки последней продрог. 
Назови же ему телефонный, 
Шестизначный такой номерок. 

Он тебе позвонит непременно, 
Появляясь, как вестник, во мгле, 
Где раскосая телеантенна 
Чертит на небе, как на стекле. 

Он до света слоняться устанет, 
Пробираясь к тебе сквозь потоп. 
Он вестями домашними занят. 
Положи ему руку на лоб. 

Он иссякнет, утихнет, уймется, 
Он уснет незаметно, тайком. 
И струится его позолотца 
По руке невесомым вьюнком. 

 
Я забыл ожог упругий
Желтой солнечной воды,
Где меня держали руки
Невсамделишной беды,

Где колодца вал скрипучий
За ведерком поспевал,
Где гремел июльской тучей
Ливня кровельный металл,

Где поляна пустовала,
Рос орех, терновник цвел,
Где оса вонзала жало
В звонкий яблочный обол,

Только помню, тонко, тонко
Покатился кругляшок -
Тропка, трещинка, воронка,
Больше нет меня, дружок...

 
Он табачный минует киоск на углу,
Он еще завернет иза хлебный киоск, 
Чтобы кануть скорее в толпу, в полумглу,
В полусвет желто-серый и плавкий, как воск.
Обо мне он не знает совсем ничего,
Да и знать ничего неохота ему. 
Но ведь все-таки есть между нами родство,
Что зовется привычкой не быть одному,
Называть имена, забывать имена,
Простужаться на легком таком сквозняке,
Согреваться случайною склянкой вина
И последнюю мелочь сжимать в кулаке,
Головою тяжелой по-птичьи качать
В подвернувшемся где-то маршрутном такси,
На звонки по мобильнику не отвечать,
Только, шеф, до метро поскорей доползи,
На платформе, у зеркала, возле табло,
Посмотреть мне в глаза, отмечая, что вот
Отчего-то сегодня весь день не везло,
Да и завтра, наверное, не повезет.

Немецкая муха зудит, как у нас.
Она просыпается раньше на час
И сон ее не тяжелее...
Всего-то и разницы в жизни ее -
Мельканье такое же и колотье
В древесные ребра аллеи,

В оконные стекла альтштадта, в тылы
Дворов его, сплошь из воздушной смолы,
Цветочные и травяные.
На вязкую воду полдневная взвесь
Легла, и в ней город как выгорел весь
От торса нагого до выи.

Мушиный эдем и людской парадиз,
В одежды какие ты здесь ни рядись
И крылья ни грей, воспаряя,
Но Бог тебя видит таким же нагим,
Каким ты однажды предстал перед Ним
В свой день, до изгнанья из рая.

Пойми эту речь, научись различать.
Не все ж паутинку от страха качать,
Забыта неделя страстная.
И словно свой рай пережив или ад,
Гагарин и Лютер в обнимку стоят,
Пейзажа иного не зная.

Из ворот, которым триста лет в обед,
Темно-синий выезжает Mersedes.
На булыжнике резина ставит след,
Как рекламу - с пепси-колой или без.
На витрину Porzellan Manufaktur,
По-немецки не особенно речист,
Словно выйдя на славянский перекур,
Засмотрелся не то бомж, не то турист.
И рукастый, в белом фартуке, гончар
Ton берет, подвластный только лишь ему.
Глина вязко раздувается, как шар,
И мерцает, глядя в собственную тьму...
Эта улица длиной - в один собор,
Мостовая шириной - в его крыльцо.
А у берега в кафе решает спор
С пивом эрфуртским французское винцо.
Рукотворную брусчатку мостовых,
Как страницы Божьей книги даровой,
Мы проходим, как букварь, от сих до сих,
И густой орган гудит над головой.

Кто-то в азарте и детском восторге
Селит людей в этот город, и тут-то, 
Весь от уборки живя до уборки,
Не оставляет настольный конструктор.
Кто-то заводит электрику эту,
Все в ней меняет, и чистит, и красит,
Юркий трамвайчик пускает по свету,
Свет по пути зажигает и гасит.
Кубики-домики ставит цветные
Под черепицей, и дворики следом,
И берега намывает речные,
Словно скользя между тьмою и светом.
Кто-то, плеснув голубой акварелью,
Реку живую несет под мостами.
Воздух, пропитанный тьмой и синелью,
Даже во сне не прощается с нами.
   

Мы живем, потому что живем - и конец.
И вопросов не надо.
Остальное серебряный скажет скворец,
Золотая цикада.

Остальное черемуха нам прошумит
И река набормочет.
Что-то пишет по-детски трава среди плит
И взрослеет, как почерк.

Если будет не ясно - они повторят,
Пропоют как по нотам.
В этом городе эхо сильнее стократ,
Чем откуда мы родом,

Потому что теперь мы остались вдвоем,
Повторяя друг друга,
Посреди предоставленной жизни внаем,
Как рекою, дорожным казенным ремнем
Подпоясанной туго.